Hesitate.

      Я всегда считал себя человеком сильным, способным справиться с любыми преградами на жизненном тернистом пути. В противном случае я бы не стоял по правую руку от Бориса Евдокимовича Щербины вот уже на протяжении шести лет. Меня назначили помощником Заместителя председателя Совета Министров СССР сразу после окончания Института и, несмотря на мою молодость и неопытность, мне удалось не стушеваться под орлиным взором товарища Щербины и быть не просто мальчишкой «на побегушках», а действительно полезным и нужным человеком в его команде.       С момента моего прихода и до конца апреля 1986 года работу в Совете смело можно было охарактеризовать как размеренную. Но после Чернобыля, как бы пафосно это не звучало, жизнь многих людей разделилась на до и после. Однако даже этой катастрофе не удалось разрушить мой внутренний стержень до самого его основания. Все рухнуло ровно через два года.       1 мая 1988 года мы с Щербиной собирались отправиться на парад ко Дню труда. В первый раз за всю свою сознательную жизнь я накачался успокоительными, я пытался себя убедить, что все это не про меня, не со мной, не для меня. Все вокруг пестрило: радостные голоса ребятни, шум ветра, плакаты, флажки. Борис Евдокимович, впрочем, как и всегда, был сверх меры серьезен и официален, несмотря на праздник.       – Завтра, Андрей, нам нужно будет отправиться на Нефтеперерабатывающий завод, оттуда поступают жалобы о несоблюдении технологий переработки, – поправляя шляпу, произнес Щербина. – Необходимо съездить, проинспектировать это дело, потому что ты знаешь...       – Борис Евдокимович, – резко прервал его я, остановившись. – Мне нужно кое-что Вам сказать.       – Андрей, – удивленно начал партиец. – С каких это пор ты взял в моду прерывать монолог старших, м? – с доброй усмешкой произнес Щербина. Видимо, обратив внимание на мой непрезентабельный вид и опущенный взгляд в пол, он тут же резко продолжил. – Случилось что-то, о чем мне положено знать?       – Да, – медленно начал я. – Дело в том, что Валерий Алексеевич...       – Хм, он же позволил тебе обращаться к нему на «ты», – улыбаясь, сказал Щербина. – Ты помнишь, как это было? Ты зашел в гостиничный номер, хотел доложить об успехе шахтеров, а он...       – Борис, – еле слышно произнес я. Только мне, как свидетелю этой дружбы, суждено это сделать, именно здесь и сейчас. Сейчас зародится начало конца... – Валера, он погиб, повесился на вторую годовщину Чернобыля...       – Я даже не попрощался с ним... – хватая и без того разбитыми легкими воздух, прошептал Щербина. Я взял его под локоть и повел в сторону от реки демонстрантов, мы присели с ним на скамейку, и он продолжил. – Его же уже похоронили, ведь так?! – со слезами на глазах произнес он.       – Да, – слабо кивнув, произнес я, подавая ему свой носовой платок. – Я узнал случайно. Мой двоюродный брат начал проходить практику в Курчатовском, так что...       – Где-то очень глубоко в своем подсознании я знал, что у него хватит сил прийти к этому решению, – склонив голову к коленям, произнес политик. – Правда, я всегда отгонял эти мысли от себя, но я не сделал ничегошеньки, чтобы эти мысли покинули его! – прикрикнул Щербина.       Мы просидели на этой скамейке весь тот день, который плавно перетек в вечер. Потом я отвез Бориса Евдокимовича в его квартиру в знаменитой сталинской высотке, я знал, что как бы жестоко это не звучало, но ему необходимо побыть наедине со своим горем. Его слова про то, что Легасов задумывался над тем, что в итоге произошло, не давали мне покоя. Это как читать книгу и, не осилив ее целиком, сразу перейти к концу произведения. Не найдя в себе силы решить задачку под звездочкой, открыть решебник. Валера не был таким. Так все-таки это конец или только начало?!