Знаки на крови

      Глухой стук превращается во влажный треск, а то, что имело форму, теряет её, подобно куску земли под дождем, — это не ненависть и не спланированный акт насилия, не хитроумный план.       Пацан не желает смерти, просто приносит её, бездумно и наивно, как некоторые дети приносили из школы свои рисунки и поделки, зачастую отражавшие неокрепшее мировоззрение своих создателей. Если мама и папа делали свою работу хорошо, то были дары счастья. Будьте уверены, если мама и папа осыпали своего ребёнка ударами, оскорблениями, а то и куда более извращенными способам причинить боль и унижение, в конце концов оставалось место только для кровавой бойни.       Вместо головы — темно-багровое месиво с проблесками кусочков черепа, не осталось ни глаз, и носа, а остовы зубов напоминают скорее безобразные осколки.       Пацан расцепляет стиснутые на рукояти молота пальцы. Пара помощников Шефа ничего для него не значат, но Па, который ещё не так давно казался самым большим и сильным человеком из мира снаружи, лежит с переломанными костями, мертвый. То, что осталось от Па, — тряпичная кукла, набитая кровью и прочими жидкостями. Судя по всему, он умер не сразу, успел от страха и боли опростаться, а потому от него несёт не лучше, чем от загона со свиньями.       Машинально стирая застлавшие глаза пот и кровь, Пацан смотрит на произошедшее, видя всё словно со стороны. Кто это? Кто устроил такой бардак? И тут же осознает, что разобрался с присутствующими и где-то десятком коров сам.       Он дрожит, тело охватывает зверский тремор, однако спустя мгновение из перекошенного рта вырывается первый нездоровый смешок.       «Глянь, Па наделал в штаны! Ну и глупый у него видок!»       Если бы Па был жив, он задал бы своему сыну хорошую взбучку, как он когда-то говорил: «всыпал бы по самое не балуйся» — специальная фразочка для тех редких деньков, когда у Томпсона-Старшего держалось хорошее настроение. Ценил ли Младший подобное время? Не особо, полагая, будто ничто не могло изменить отношения Па к нему. Он пытался быть послушным, научился спать, есть, справлять нужду и выполнять ещё сотню действий только в определённое время. Он пытался быть покладистым и полезным, а потому никогда не выражал неудовольствия по поводу выполнения тяжёлой или грязной работы, никогда не отлынивал, даже если чувствовал себя неважно. Немного покоя, тишины, отдыха… Свободы! Вот небольшой список того, что он просил за свои нечеловеческие старания.        — А ну поднимайся, паршивец! Пришло время как следует поработать! — вариантов приветствия у Па было не счесть, однако уже с юных лет его сын научился различать их смысл: сейчас придется снова браться за молоток и крошить черепа животных на потеху тех странных людей, которых приводило в восторг бессмысленное убийство.       Став старше, Пацан понял, что мир снаружи стал прочно ассоциироваться у него со злыми людьми, которые обитали на поверхности, с тяжёлым трудом и запахом свиного дерьма. Кому охота жить в таком?       Если Ма и Па хотели сдержать своего сына при помощи крепкой верёвки и тяжёлых замков в его скудном жилище, то сам он постепенно утверждался во мнении, что от людей, помимо родителей, не стоит ожидать чего-то другого. Их приветствия и улыбки — хищные собачьи оскалы. Их развлечения — оживленно наблюдать за насилием, торжественно улюлюкать, пока ребёнок пытается смыть с себя ошметки мозгов телёнка, плачет, напрасно ища объяснение происходящему.       Что они ещё делали, пока находились за пределами фермы, Пацан не знал.       Шеф почти перед самой своей смертью сказал ему, что Ма и Па хотели сразу избавиться от сына, но Шеф их почему-то отговорил.       Чувства благодарности Пацан не испытывает. Он окружил себя чёрным облаком злости, раздувавшимся год за годом, подобно капюшону кобры. Злость росла, пока не заполнила сознание целиком, и когда это произошло, сильнейшее чувство вырвалось на свободу, обещая всем, кто оказался поблизости, мучительную смерть.       Па умер, поэтому пришла очередь Ма отвечать на вопросы. Ненадолго отделавшись от Шефа, Пацан несется в дом, надеясь, что она расскажет, как все обстоит на самом деле, как все могло привести к такому кровопролитию.       Но родительница больше кричит и плачет, не понимая, за что ей досталась столь ужасная участь. За что собственный сын наносит ей удар за ударом, крушит зубы единым боем?        — Скажи спасибо, что мы не отрезали тебе там все, как бычку!</i> — сказала она как-то походя, когда он чуть не умер от очередных побоев и скулил, желая поскорее избавиться от боли и пережитого ужаса. Пацан тогда подумал, что однажды дойдёт и до этого. Они не только кастрируют его, но порежут, точно молочного поросёнка, разберут на кусочки, но не затем, чтобы съесть, отнюдь, они будут наблюдать за происходящим, за тем, как он будет скулить и кричать, ждать понимания и поддержки, как просят только дети. Им весело! Им смешно, когда они видят его непонимание и страх, и им неприятно, когда он пытается заговорить и попросить объяснений.       Он всегда только просит, надеется, что они передумают. Ведь когда-то давно именно его истошные вопли заставили родителей принести в подвал телевизор — единственное окно во внешний мир, который сильно отличался от всего, что происходило на ферме день за днем, год за годом.        — Тут такое дело, ты уже не ребёнок, и тебя осудят по всей строгости закона. Никто не будет разбираться. Судье достаточно будет увидеть твою стремную харю! Так что давай-ка по-хорошему! Скажи спасибо, что я хочу решить все по-хорошему, твою мать! Не заставляй меня выходить из себя!       Шеф мог хоть весь день в красках расписывать последствия, но пацану было уже все равно. Он твёрдо вбил себе в голову, что не позволит снова себя поймать.       Месть намного тише того влажного хруста, с которым лопаются черепа и ломаются конечности. Месть — едва различимый звон где-то на подкорке сознания, но не первопричина, когда есть чёрный океан злости, первобытной ярости, шумящий, словно сама Преисподняя.       Когда имеешь в распоряжении нечто подобное, продолжать наблюдать за тем, как тешат свою злобу другие, как-то не имеет смысла. А когда показываешь, что твои чувства темнее и искреннее, как некая жизненная необходимость… Это мало кого оставит равнодушным.       «Скажи спасибо, что твои кишки ещё при тебе!» — его мутит от запаха крови и смерти, и в то же время все происходящее придает сил. Прежде Пацан никогда не думал, что будет так силен, что злоба придаст ему столько почти сверхъестественной энергии.       Кто-то назовет день, когда погибли Ма и Па, а также парочка помощников Шефа, кровавой бойней, бессмысленной резней, но у того, кто стоял за всеми так называемыми зверствами, есть несколько замечаний по поводу столь скоропалительных выводов.       Их злоба — это абсолютное ничто, она не имеет жизненной необходимости и подходит лишь для редких наблюдений за кровавым шоу и избиением невиновного.       Их попытки повлиять на его решимость, вызванную годами истязаний, — пустой звук. Свист в его голове, эдакий подарочек Па, который с годами только усилился, намного громче. Скрежет зубов от негодования намного громче всех нескладных объяснений происходящего, всех жалких попыток остановить неконтролируемую ярость.       Настанет день, и Пацан освободится от этих оков, настанет день, и он забудет о страхе, боли и ярости, но, вероятно, не в жутком внешнем мире, не в этой жизни.