Знаки на крови

      Кацуиэ бежит и оглядывается; его волосы, недавно плотно собранные на затылке, цепляются за ветви деревьев, отчего скальп чуть ли не рвется, однако бедный ремесленник — подумать только, еще днем он безразлично поглядывал на керамические горшки, которые продавал на базаре в Сумпу, и мысленно корил себя за то, что недостаточно смел, чтобы бросить всё, включая мастера, который и обучал его гончарному искусству, и податься куда-нибудь, где жизнь течет веселее, — считает, что щипки и хлёсткие удары по лицу и открытым щиколоткам — это руки Ямаока, а завывающий в кронах ветер — его издевательский смех.

***

      Кацуиэ был наслышан об этом самурае, но почему-то считал, что его повадки — это россказни. Гончар никогда не думал, что его самого могут приговорить к смерти за неосторожный взгляд и пару слов, что он произнёс в оправдание, пытаясь вбить в голову этому Ямаока, что воин сам развязал спор. Все события прошедшего вечера походили на происки злых сил!       «Не иначе он и правда демон!» — думал Кацуиэ, удаляясь от погрязшей в рутине ставки, углубляясь в дикий лес. Но ничего, ничего, в отличие от самураев, он, выросший в этом болоте, неплохо знает извилистые тропки и сумеет переждать отъезд так называемого демона. Кто еще тогда посмеется?!       Неподалеку у Кацуиэ как раз припрятаны кое-какие вещи — немного, но этого хватит, чтобы отправиться на большак. Сейчас смутные времена, а ему, несмотря на мирный вид занятий, ничто не помешает отвязать от стойла чужую лошадь. В придорожных гостиницах полным-полном господ, которые спят и видят третий сон, пока Кацуиэ тут, старается сохранить себе жизнь и думает, что, возможно, удел гончара все ж не такой уж и стабильный, как утверждал отец.       Из-за сильного напряжения, от которого немели ноги и руки, Кацуиэ глубоко ушел в мысли о том, куда направится, а также об отце, которого, что скрывать, любил, несмотря на постоянные свары. Жаль, что больше он не увидит своего старика, ну, во всяком случае, не сейчас, не тогда, когда этот демон пригрозил ему расправой при свидетелях — их было явно больше, чем требовалось, поскольку днем на площади собралось немало торговцев, мастеров, подмастерьев, зевак и приезжих.       Задумавшись, Кацуиэ зацепился сандалией об толстый корень кусуноки и, потеряв равновесие, покатился вниз по каменистому склону, чувствуя, как при каждом перевороте его тела камни больно врезаются в кожу.       Достигнув наконец подножия холма — кажется, в низине протекал ручей, потому что рукам резко стало холодно, а рукава кину [1] быстро намокли и отяжелели, как крылья птицы во время дождя, — Кацуиэ застонал от боли. Оная достигла каждого уголка тела; гончар сел и потер ушибленные плечи, голову, колени. Кожа была покрыта многочисленными ссадинами, которые нестерпимо жгли.       — Смотри, мастер по горшкам решил искупаться! — громогласно пронеслось над ручьем.       Этот голос, похожий на рев холодного ветра, заставил Кацуиэ вздрогнуть. Вся боль, разливавшаяся по его телу мелкими волнами, обернулась смерчем, который направился куда-то, где еще билось сердце. Беглец посмотрел себе через плечо, надеясь, что это ветер по-прежнему дурит его, заставляет думать, что за ним гонится демон.       — Кажется, я предупредил тебя, гончар! — со странным равнодушием произнес человек с голосом, как у смерча. — Подсказал, что стоит тебе самому запихнуть свой грязный язык себе в глотку, пока это не пришлось сделать мне.       Кацуиэ помнил, как протекала их беседа, как вся работа мастера, которую ему пришлось продавать на рынке, полетела в дорожную грязь лишь из-за того, что он, подмастерье, «не так» взглянул на этого самурая. Однако спорить с чужаком, за которым тянулось кровавое знамя, Кацуиэ не мог. И не хотел!       — Я дал тебе достаточно времени, чтобы сбежать, дурак! — демон спешился — как ему удалось пробраться к ручью на лошади, беглец не знал, но подозревал, что не так уж хорошо оценил возможности своего преследователя, либо местность. Все знаки, что являли деревья и ветер, оказывается, наоборот, ограждали его от похода в эту часть леса. Духи были на стороне Кацуиэ, а он, глупец, упустил единственную возможность!       Спустившись, всадник не спешил приближаться, выжидающе глядя на Кацуиэ. Даже сквозь ночь беглец видел в этих глазах хищнический азарт.       Что-то подобное читалось на морде дикого пса, которого тогда еще мальчик встретил на оставленном воинами поле сражения. Бедняжке хотелось поживиться, снять что-нибудь с тел тех, кого не забрали родные. Тогда-то Кацуиэ встретил пса, который с аппетитом вгрызался в обрубок шеи — голова поверженного самурая уже давно стала чьим-то трофеем, а зверю только и оставалось, что сделать все остальные части тела частью своего желудка…Заметив приближение человека, собака настороженно вскинула голову, и вот тот момент Кацуиэ распознал на окровавленной морде этот чудовищный взгляд.       Как и тогда, сейчас ученик гончара находился в состоянии оцепенения, трепета перед дикой силой, чья мощная аура буквально пригибала его тело к стылой гальке.       Отец учил Кацуиэ никогда не смотреть в глаза бешеным собакам. Медленно отходить, но не смотреть в глаза — это единственный шанс на спасение. Беглец припал к земле, словно бы выражая почтение.       — Куда ты собрался, мастер по горшкам? — с нарастающим недовольством прогремел самурай, глядя сверху внизу на распростершегося у ручья юношу.       — Неужели думаешь, что доползешь так до самого Эдо?       Кацуиэ все же нашел в себе силы заговорить.       — Господин, приношу свои извинения, господин! — его лоб упирался в мокрую гальку, пока тяжелые шаги неумолимо приближались. — Произошла какая-то ошибка, господин! Недостойная вашего внимания, господин! Просто недоразумение!       Демон остановился, и теперь гончар отчетливо слышал чужое дыхание, заглушавшее его собственное сердцебиение.       — Полагаешь… — вкрадчиво произнес преследователь, — Меня не должно беспокоить то, что какой-то гончар вдруг решил, что может обращаться ко мне как вздумается?!       Кацуиэ знал о том, что в нынешние времена обезумевшие от скуки самураи кидались на крестьян и друг на друга при любой возможности. Честь и кодекс являлись уделом меньшинства, а демон относился к большинству, которое пренебрегало не только установленными сёгуном правилами, но простой человечностью.       — Ничего подобного не имел в виду, господин! — гончар ткнулся лбом о гальку еще раз.       — Прикуси свой грязный язык! — вслед за словами Кацуиэ почувствовал удар, который заставил его припасть на живот и сдавленно застонать. Что-то непомерно тяжелое продолжило прижимать торс к гальке. В уголках глаз беглеца выступили слезы, ребра, казалось затрещали от натуги, сделалось трудно дышать.       — Господин, пожалуйста… — задыхаясь, умолял гончар, пока не почувствовал, как самурай перестал придавливать его к земле.       — Меня от тебя тошнит, дурак! — склонившись, шипя как змея, произнес Ямаока, а затем резко ткнул Кацуиэ ногой в затылок.       Ремесленник глухо охнул, вдохнув железистый запах гальки, и лишь затем понял, что из носа потекла кровь, впрочем, и сейчас он не предпринял ничего, что могло бы вызывать у демона ответную реакцию. Итак, Кицуиэ ждал, склонившись перед преследователем точно перед самим императором. Судя по всему, самураю это нравилось, поскольку он пока не спешил наносить новые удары.       Однако надеяться на то, что Ямаока оставит свою жертву так скоро, бедный гончар не мог. До него доходили многочисленных слухи о том, что, в отличие от большинства воинов, привыкших пользоваться правом кири-суте гомен [2], прозванный демоном нередко игнорировал все те мелочи, которые были присущи этой во всех смыслах жестокой традиции, ставившей под сомнение ценность жизни простого человека.       Гончар знал, что тому, кто якобы нанес оскорбление, полагалось воспользоваться как минимум вакидзаси [3] для того, чтобы попытаться защититься. Знал он также и то, что давным-давно, когда какой-то там казначей предложил свой вакидзаси толкнувшему его крестьянину, последний недолго думая бежал, прихватив с собой дорогой предмет, решив не дожидаться смерти. Случай запомнился, и потому нынешнее поколение самураев делилось оружием с простым людом крайне неохотно.       Неуважение! Воины беспокоились о неприкосновенности своей чести побольше, чем матери-наседки за неугомонных детей.       «Да что ты можешь знать о чести, дикая собака!» — в сердцах подумал Кицуиэ, глядя сквозь спутавшиеся волосы на фигуру самурая, чувствуя, как от негодования закипает кровь.       Он ясно понимал, что человек, который, по слухам, всегда только прикрывался воинской честью, на деле искал лишь повод для того, чтобы потешить свою кровожадность. Может, в последние годы крупных войн почти не проходило, однако нынешние времена едва ли можно было назвать мирными: подобные Ямаока изнывали от безделья; имея в руках оружие, они не знали, где применить свои навыки, в то время как простой люд был занят своим бытом и, отчасти, выживанием.       — Ты что-то сказал, мастер по горшкам? — небрежно бросил самурай и в очередной раз склонился к приникшему к земле Кацуиэ, покрепче придавив чужое плечо ногой.       Однако в этот раз ремесленник не издал не звука. Уложенные на земле руки уже пару минут назад оказались под одеждой, и пальцы судорожно рыскали за поясом в поисках кое-чего, что могло бы покончить со столь жуткой ситуацией. Кицуиэ ставил на это свою жизнь!       Наконец ему удалось нашарить в складках одежды тонкую рукоять когатаны [4] в истершемся футляре из магнолии.       Кацуиэ обнаружил эту вещицу, когда повстречался с бродячим псом на старом поле боя, и только благодаря находке сумел дать отпор дикой твари. Все последующие годы юноше хватало терпения и усидчивости, чтобы никому не показывать трофей, хоть первое время он и хотел продать нож бродячим торговцам и выручить неплохие деньги, однако по какой-то причине решил сохранить оружие у себя, предполагая, что оное пригодится на какой-нибудь крайний случай. И вот, случай настал!       Не то чтобы Кацуиэ ждал этого момента, но нутром чувствовал, что подобный вполне может наступить в бедняка, которому на роду написано падать лицо в грязь всякий раз, как поблизости оказывается кто-то вроде Ямаока.       «Что ты себе думаешь, драная собака? Что ты о себе думаешь?!» — недолго думая, Кацуиэ ловко выхватил когатану из ножен и сделал быстрый взмах рукой, чего мучитель явно не ожидал.       Лезвие блеснуло серебром в темной ночи и врезалось в голень самурая, заставив того отступить и издать возглас удивления. Гончар же, понимая, что в данной ситуации нет права на ошибку, быстро поднялся, несмотря на боль и бурлящее в груди негодование, и выставив вперед нож.       — Сдохни, демон! — заревел Кацуиэ, вторя ветру. — Я уже разделывался с такими бешеными собаками, как ты!       Однако осмелевший беглец совершил большую ошибку, когда решил взглянуть противнику в лицо и обнаружил, несмотря на темноту, чужие глаза. Черные зрачки источали не боль, а нечеловеческую злобу, даже ярость, не вяжущуюся с тем надменным образом, демонстрируемый самураем буквально пару минут назад. Казалось, что лезвие ножа не нанесло Ямаока ощутимого вреда, поскольку он неотрывно и молча смотрел на беглеца.       Кацуиэ едва сумел побороть страх, чуть не перешедший в паралич, и вскинул оружие для повторного удара, но тут же почувствовал сопротивление. Упав на гальку, старая когатана с металлическим лязгом скатилась к воде. Гончар же вдруг подумал о том, как тяжело ему держать руку, словно нечто давило на нее с нечеловеческой силой, неестественно давя изнутри, будто из самой кости.       — Мне не показалось, ты что-то сказал… — в полголоса произнес Ямаока, нажимая лезвием катаны на плечо беглеца. — Повтори-ка, гончар!       — Бешеная собака! — выплюнул Кацуиэ сквозь тошноту и начал оседать, поскольку внезапная слабость сковала тело.       — Еще раз! — тем же железным тоном, не терпящим промедления и неповиновения, произнес самурай, вынимая меч из разрубленной человеческой плоти и нанося очередной удар, на этот раз в ключицу, чуть повыше того места, куда упало лезвие в первый раз.       Когда кровь брызнула в воздухе, Кацуиэ наконец закричал — от боли и такой очевидной близости смерти, а также от осознания собственной беспомощности. Всего минуту назад он был готов располосовать того, кого многие называли демоном, а теперь, хоть каждая часть его существа желала убийства и отмщения, тело сковало оцепенение, будто преследователь не только ударил оппонента мечом, но и наложил некое проклятие.       Гончар упал и когда все же смог отвести глаза от ужасного взгляда ёкай [5], обнаружил у кромки воды призывно поблескивающую когатану, а потому, не думая о последствиях, спешно потянулся к ней, отчаянно цепляя гальку пальцами целой руки.       — Беш-ш-ш… Бешеная собака! — простонал он, ползя по берегу.       — Как занятно… — тон самурая утратил былую твердость, и сквозь слова прорвался нездоровый смешок.       Кацуиэ, пожалуй, только сейчас понял, насколько его противник жесток…Нет, не жесток, ненормален!       Любой самурай, прибегнувший к традиции кири-суте-гомен, изрубил бы неугодного простолюдина в мгновение ока, а ёкай, похоже, нравилось наблюдать за тем, как поверженный оппонент истекает кровью, волоча за собой повисшую на поврежденных костях руку.       — Я ведь тоже так подумал, можешь себе представить? — донеслось до Кацуиэ.       — О тебе, конечно! Вот же шутка, правда? Но все же ты не иначе как последний из дураков, раз решил, что я прощу тебя лишь за то, что некоторые наши мысли сходятся…       Демон подошел ближе и отер лезвие катаны о разметавшийся подол кину ползущего по берегу ремесленника.       — Собака… — прошипел Кацуиэ, уже не видя ни когатану, ни нависшую над ним тень убийцы. Ему почему-то снова и во всех красках явился образ бродячей собаки с окровавленной пастью, особенно глаза, полные нечеловеческой злобы, точно такие же, как у Ямаока.       — Погоди, то ли ещё будет! — демон склонился над гончаром и перевернул того на спину, послышался резкий щелчок — цуба катаны ударила о полированные ножны. — Я предупреждал, а ты даже сбежать не смог, грязный трус! Были бы у тебя родные, они бы давно отказались от такого паршивого сына, как ты!       Злоба, жажда справедливости все ещё кипели в теле Кицуиэ, но, глядя на демона, он тем не менее понимал, что вскоре умрет. Как и всякий, кто по своей глупости переступил дорогу ёкай, беглец лишь надеялся, что конец будет скорым.       Возможно, проклятый самурай решит добить жертву своим вакидзаси, или, в насмешку, подберет старую когатану и всадит её беглецу в горло. Однако ничего подобного не произошло…       — Бешеная собака — это ты, раз решил, что спеси достаточно, чтобы вызвать у меня страх или… Подумай только… Сожаление! А твои слова… Твои слова… Я вырву их, чтобы ты умолк навсегда, дурак!       Кацуиэ почувствовал, как что-то скользнуло ему в рот, вынудив раскрыть челюсти ещё шире. Как будто нынешних мучений было недостаточно! Гончар хотел что-то сказать, но шевельнуться ему помешала вторая рука демона, обхватившая шею.       — Как жаль, что при мне не оказалось моего верного канабо [6]! Непременно размозжил бы твой череп и посмотрел на пустоту внутри! — с той же дикой усмешкой добавил Ямаока, одной рукой давя на шею Кацуиэ, а пальцами другой нащупывая язык оппонента.       — Сможешь теперь назвать меня собакой?! — громче спросил самурай, но ответом ему послужили лишь странные булькающие звуки, перекрывшие сдавленные стоны. В небольших зазорах между пальцами Ямаока и губами Кацуиэ потекли темные струйки крови.       — СМОЖЕШЬ ЕЩЁ СРАЖАТЬСЯ?! — наблюдая за мучениями жертвы, проревел самурай.       Ярость, скрывавшаяся все это время за его колючими черными зрачками, вырвалась наружу, подобно алому пламени или крови, которая лилась потоком из раззявленного рта Кацуиэ.       И покуда она распространялась, туманя взор, изменялось и пространство. Ручей, галечный пляж, темные силуэты деревьев, покусывающая траву лошадь, взмывшие в воздух птицы — все сменилось куда более глубокой и незнакомой ночью.       И не было уже ни Кицуиэ, ни его маленького ножика, остались лишь стенания, кровь, ярость и безумие.       — Сможешь теперь назвать меня бешеной собакой?! — хотел произнести Ямаока напоследок, но слова слились с бессвязный звериный рёв.       Вместо Кацуиэ на серых досках, освещенных неестественно яркой луной, лежала девушка. Казан непременно удивился бы её внешнему виду — странной одежде и светлым волосам, которые он видел лишь однажды у моряка, одного из тех, кого называли белыми дьяволами, — но сейчас ему было все равно.       Он несомненно убил жалкого мальчишку и десятки подобных паршивцев, не проявив ни капли сострадания, однако память выставляла эти события в ином свете, укрывая темным туманом вожделенный момент развязки. Ёкай смотрел на то, как из жертвы постепенно выходит жизнь, как несчастный издает последний вздох, как содрогаются при этом конечности и стекленеют глаза, много-много раз! Но тут… Проклятое место утаивало от него момент истины, момент смерти, обесценивая все попытки приблизиться к долгожданному мгновению.       Он заревел еще раз, вспугнув стайку ворон, которые тут же взмыли в воздух с оглушительным граем, и, нащупав за спиной рукоять канабо, опустил шишковатое навершие на окровавленное лицо уже мертвой девицы, круша единым боем череп и зубы, превращая в месиво то, что до недавних пор являлось человеческой головой.       — Этого недостаточно! — произнес Казан на понятном только ему языке, глядя на обрубок языка, кажущийся в ладони мерзким слизняком, зная, что в тенях ночи, в шелесте бамбука притаились ещё выжившие. — Проклятые собаки, я уничтожу вас всех!