— Flёur — Ведь я неверная жена, а он неверный муж
Вечер накатывает на горизонт персиковым золотом с алой каймой. С трассы хорошо видно море, хотя до него далеко, ехать и ехать по извилистым улочкам. Темные точки — чайки — взмывают иногда, но куда чаще Чуя понимает, что новая черная точка, зависшая в небе — мошка, севшая на стекло машины, или крошка пыли, брошенная ветром. Ничего из этого его не разочаровывает — он любит наблюдать за вечерами, сидя на балконе, но слишком редко ему это удается, чтобы гордо звать своей «привычкой». О том, что блаженство обезболивающих закончилось, Чуя узнает, когда от монотонных качков вперед и назад в попытке продвинуться в пробке, у него начинает болеть голова. Сначала ненавязчиво, терпимо, потом — сильнее и сильнее. Ушедшая от укола тошнота возвращается с новой силой, открыть окно Чуя не рискует — они посреди восьмибалльного затора на дороге, есть и менее экзотичные способы надышаться выхлопами. Дазай, словно в курсе его трудностей — а может, просто заметивший, как Чуя позеленел и запрокинул голову на подголовник в зеркальце — выкручивает кондиционер в машине на полную. Минут пятнадцать спустя, Чуя рад, что у него есть хотя бы ветровка. Арктика в салоне такая, что он ощущает, как отмерзает нос, и направляет холодный ветер обдувать ему ногу в фиксаторе — она тоже ноет, а еще его голая ляжка покрывается мурашками. Чуя философски размышляет, как будет срезать остатки джинсов с этой ноги — по шву, или же наплевав на все, как получится? Веры в то, что он сам сможет протащить материал по повязке, делающей его ногу толще вдвое, у него нет, да и спасать порезанное изделие не выйдет — драный обрезок давно улетел в мусорку, пропитанный кровью и грязью. Наверняка на фоне почти чистой второй половины зрелище было не для слабонервных. Не просто же так Дазай сидел зеленоватый, когда Чуя в себя пришел. И это он еще не очень в курсе, как его залатали в приемнике — сшили порванное и успокоились, или собрали более-менее прилично, помазали зеленкой и приклеили сверху марлю? А уколы? Нужны ли уколы, обезболивающие, антибиотики? Надо бы спросить хотя бы, надо ли ему появляться на осмотрах и как, чем и когда обрабатывать? Обнаружить спустя недельку какую-нибудь срань типа сепсиса не хочется, антибиотики, которые не дадут сгнить — дорогое удовольствие, и запастись чем попроще придется заранее. Даже если зеленкой надо мазать — лучше узнать сразу. Да и на обезболивающее от головы потребуется рецепт почти наверняка. Вот, где пригодилось бы общение с Огаем, да только сейчас воротит от самой идеи просить телефон, вспоминать номер и думать, один ли он или наслаждается общением в горизонтальной плоскости во время звонка. Голова — тоже вопросы без ответа, не может же быть, чтобы при сотрясе врачи не настаивали хотя бы на суточном отдыхе под их бдительными взглядами. Или это такая новая схема по добыче денег? Чтобы пылесосить карманы до тех пор, пока ничего не останется, кроме счетов на оплату услуг? На холоде головная боль притупляется. Чуя даже задремывает было, вяло перебирая печальные мысли о своей судьбинушке, о запястье в гипсе, с которым тоже неизвестно что, ибо выписка самая радужная, а потом просыпается от толчка: незаметно для него, они преодолевают пробку и почти без заминки доезжают до больницы. Дазай на его глазах вытаскивает ключи из зажигания, выходит из машины и открывает заднюю дверцу. Сначала извлекаются костыли, потом уже Чуя стаскивает себя с сиденья и выбирается на свет божий. Отек по ноге ощутимо перемещается вниз, стоит только принять вертикальное положение. На улице тепло, в замерзший нос возвращается кровь вместе с покалыванием и потребностью слизистой потечь. Чуя шмыгает носом до тех пор, пока Дазай не вытаскивает из кармана костюма платок. Отказаться и выглядеть как свинья со своим мокрым носом Накахаре не улыбается, поэтому платок он так же молча принимает и быстро решает проблему. Правда, что делать с платком после — не возвращать же владельцу испачканный? — он не знает, и просто сует в карман, поблагодарив кивком. Постирает и вернет, наверняка у Дазая есть хотя бы рабочая почта. Уж написать ему в Mixi или Twitter он сумеет — ему еще деньги за обследования себя любимого возвращать; в то, что Осаму-сан не пожелает в итоге получить обратно свои кровные, Чуя не верит. Ему в жизни ничего не валилось в руки просто так, и он привык отрабатывать траты на себя. В конце концов, пользоваться чужой добротой — не в его вкусе. Они обязательно как-то сочтутся. И с этой мыслью, Чуя ковыляет за мужчиной, который почти не задумываясь сбавляет темп шагов; еще и пытается идти так, чтобы подстраховать Накахару в случае чего, готовый подставить руку и под спину, и под живот, насколько вообще корректно говорить про часть тела, дотянуться до которой он сумеет, только если согнется пополам. В двери больницы они проходят одновременно, и чуточку жаль, что синхронность их движений замечается только Дазаем, вовремя поднявшим взгляд и увидевшим их отражение в зеркальной панели на стене напротив выхода. Через мгновение Чуя подволакивает вперед вторую ногу, опережая спутника на полкорпуса, и синхронность разрушается, но Осаму мешкает еще мгновение, глядя в зеркало. Чисто машинально он смотрит Чуе из отражения вслед; кажется, впервые за день ему выдается возможность увидеть со стороны и цельно, того, кого он спас. Чуя, занятый прокладыванием себе дороги, не замечает в пестром гаме толпы, короткого — не дольше четверти удара сердца — мгновения, когда на его запястье что-то мелькает. Дазай моргает, будто желая протереть глаза, и думает, что свет в этой больнице совершенно дурацкий.***
За время их отсутствия ничего не изменилось. Больница продолжала жить в своем темпе: не прекратили подъезжать машины, продолжали прибывать и убывать пациенты, не перестали заезжать скорые, спускаться врачи, бегать по поручениям сестры и ординаторы. Они с Дазаем вполне органично вписались в очередную группу пациентов и их родственников: накинувший капюшон ветровки и надевший маску Чуя выглядел так, словно приехал на плановый осмотр, если не считать его поврежденной одежды, благо пыль они отряхнули еще по пути в участок. Дазая можно было принять и за старшего брата, и за очень молодого отца: деловой, уставший, как после долгого рабочего дня, он профессионально встал в очередь в регистратуре, поулыбался-поизвинялся перед администратором, получил паспорт Чуи и тут же передал его подошедшему Накахаре, после чего помог устроиться в холле. Ему самому еще предстоял забег до кассы, где он оставил свои документы при оформлении исследований и оплате купленных услуг, но тащить туда Чую было верхом неблагоразумия — предстояло двукратное покорение главного врага любого человека на костылях: лестницы. Чуя о своем положении сожалеть не собирался: он устроился на диванчике в холле, зловредно вытянул ногу в фиксаторе и костыль, точно рассчитав, сколько места потребуется, чтобы пропустить колясочников, но не дать ломиться вместе с ними пешим. Мысленно порадовался, что скорые завозят пациентов через другие двери, где вообще диваны не предусмотрены, скривился, когда в висок особенно сильно стрельнуло на чьем-то вскрике, прорвавшемся сквозь закрытые двери смотровых, и откинулся на спинку дивана, мягко принявшую его в свои кожаные объятия ничуть не помогающей держать спину обивкой. Голова вновь болела так, что не получалось ее проигнорировать. В мысленном, все время разрушаемом болью списке дел, Чуя вывел посещение аптеки на первый план, задвинув на второе место даже поход в магазин: существовала доставка, и пусть придется влезть в закрома и растрясти копилку — с одной рукой и одной ногой много Чуя в дом не принесет, даже если оставит свободными для пакетов собственные зубы. Напоминать отцу о том, что у него имеется сын, Чуя пока не хотел: предыдущая попытка была совсем недавно. Огай тогда только головой покачал, поражаясь особенностям семейства, а Чуя впервые принял их, без горечи в глубине души: потому что Мори его не забывал, сколько бы Чуя не оттягивал напоминание о себе. Иногда это вселяло надежду в то, что «особенность» как-то ослабла, а в другие дни вызывало тревогу: что такое есть в Огае, чего нет других, и почему мужчина помнит о нем всегда, когда остальной мир продолжает превращать все связанное с Чуей в нечто невидимое, неосязаемое, совершенно неважное? На глаза попался сестринский пост, и Чуя моргнул. Знакомая девушка-ординатор, иронизировавшая над его склонностью к самовредительству, позевывая стояла, опершись локтями на стойку и положив голову на подставленные ладони. Судя по тому, как ее не трогали остальные, она или уже отработала, или была на перерыве, или просто ждала кого-то своей специализации — несмотря на относительно длительные отношения с медиком, во всей этой организационной мишуре Накахара был идеальным нулем. Он даже не знал наверняка, чем вообще занимаются ординаторы и по какому принципу. Если бы не знание о ее сомнительно этичном профессиональном чувстве юмора, за которым крылось какое-то зловредно-разочарованное «а что не насмерть?», и все это в возрасте до тридцати, Чуя, наверное, даже счел бы ее симпатичной. Строгое каре, немного помятое ношением шапочки, изящные руки с тонкими пальцами, на среднем — мозоль от писанины, чуть ниже локтя след от гипсового раствора, нуждающаяся в обновлении красная помада — не вызывающе яркая, а в тон губам, делающая цвет ровнее, ставящая акцент на лице с острыми скулами и темными глазами. И алые ленты связи, переплетенные с багровыми. Любимая и очевидно любящая, тонкое золото ленты счастья разве что не светилось, переплетаясь с изумрудной лентой уважения и тоненькой ленточкой влюбленности розового цвета — надо думать, прорыв в чувствах у девушки случился не так давно; еще не успела исчезнуть слепая влюбленность — и вот она уже в омуте чувств. Чуя немного завидовал — у девушки с работой день деньской было больше личной жизни, чем у него в последнее время со всеми этими нервными потрясениями и тревожными истериками параноика. Он как раз отводит взгляд, рассматривая поток вышедших откуда-то людей в сине-голубых, невразумительного, неописуемого оттенка хирургических костюмах, когда сердце делает кульбит: в одном из вышедших ему видится Мори, и надежда, что он обознался, тает все быстрее, когда мужчина пожимает руки коллег, обмениваясь словами прощания и благодарности, а потом стягивает с себя маску, бандану, в его случае работающую в роли хирургической шапки, и стягивает резинку с низкого хвоста, с которым он всегда был похож на арт-концепт капитана пиратского корабля. Чуя смотрит, не сводя глаз, ощущая холодную испарину вдоль спины, когда узнается знакомая до полутона вальяжная походка, покачивание плеч, сильные предплечья с игриво змеящимися под тонкой кожей толстыми венами. Все, что он так хорошо знает, изученное от и до, и все бьет его наотмашь. Он может думать только о том, как же красив этот мужчина и как отчетливо он знает его, выучил наизусть. А потом от лент на руках ординатора протягиваются длинные концы, словно натягиваются поводки радостно встрепенувшихся собак, и соединяются с лентами на руках Огая. Огая, который уже подошел к ней, устало улыбаясь на ее счастливую, неприлично влюбленную улыбку, и Чуя с неожиданным отвращением и кислотной горечью видит в ней свое отношение годом-полтора ранее, когда он только начинал посматривать на своего профессора. Он видит то же обожание, что и у себя, видит нежность в ответ на усталость, видит, как сухие твердые пальцы мужчины знающе касаются-ласкают чужую челюсть и как в ответ девушка опускает ресницы. Чуе плохо. Плохо-плохо-плохо. Пло-хо. Пло. Хо. Весь прошедший день наваливается на него девятым валом непрожитых истерик, нутро скручивает от боли тошнотой, и он ощущает, как начинает задыхаться, ему хочется вывернуться наизнанку, расцарапать себе грудь, задушить собственное сердце в кулаке, раздавить в кашу за то, что посмело так сильно болеть. Он ревет, не замечает этого, но не может остановить беззвучную слезную истерику, а хочется кричать — без слов, бессвязно, орать, срывая голос, кататься по полу, раздирая собственную кожу ногтями. Но он просто сидит, сидит, плачет и не может остановиться, забыв, как моргать, дыша едва-едва, когда и дышать-то не хочется. Головная боль превращается в катастрофу, и тошнота от практически суточного голода и боли во всем теле превращается во что-то совершенно убийственное и мерзкое. Он думал, что ему все равно? Что близость возможной кончины заставила выцвести все страдания? Сейчас он понимает, что это была просто временная передышка, онемение, подобное анестезии, потому что вот сейчас заморозка отошла. Он остался один на один со всем, что носил внутри, и эти чувства словно тысяча лезвий комбайна перепахивают его внутренности — видят небеса, если бы он был героем книги, сейчас наступила бы пора драматично кашлять сердечной кровью и предсмертно бледнеть, и умирать, пока никто не видит и не может помешать ему. Он смотрит со стороны, как Мори улыбается, как они разговаривают, и по крошечным движениям откровенных языков тела обоих, Чуя, даже не слыша ничего, понимает, что они заигрывают друг с другом. Девушка-ординатор бойко краснеет, не перестает улыбаться, отвечает что-то, но то, как они близки, как Мори играет для нее всем телом, как касается то руки, то плеча, как шевелит бровями, говорит не меньше, чем если бы они целовались на глазах у всех в холле. Лишний раз к Чуе приходит осознание собственного состояния — с одноразовым фиксирующим воротником на шее, с покрасневшими, проплаканными глазами, с рукой в гипсе и невесть чем на ноге, которую он не может даже согнуть в колене, если не хочет потревожить рану. С костылями, с которыми он управляется кое-как из-за того, как сильно все болит, и он не знает, есть ли все-таки трещина в руке, но прямо сейчас он так несчастен, что жалеет, что не умер. Что выжил, что отделался испугом и дурнотой, что рука — в гипсе, а не оторвалась, и нога — в повязке, и что сотрясение — просто сотрясение. Если бы его сшивали из оторвавшихся кусков — это хотя бы отлично описывало то, как он себя чувствует. Было бы наглядно. К несчастью, это не так, а объяснить, почему он ощущает себя таким разорванным, испорченным и выброшенным, если он цел, не удается даже самому себе. Куда только пропали его навыки выживания из юности, способность не есть, не пить, не спать по несколько дней? Это точно он в свое время сбежал из дома и по счастливой случайности встретил собственного отца? Пока что кажется, что он слюнтяй, которого всю жизнь кутали в вату, а даже самому себе все его страдания в сравнении с другими возможными, не случившимися сценариями жизни, кажутся жалобами сынка из богатенькой семьи, которому все досталось на блюдечке с золотой каемочкой. Чуе хочется одновременно ударить себя и убить окружающих его людей. Он кажется сам себе симулянтом, потому что невозможно ведь так страдать от разбитого сердца, верно? Но это не отменяет, что он слепо и страстно ненавидит то, что происходит с ним в реальности. Сейчас Чуя не хочет, ничего не хочет, не хочет не то, что быть — он существовать не хочет, и он сжимается, сжимает зубы, глотая злые рыдания, когда оглянувшись, Мори все-таки целует свою половинку, свою судьбу, свою возлюбленную, и Чуя не может не думать, что в свое время он был тем, кого целовали почти так же — быстро, осторожно, нежно, зная, что дверь в аудиторию не закрыта, но не в силах отказать себе в потребности коснуться губами. Чуя хочет визжать, и его почти трясет, когда Мори с явным сожалением отстраняется — вопреки неэтичности романа с коллегой, пусть и только будущей, и вообще практически студенткой еще — ординаторы же продолжают учиться, верно? — никто ни слова, ни полуслова не говорит им. Медсестры закатывают глаза, ворчат на телячьи нежности, проходя мимо, санитары ухмыляются и поигрывают бровями, а Чуя от всей души желает им мгновенной смерти, прямо здесь и сейчас, и ненавидит, что никто не ощущает его боли, никто не понимает его в эту секунду, и его разрывает от мешанины чувств, далеких от положительных. Может быть это проявление эгоизма, но Чуя хочет убивать их одного за другим, медленно и с полным погружением в процесс, и особенно сильно хочется, чтобы Мори страдал так же, как он, и одновременно не видеть его никогда, хотя от этой мысли и болит в груди. Тут же хочется и рвануть к нему, вцепить в волосы — и поцеловать, укусить до крови, пометить, заявить права, и вцепить ногтями в лицо, раскогтить. Это страшные желания, Чуя и не думал никогда, что в нем есть подобное, и только то, насколько это на него непохоже, немного отрезвляет. Он все еще хочет отравиться через секунду просто воздухом, но все черное, бушующее внутри, немного притихает, оставляя его вновь опустошенным — до поры, до времени, до следующего приступа. Чуя не знает, когда; он растерян, и ему лучше придумать, что делать с тем, какой монстр открылся ему в самом себе, прежде чем что-нибудь случится. Нужно разобраться с этим, потому что он не знает, не съедет ли у него крыша такими темпами, не превратится ли он в натуральное чудовище, если будет лелеять эти чувства. Опыт чтения литературы неохотно, не резонируя ни с чем внутри, подсказал: чтобы оставаться адекватным, сначала придется сделать над собой усилие. Неискреннее, но необходимое. Срывы будут. И бредятина в голову лезть будет тоже. Но, наверное, чем меньше он будет на зацикливаться на случившемся, тем быстрее его отпустит. Просто не думать о случившемся, не забывать пресловутого слона. Он справится. Справится же? Он так задумался, ощутимо нервничая из-за неопределенности будущего, что упустил момент, когда Мори ушел. Чуя даже не заметил, куда именно тот отправился — направо, налево, мимо прошел, переступив костыли? Холл был достаточно большим, чтобы не обратить внимания на одного из пациентов — да и Накахара не в одиночестве просиживал задницу на диванчиках. Говоря по правде, были и другие неудачники, вынужденные заниматься примерно тем же, в ожидании информации о родственниках, наверное. Дазай возвращается, и даже не зная Чую близко, его взгляд буквально прикипает к мокрым ресницам, с покрасневшим глазам, к набрякшим мешочкам под ними. Но он ничего не говорит. Только помогает подняться из недр дурацкого дивана, не комментируя медлительность и трясущиеся руки. — Я получил рецепты и рекомендации, и узнал номер больничного листа, — сообщает он с потрясающей беззаботностью, когда они уже выходят на улицу, и автоматические двери закрываются за их спиной, бросая в спину поток кондиционированного воздуха с неуловимо медицинским запахом. Чуя, чьи мысли увязли в усталости и боли, в неисчезающей тошноте, в слабости, в нервозе, замер, больше всего на свете желая просто и незатейливо упасть здесь же, но вынужденный поддерживать себя в вертикальном положении. — Заедем перекусить и в аптеку, и я отвезу тебя домой. — Можно просто домой, — Чуя огрызается, противясь рефлекторно, и едва не кривится, когда живот предательски звонко бурчит. Взгляд мужчины рядом становится выразительнее, он едва сдерживается от закатывания глаз. Накахара дергает уголком рта, желая выругаться, и объясняет со всем оставшимся в нем терпением — потому что продолжает держать в голове, что этому человеку он должен. — Я за сегодня толком так и не поел, и целый день почти не пил. У меня желудок в ужасе сжимается от перспективы съесть что-то серьезнее рисовой кашки. Не говоря уже о том, сколько было обезболивающих, которые уже перестали работать, а предстоит еще лечиться по схеме, и я просто хочу уже домой, упасть в кровать, забив даже на душ. Я устал, пиздец, как устал, а мне придется нарушать первую же строчку этих сраных рекомендаций — оставаться в покое и отдыхать. — Некому с этим помочь? — как-то понимающе интересуется Дазай, и Чуя все-таки ругается вслух. — Не в обиду, если что, но мы познакомились утром, когда я пришел в себя, и возле меня целый день ходил человек, который буквально частично является причиной такого моего состояния. Это реально стремно, и я все жду, когда ты сочтешь миссию по заверению меня в своей доброжелательности оконченной, сядешь и уедешь, чтобы никогда не появиться снова. Меня это даже устроит немного, потому что было ожидаемо. То, что ты здесь — это не ожидаемо, — Чуя так сердится, что тоже переходит на «ты» и максимально простые для восприятия объяснения. — Мне не нужна помощь от человека, который пугает меня тем, что продолжает этот цирк с заботой, когда все разбирательства уже прокатили. Можно быть менее гребаным идеалом книжного персонажа? Но Дазай Осаму, этот нереально странный человек по любым меркам, только смеется. — Ты не ты, когда голоден, — говорит он, и Чуя хочет уже ударить его чем-нибудь. Будь у него опора получше или стой он на ногах тверже, костыль вполне бы подошел. — Заедем за молочным коктейлем и картошкой фри, возьмем наггетсы и небольшие бургеры — потому что я хочу есть, а ты будешь просто за компанию, так еда покажется мне вкуснее. После этого я совершу набег на аптеку по пути, пока ты будешь сидеть в машине, и сразу после еды ты выпьешь все свои таблетки по списку, а список здесь приличный. После чего, как воспитанному человеку, мне останется только довезти тебя до дома и помочь хотя бы дотащиться до лифта, а там ты можешь послать меня самыми грубыми словами, какие знаешь, и я просто приму это. Тащить аж до квартирной двери такого методичного маньяка, придумавшего вполне себе нормальный план, было не менее стремно, чем думать, сколько в этой опеке искренности. Чуя покусал губы, желая разразиться нецензурной бранью минут на десять, и машинально отметил, что его явно часто кроет сегодня — то у него спонтанная истерика, окончившаяся так же внезапно, как и началась, то он впадает в крайнюю степень мизантропии, то ужасается самому себе. «Это все сраные лекарства и гребаные нервы, и бессонница, и…» — список продолжает расти, но по крайней мере, Чую немного успокаивает, что у него есть причины вести себя мерзко, тем более когда все пределы организма и психики давно остались позади. Накахара делает глубокий вдох. — Делай, что хочешь, — бросает от в сердцах, и удобнее перехватывает костыль той рукой, на которой у него гипс, оттопыренным большим пальцем придерживая рукоятку и удобно располагая замотанную перекладину подмышкой, прежде чем потащиться вперед. Как выглядит машина этого чудика, все больше переходящего в амплуа дотошного чудища, Чуя не помнит, но машин на парковке не так уж и много, так что он делает вид, что знает, куда идет. Вздохнувший Дазай опережает его, нужное авто вспыхивает фарами в ответ на снятие сигнализации, брелок привычно скользит по пальцам, когда мужчина перехватывает ключи за кольцо, чтобы открыть дверь заднего сиденья. Чуя, которому хреновенько по слишком большому числу параметров, сначала скорее падает на сиденье спиной, потом шипит, чуть не приложившись гипсом, и кое-как заползает. Костыли загружаются, Накахара думает, что гребаное терпение гребаного Дазая явно больше, чем его собственное, а потом хлопает дверца со стороны водителя, Чуя, отказываясь нормально садиться, ухитряется пристроить и свою чертову ногу, и чертову руку, а потом под мелкую тряску заведенной машины, даже не замечает, как его вырубает, и спит до тех самых пор, пока его не окликают. — Чуя-кун, проснись. Тебе какую картошку брать, большую или маленькую? Молочный коктейль тут только клубничный, так что я взял, но остальное хочется все-таки обсудить, а то ты явно из тех, кто вполне может в чувствах и едой кинуть. Чуя желает возразить — не было еще такого, чтобы он пренебрегал едой, но вместо этого он закатывает глаза, радуясь, что собеседник не видит, и плюет на все, перечисляя: — Гамбургер, большая картошка, тройка наггетсов и сырный соус, — куда бы они ни приехали, испортить сырный соус мало кто умеет. Дазай перечисляет все его пожелания ровно так, как было сказано, потом делает довольно обширный заказ на себя. Чуя кропотливо пытается посчитать, сколько будет должен, особенно после похода в аптеку. Ему немного лучше — пусть мизерный, но отдых помог, и едва ли они долго ехали. Хотя, конечно, еще неизвестно, в какую сторону состоялась поездочка — адресом он так и не поделился. От мысли, что Дазай увез его так, что придется ехать в противоположную сторону, шевельнулось что-то зловредное внутри. Но у него теперь есть больничный лист, и завтра он свяжется с деканом или секретариатом, до кого быстрее получится достучаться, а там домой вернется Мори, и… Блять. Классное будет воссоединение — Чуя, знающий и видевший все, замотанный как мумия, и Огай, сияющий как Бетельгейзе после суток, не падающий замертво от усталости чисто на одном упрямстве. Скандал, который отложится, если Накахара не найдет в себе силы начать обличительную речь, или окончится пиздецом, если силы найдутся. Мори наверняка тут же придет в полную боевую готовность и максимум, что сделает — это кивнет с достоинством на прощание, возьмет ключи от машины и уедет к себе. И все закончится, а Чуя будет реветь и рассыпаться, и скучать, и гадать, за что ему это, и ненавидеть эту херню, которая «от судьбы не уйдешь…» Пакет из ресторана быстрого питания шлепнулся ему прямо на живот, хлопнула дверца водителя. Картошка пахла так, что рот наполнился слюной, и Чуя все же сел, ощущая тепло пакета и едва не разрывая его. Голод умолял его заталкивать в себя еду прямо двумя руками, но он с трудом сдержался и прежде всего присосался к молочному коктейлю. Холодный, густой, но такой вкусный, и живот заурчал уже на все лады. Дазай засмеялся, Чуя опять едва удержался от того, чтобы ударить это мало знакомого в общем-то человека, и с достоинством запихнуть в рот несколько обжигающе горячих ломтиков картошки фри. Подумалось почему-то, что «несмотря на» и «вопреки»… несмотря на то, как дерьмово он себя чувствовал, вопреки тому, каким нескрываемо конченым, идиотским был день, было очень классно быть живым. Да, в перспективе ему еще предстояло сообщить своему любовнику, что ему больше не обязательно тратить на него свое время и отрываться от нового увлечения — да, именно так он ему и скажет! — однако это совсем не меняло того, что он справится. Должен справиться, даже если в самом начале он будет валяться в кровати, как сломанная ложка, и ненавидеть это все. — Так, это твои рекомендации, а вот — то, что я по ним купил, можешь принять, как доешь, — не зная и даже не подозревая о том, что происходит у Чуи в голове, Дазай перекинул к нему еще один пакет, на этот раз из аптеки, и передал закрытую бутылку с водой. Тут же извинился, забрал ее обратно, открыл и снова отдал, и Чуя неожиданно для себя фыркнул от смеха, прикрыв здоровой рукой глаза. Хотелось материться и смеяться, но материться — сильнее. Вместо этого Чуя продиктовал свой адрес, почти не повышая голоса, и повторил, когда Дазай попросил его надиктовать снова, уже включенному голосовому помощнику на телефоне, прокладывающему маршрут сквозь вечерние пробки. — Час сна определенно благотворно отразился на твоем ангельском характере, — прокомментировал Дазай, когда Чуя прикончил свой гамбургер, чудом не перепоганив все соусом — держать его одной рукой, используя вторую, как клешню, было сомнительным удовольствием. — Можешь поспать еще, если хочешь, я разбужу, как доедем. — Там заезд дерьмовый, я лучше буду показывать, — мотнул головой рыжий, и не стал вслух говорить, что ему все еще стремно спать в машине незнакомого человека, даже если тот возился с ним целый день и вообще будет первым подозреваемым в случае пропажи одного студента-неудачника. Логика отказывалась работать, как надо, да и час сна — лучше, чем ничего, после всего произошедшего. Чуя буквально ощущал, как утихло гудение в голове. Таблетки вскоре начали действовать — нога перестала ощущаться так, будто ее настойчиво грызла собака и поливало горячим маслом одновременно, онемение от отека тоже перестало ощущаться так отчетливо. Чуя не представлял, что будет утром, но уповал на то, что вернувшийся Мори разберется с этим — может, если Чуя постарается обсудить свое отчетливое знание о неверности спокойно, профессор Мори напоследок одарит его толикой своего профессионализма. Поездка получилась достаточно долгой, чтобы успеть заскучать и опять улечься на сиденьях, но свой район Чуя узнал еще на въезде — исхоженные вдоль и поперек улочки, знакомые вывески и здания. Даже запах, кажется, был не в пример роднее, чем во всем остальном городе, и Накахара почти молниеносно сел, деловито начиная давать советы, как лучше объехать, чтобы не застрять на более узких проездах. Минут пятнадцать спустя машина остановилась, а Чуя с иррациональной бодростью потянулся сам открывать дверь. Хотелось домой. К рассаде помидоров, к коту на коврике, которому надо впрок подкинуть что-нибудь, к родной кроватке, к душу, на худой конец, способному смыть с него если не все следы произошедшего сегодня пиздеца, то хотя бы часть. Это было даже не на физическом уровне, а на моральном, и хотелось отмыться, сам день и все случившееся смыть к черту. — Не сомневаюсь в твоих талантах, но постарайся не навернуться, просто встав, — Дазай никак не комментировал, что он повис на дверной ручке его машины, и передал ему костыли. Потом взял пакет из-под еды, в которой еще даже еда осталась, пакет с лекарствами, вытащил из багажника какой-то магазинный пакет. У Чуи отвисла челюсть — похоже, пока он спал, этот ненормальный не только в аптеку заглянул, но и в магазин. Молоко, яйца — только то, что Чуя узнал почти вслепую, по очертаниям, а пакет буквально распирало во все стороны. Он почти взвился. Почти. Но потом посмотрел на безмятежную физиономию конченного самаритянина, решившего стать его папочкой и мамочкой в одном флаконе, представил, сколько сил отнимет спор на грани со скандалом, представил, как бесплатному шоу обрадуются жильцы, многие из которых уже свет в окнах погасили. Он не знал, сколько сейчас времени, потому что пропустил момент, когда стало совсем темно. Скрепя сердце, он сделал вид, что все это было как бы оговорено и он вообще совсем не против чужой настойчивости, и первым поковылял к подъезду. Небольшая лестница была троекратно проклята им, в лифте он ощутил себя совершенно огромной, неповоротливой махиной. Дазай задержал руку над кнопками, и Чуя, вставший так, чтобы не мешаться, все-таки закатил глаза, и под улыбочку мужчины сказал: — Предпоследний. Двери закрылись. Они поднимались в безмолвии, и все это могло бы быть историей, впоследствии ставшей частью криминальной сводки, но Чуя уже смирился с тем, что ему попался чудак, склонный к гиперопеке и возрадовавшийся возможности ее удовлетворить. Рыжий кот бандитской наружности ждал, вальяжно развалившись на коврике перед его дверью. Шерсть была везде по площади изделия, хотя Чуя мог чем угодно поклясться, что чистил ковер меньше недели назад. Кот посмотрел на Дазая, Дазай посмотрел на кота. Подранное ухо животного дернулось, но никакой реакции за этим не последовало. Чуя, склонный доверять радару этой своевольной животинки, кивнул своим мыслям, и двинулся вперед. Пережившие весь этот день ключи, оттягивавшие ему карман с момента возвращения в оный, зазвенели на все лады, пока он выбирал в связке два нужных. Замки защелкали, привычно и правильно, и напряжение внутри чуточку улеглось. Кот бескостно оказался в стороне в одно движение, когда Чуя начал открывать дверь, и вскоре уже провожал их взглядом. Разумеется, Дазай зашел внутрь тоже. Скинул ботинки, оценил беспорядок, пару коробок со старыми вещами в коридоре, пальто на вешалке, слишком широкое в плечах для Чуи. Дернул бровью, и без особых инструкций двинулся в кухню, ориентируясь на стоящий в углу холодильник совершенно безошибочно. Чуя, раздраженный настойчивостью, граничащей с бесцеремонностью, наоборот остановился. — Какой предлог быть в моей квартире имеется теперь? — спросил он, практически не скрывая готовности нарычать на нежеланного визитера. — Просто помочь убрать продукты, — совершенно невозмутимо откликнулся мужчина. — Выпить чаю, оценить вид из окна… Чуя зарычал, уже вообще не сдерживаясь. Дазай засмеялся. — Попросить телефон, спросить, есть ли куда вообще вставлять ту симку, чтобы проверить, жива ли она. Чуя, еще мгновение назад желавший на кусочки разорвать этого человека, незаметно для себя сделавший пару шагов вперед, остановился и нахмурился. Вопрос был очень актуальный. Старый телефон у него лежал где-то невесть где, и уже в пору покупки нового смартфона он умолял о помойке своей внешней и внутренней сутью. Накахара вздохнул. — Что-то было, — туманно откликнулся он, меньше всего желая сейчас корячиться и искать эту старую рухлядь, у которой вполне возможно вздулся аккумулятор от долгого неиспользования. Дазай игриво приподнял бровь, Чуя поперхнулся от моментально поднявшегося возмущения. Он же не намекает?.. Нет, не может быть, этот чудила действительно хотел увидеть его «средство связи» воочию?! Чуя едва не заскрипел зубами, и решительно отвернулся, направляясь прочь, в свою комнату. Хочет старый телефон? Будет ему старый телефон, и пусть проваливает, как только увидит, что симка Чуи нормально встала и работает. Судя по звуку открывающегося холодильника и тихого щелчка чайника, Дазай Осаму, ничуть не смущаясь ситуации, реально полез выкладывать продукты в холодильник и заваривать себе чай. Чуя не знал, как, но от чистой незамутненной ненависти его останавливала буквально тончайшая, прозрачнейшая мембрана из благодарности, которая еще теплилась внутри. Забота с пометкой «ебаная» и «непрошеная» возмущала, потому что поступала, во-первых, не от того человека, а во-вторых — выглядела тревожащей и дискомфортной. И откуда вообще взялся такой толстокожий псих, не понимающий, когда надо свалить в закат? А ведь поначалу казался таким милым, с поправкой на транжирство своих денег налево и направо! Чуя нашел телефон еще только через полчаса, все это время отказываясь сдаваться. Старая симка залезла в слот, телефон включился, старенький убитый экран высветил заставку и даже дал понять, что нормально себя чувствует с зарядкой. На трех процентах этого телефона можно было час жить в свое время, и Чуя с небольшой ностальгией поковырялся в оставшихся на устройстве файлах. Телефон, конечно, потом придется взять новый, но некоторое время он поживет и так. Гордый своей победой, Чуя энергично поковылял в кухню, и замер на пороге. Его гость, закатав рукава и сняв пиджак, совершенно ничего не смущаясь готовил карри, и выглядел практически умиротворенным. Чуя, ощущая себя облапошенным, пытался вспомнить, слышал ли он чужие передвижения, но в памяти, как назло, ничего не всплывало. Единственная, по сути, ценность — ноутбук — была в комнате, из которой Чуя не выходил. Ценностей же кроме него у студента не было — не рисоварку же вынес непрошенный гость за те полчаса, что Чуя ковырялся в своих ящиках? Рисоварка точно была на месте, небольшая и очень милая, подарок от отца и Коты. Сейчас она уже даже работала — логично, в целом, что к карри требовался рис. — О, освободился? — Дазай повернул голову, и ухмыльнулся. — Решил не сидеть без дела и занял руки немного. Как телефон? Нашел? Чуя мог охарактеризовать ситуацию одним емким предложением, на 97% состоящим из мата, и в режиме реального времени ощутил, как у него образуется ячейка под новую психическую травму. Пока он стоял, зависнув, словно подгружающийся на низких скоростях интернета сайт, Дазай невозмутимо отложил поварешку, которой орудовал, вытер руки о кухонное полотенце и вытащил у него из напряженной руки чуин раритет. Похмыкал над видом и содержанием, быстро застучал по экрану в какой-то последовательности. А потом у него зазвонил телефон в заднем кармане брюк. Чуя до этого момента вообще не думал как-то, что у него есть мобильник — за день он его ни разу не увидел, и никто не позвонил, не написал — до этих самых пор, пока мужчина не забил в его контакты свой номер и не скинул дозвон сам себе, обрубая пути назад. Чуя, конечно, не сомневался, что сумеет закинуть нахала в черный список, но тот все еще знал, где Накахара живет. Пиздец, в его доме опасный маньяк, явно не впервые испытывающий чужое гостеприимство на прочность. В полицию надо было писать еще днем, но кто же тогда догадывался, что так случится? Сердце забилось в глотке, когда ему вложили телефон обратно в руку, деревянную от ужаса, который он с трудом сдержал и не дал отразиться на лице. Но Дазай все равно что-то заметил — наверняка, по глазам — и мягко улыбнулся. — Пока тут все готовится, ты можешь сходить в душ. Обещаю не напрашиваться в помощники с потиранием спинки и вообще максимально не лезть, рассовать еду по контейнерам и уйти, как только ты выберешься из душа и закроешь за мной дверь. Ужас Чуи от этого заявления не уменьшился ни на йоту — он вспомнил, как оставил свои ключи в коридоре, и имея желание и навыки, со всей связки можно было наделать хоть по десять слепков. Хотелось завизжать, что Дазай вообще не понимает, какой он стремный. Но Чуя резко перевел все в необходимость выжить с тигром в клетке. Тигра главное не провоцировать и не давить на него, и тогда есть гораздо больше шансов выжить. Ощущая собственную бледность и пульс, бьющийся словно бы во всей голове разом, он на негнущихся ногах отправился сначала в комнату, где долго стоял перед открытым шкафом, не в силах справиться с внутренним вопящим ужасом, от которого опять крутило живот, потом — в ванную комнату. Ножницы он сжал в дрожащей руке, словно вообще не зная, как ими пользоваться, если ничего не надо колоть. Мелькнула истерическая мысль попытаться отбиться, но она сдохла почти тут же от невыносимого внутреннего сарказма — Дазай на кухне уже успел выяснить, где лежат ножи, и без сомнения не погнушается воспользоваться всеми колюще-режущими предметами, которые окажутся под рукой. Только повод дай. Срезав джинсы и почти забывшись за кропотливым делом, от неожиданного стука в дверь он чуть не навернулся в ванну, на краю которой устроился для большего удобства. — В твою входную дверь скребется кот. Его нужно пустить внутрь? Чуя на секунду представил себе освежающую картину нападения кота на человека, открывшего ему дверь, и зажмурился изо всех сил. — Он поесть просит, — откликнулся Чуя, не зная, чего хочет больше — чтобы кот отреагировал или чтобы все обошлось и животное не пострадало в неравной схватке с ненормальным. — Я ему сам насыплю потом, но можешь занести миску в квартиру. Она под счетчиками должна стоять. Чуя справился с трусами без лишних средств, и взялся за бинты на ноге. Зашитая рана на коленке была вообще не симпатичной, кожа была красная и выглядела опасно воспаленной, швы выглядели грубо, но обработано все было с запасом. Мочить эту ногу Чуя не решился, руку с гипсом тоже трогать было бессмысленно. Чтобы помыться, Чуе пришлось заняться какой-то из форм атлетики и гимнастики — долго настраивать воду в лейке, а потом ложиться, задирая пострадавшие конечности так и этак, и только после этого заниматься чем-то, отчасти похожим на мытье. Шампунь в пределах хватки, лейка, прижимаемая к стенке… Неописуемая возня отняла время, а уж поднимался Чуя никак не быстрее, чем мылся. Вытершись и надев только длинную футболку и трусы под нее, Чуя, успевший позабыть про Дазая, героически распахнул дверь ванной во всю ширь — чтобы чуть не завалиться назад от неожиданности. Непрошенный гость сидел в кухне, как и до этого, а у него на руках, с самым благостным выражением морды линяя на черные брюки и одаряя шерстью темный пиджак, развалился рыжий кот-бандит. И судя по тому, как методично по его макушке проходились тонкие пальцы, как довольно жмурился этот обормот и как оглушительно тарахтел — длилась эта идиллия достаточно давно, чтобы парочка нашла общество друг дружки приятным. — Всегда ненавидел собак, но вот коты, — вздохнул Дазай в ответ на его наверняка идиотское выражение лица, и тут же вздохнул еще раз. — Коты созданы для любви. Мы еще чуть-чуть так посидим, ладно? Чуя выразительно приподнял бровь, и уже гораздо бесстрашнее чем до душа потыкал сам себя в загипсованное запястье с наружной стороны, будто указывая на циферблат несуществующих часов. — Время ложиться спать, кое-кому по идее на работу завтра, нет? Кот был лакмусовой бумажкой человечества, это Чуя затвердил накрепко. Мори кот воспринимал без ненависти, но и без восторга, и оставь тот свои ботинки за порогом, наверняка поточил бы о дорогущую кожу когти. С Дазаем у кота явно не было проблем, и даже наоборот — симпатия была обоюдна и крепка, и в принципе, человеку, с таким обожанием поглаживающему полу-бродячего жителя дома, Чуя был готов начислить еще пару баллов сверх того, что там успело насыпаться за день. Мужчина вздохнул еще раз, прямо-таки душераздирающе. — Контейнеры с карри на столе, я не стал убирать горячее. Посуду я помыл, сахарницу не нашел, так что чай не сладкий и наверняка уже почти холодный. Перечислив это все, мужчина поднялся на ноги, продолжая держать кота на руках, и двинулся в коридор. Не глядя сунув ноги в туфли и равнодушно примяв задники, он локтем продавил дверную ручку и толкнул дверь не то бедром, не то коленом, элегантно вываливаясь наружу. Коту такая тряска не понравилась ничуть, и уже через мгновение он мягко спружинил на пол, где сел рядом с так и не занесенной миской — пластиковой тарелкой, в которую кот помещался всей широтой раскормленной морды. Чуя почти не глядя открыл ящик коридорного комода и выудил пачку с сухим кормом, передал тот Дазаю без лишних слов. Тот без вопросов принял пакет и щедро, с горкой насыпал чарующему вымогателю предложенный корм. Кот захрустел с аппетитом, а Чуя, забирая протянутый обратно пакет, с сомнением оглядел покрытого шерстью, явно утомленного, но все равно невыносимо упрямого мужчину, и спросил раньше, чем успел подумать, стоит ли: — Зачем сегодня была вся эта невозможная опека над незнакомцем? Траты эти бешеные, за которые мне якобы ничего отдавать не нужно, и вообще доброта эта ненормальная — возить меня то туда, то сюда, терпеть грубость, кормить, лекарства покупать? Зачем? Дазай растянул губы в улыбке и глянул одним глазом, не глядя сдувая со второго упавшие на него волосы. — Может быть, я просто богатенький придурок, который хочет поправить репутацию и старательно творит на публику добрые дела? А может, я просто ответственный человек, и, что немаловажно — нормальный, которому не наплевать, что дальше будет с тем, кто из-за него пострадал, — Дазай вдруг сделал шаг вперед, и наклонился немного, чтобы быть с лицом Чуей почти на одном уровне. — А может, мне просто понравился упрямый коротышка, так энергично отбивающийся от всякой помощи, даже если она ему правда нужна, что я просто не мог устоять и не позаботиться о том, чтобы эта симпатичная персона в здравии добралась домой — после всех злоключений дня. — Симпатичная персона, — повторил Чуя совершенно тупо, и по-совиному асинхронно моргнул круглыми глазами. Дазай кивнул. Чуя захлопнул дверь прямо у него перед носом, защелкнул замки, и, понимая, что не успел спрятаться раньше, чем покраснел, крикнул: — Пошел нахер, ты серьезно блять?! Как назло, голос дал петуха именно в такой момент, и Чуя ничего не смог поделать с тем, что покраснел еще сильнее, слушая, как удаляется по коридору прочь от квартиры источник гомерического хохота. — Ебаный придурок! — в сердцах воскликнул Чуя, и, отказываясь думать еще хоть секунду, перехватил удобнее костыль, прицельно лупанул оным по выключателю, после чего с чувством собственной правоты отправился в комнату — ему еще предстояло найти аптечку и забинтовать ногу на ночь, если он не собирается ловить ею всю грязь в доме и пачкать потенциальными выделениями из раны свою постель.