Крепче золота

“Пусть же вещи, служившие мне на земле, скажут сами о силе любви.” Бо Цзюй-и “Вечная печаль”

Хэ Сюань думал, что круглые камни в золотой заколке Ши Цинсюаня выглядят точь-в-точь как ягоды смородины — алые, налившиеся соком; если положить такую в рот, она взорвется сладкой свежестью. Он много раз цеплялся взглядом за эту заколку, рассматривал ее, знал ее со всех сторон — и потому сразу понял, что теперь в ней что-то изменилось. Не сразу догадался, что именно. Ши Цинсюань всегда носил на себе столько драгоценностей: заколки, браслеты, кольца, ожерелья — всего и не упомнишь. Но это украшение бросалось в глаза. Сладкое, сладкое… Раздавить бы бусины-ягоды в пальцах, так, чтобы потек красный, как кровь, сок, липкий, цветом въедающийся в кожу — не выведешь долго… Эту безделушку Ши Цинсюаню подарил Ши Уду, наверняка — иначе зачем бы Цинсюань с ней так носился? И заколка-то — обычный девичий чай, сколько Хэ Сюань помнил, она всегда была при Цинсюане. Вот с того дня, как познакомились и начали везде вместе ходить — так всегда и была. Вроде как он ее не снимал даже. Другие украшения менял, в зависимости от времени года, положения звезд и личных нужд. Но эти алые ягодки всегда мерцали между светло-зеленых лент, золота, серебра, мелькали среди шелковых прядей волос, неизбежно привлекали внимание. Что-то изменилось. Ягодок стало меньше. Будто кто-то по весне прошел и оборвал с ветки все алое богатство… Из двух шпилек-цзань, сцепленных в изящный чай, в волосах Цинсюаня осталась одна. *** Многое удивляло Хэ Сюаня. Как живут люди с нечистой совестью, совершившие преступление и знающее о том? Почему возносятся ничего не сделавшие для бедняков богачи, а истинно праведные и чистые люди гибнут в грязных подворотнях? Зачем нищему смертному Цинсюаню алая смородина в волосах? Выбрав путь нищего, заново ищущего себя в мире живых (лживых обманщиков, насильников и убийц), Цинсюань избавился от всего, что так любил прежде — от красивых нарядов, колец-артефактов и жемчужных ожерелий, от длинных лент и ярких цветов-дянь, даже от простенького веера взамен сломанного… От всего отказался Цинсюань, но половину заколки при себе сохранил. Как сорванная веточка, приникла она к темным волосам, небрежно скрученным в узел. О прежней аккуратности прически Цинсюань словно бы позабыл: если раньше яркие заколки украшали уложенные волосок к волоску пряди, то теперь шпилька просто удерживала готовый распасться пучок. Хэ Сюань прикрыл глаза. Стоило ли теперь думать о том, куда просыпалась горсть ягод-бусин? Ши Цинсюань поплатился за сделанное своим братом, растерял свое богатство, так стоит ли теперь наблюдать за ним сквозь толщу черных вод, обнимающих берег на закате, стоит ли прошивать шелковыми нитками белое полотно веера, стоит ли подставлять лицо под прохладный ветер? Ветер не знал ответа — или не хотел говорить. *** Хэ Сюань нашел рыбу, когда та уже умерла. Какой-то ублюдок выловил ее не ради утоления голода, а для развлечения. Богатенькие часто так развлекаются: приходят в укромное место с бамбуковой удочкой, насаживают приманку на острые загнутые крючки и закидывают в море. Глупые рыбы и рады легкой наживе… Казалось бы — поймал рыбу, так сделай из нее ужин. Сильный жрет слабого, извечный закон природы. Некоторые — жалостливые — отпускали рыб обратно в море, не догадываясь об увечьях, которые причиняли своими крюками. Но находились и такие. Выловили — и бросили. Хэ Сюань опустился на колени рядом с рыбой. Песок и камни вокруг были в беспорядке — не иначе, бедняга билась, из последних сил стремясь добраться до воды, но ублюдок, так поступивший с ней, оставил ее слишком далеко. — Бедняга… — Хэ Сюань погладил рыбу по холодной чешуе. Пальцы уперлись во что-то твердое… Неправильное. Надрез. Ублюдок еще и выпотрошил ее живую — для забавы, вспорол брюхо, но даже на требуху не позарился. Ничего не захотел взять, чтобы оправдать свое бессмысленное убийство. Хэ Сюань погладил надрез. Рука соскользнула — палец попал внутрь рыбы и уперся в что-то твердое. — Что это у тебя? — Хэ Сюань просунул ладонь внутрь и нащупал нечто узкое, длинное, сделанное из металла. Еще не посмотрев, он знал, что увидит. Золотую шпильку-цзань. И гроздь алых ягод, мерцающих в лунном свете. *** Хэ Сюань знал, что все тайны, доверенные морю, рано или поздно становятся ему известны. Невозможно ничего утаить от повелителя Черных вод. И отломленная шпилька не осталась для него тайной. Ши Цинсюань любил девичьи глупости — не удивительно, что и эту сделал. Говорят, если любящие сердца вынуждены разлучиться, то и шпильку-чай следует разломить пополам — лишь для того, чтобы в будущем быть вновь соединенными. Хэ Сюань сжал шпильку в кулаке. Острый край вспорол ему ладонь, кровь потекла на серый песок, но Хэ Сюань не обратил внимания. Он смотрел на блестящие алые гроздья и думал, как шпилька оказалась в воде. В море… Не иначе как в светлых, корабельных водах была утоплена. Ши Уду даже после своей смерти отравлял само существование Хэ Сюаня. Он живо представил себе, как Цинсюань, босой и наряженный в самые гадкие лохмотья, которые только можно себе представить, пришел на берег и стоял там — может быть, несколько часов, до заката или даже до самого рассвета. Ежился от холодного ветра, которым больше не мог управлять, морщился от холода, заходя по щиколотку в ледяную воду — смертный, но по бессмертной привычке не боящийся болезней, что несут с собой холод и ветер. Хэ Сюань видел так ясно, словно сам был свидетелем, как Цинсюань поднял руки и достал из волос золотую чай, позволив спутанным кудрявым прядям обрушиться на спину, и разломил одним движением шпильку две половины. И одну из них, размахнувшись, бросил в воду. В воду… В воду… В светлое море… Обещая Ши Уду новую встречу, на небе или на земле… Ярость окатила холодной волной. Хэ Сюань посмотрел на пропоротую руку, зашипел и, не сознавая до конца своего порыва, воткнул окровавленное золото под собственную высокую заколку. *** Ветром принесло песню. Хэ Сюань услышал, как кто-то поет на берегу. Голос был высокий и чистый. Красивый… И голос этот приближался. Хэ Сюань встал, вглядываясь в темное побережье. Он слышал голос, но не мог разобрать слова, тонувшие в шуме ночного прибоя. Море билось о камни, плескалось о берег, грозное, шумное, и сейчас, впервые за долгие годы Хэ Сюань подосадовал на этот шум. Песня становилась все громче, и он наконец смог различить слова. "Ведь за время разлуки ни голос, ни взгляд не пронзали туманную даль…” Хэ Сюань узнал эту песню. Старинное стихотворение, что попадалось ему в древних свитках. Он изучал их, конечно. И нет-нет, да и слышал на Небесах и на земле, как кто-нибудь печально поет: “В Осиянном чертоге, где жил государь, прервалась так внезапно любовь…” В песне пелось о прекрасной женщине — из тех, что никогда не существовали, иначе бы вознеслись, а не умерли глупой смертью от рук подлого предателя. У той женщины тоже была шпилька-чай, сделанная из чистого золота, и, расставаясь со своим возлюбленным, она подарила ему половину шпильки. Если бы они встретились снова, то две половинки-цзань соединились бы вновь, являя собой силу любви, лишь разгорающейся в долгой разлуке. “...вижу я пыль и туман. Пусть же вещи, служившие мне на земле, скажут сами о силе любви....” Теперь уже Хэ Сюань не мог бы притвориться, что не узнал этот голос. Высокий, ясный голос Цинсюаня отозвался в нем незнакомой прежде дрожью. Хэ Сюань подошел к краю берега и присел на высокий камень, до гладкости обточенный черными водами. “Драгоценную шпильку и ларчик резной государю на память дарю. Но от шпильки кусочек себе отломлю..." Цинсюань шел по песку и камням, и море жадно лизало его босые ступни. Прилив продолжался, и ноги Цинсюаня утопали по щиколотку в ледяной воде, но он словно не обращал внимания. Там, где простому человеку было бы тяжело идти, и он поспешил бы вернуться на берег и продолжить путь по твердой земле, Цинсюаню — смертному Цинсюаню! — словно бы ничего не мешало. Море играло с ним, а он шел и пел, и голос его разносился далеко над волнами. "Крепче золота, тверже камней дорогих пусть останутся наши сердца… И тогда мы на небе иль в мире людском, будет день, повстречаемся вновь". Цинсюань допел — и в тот же момент Хэ Сюань осознал, что Цинсюань стоит прямо перед ним, и улыбаясь, смотрит, как играют алые ягоды смородины в лунном свете. — Я вижу, мой подарок тебя нашел, — улыбнулся он, и Хэ Сюань забыл, как дышать. *** Волны накатывали на берег, разбивались о камни, с шорохом прокатывались по гальке и возвращались обратно в море. Волны проходили по телу Хэ Сюаня: теплые, сладкие, накрывающие с головой. Он смотрел — и видел больше, чем было, и меньше, чем есть. Пряди волос Цинсюаня, крученые, будто пружинки. Босую пятку — и маленькую пенную волну, что облизывала ее, шаловливо, будто разыгравшийся щенок, и отскакивала обратно. Алые ягоды в шпильке, танцующие над головой Цинсюаня в такт его движениям. Вверх-вниз, вперед-назад. Теплая тяжесть тела не давала Хэ Сюаню подняться, но он и не хотел. Не когда повелитель — не ветра, но его души — сидел на нем верхом и чувственно выгибался, и прикусывал алую губу, и страдальчески изламывал брови. Руки Хэ Сюаня — серые, длиннопалые, когтистые руки демона — лежали на нежных бедрах, и ему хотелось сжимать их со всей силы, но он не смел. Он не сделает Цинсюаню больно. Больше никогда. Разве мертвый может любить? Может желать? Может сгорать в огне, когда его возлюбленный двигается на нем в танце любви? Нет в мертвом теле крови — но она бежит по жилам. Нет сердца — но оно колотится в груди, когда Цинсюань, разгоряченный, влажный от пота, склоняется над ним, чтобы прижаться губами к губам. Не нужно дышать — но воздух рвется из груди рваными толчками вместе со стонами. — А-Сюань… — А-Сюань… У них одно имя на двоих, один гороскоп, одна судьба. Как Хэ Сюань мог сомневаться? Как мог колебаться? Как мог считать это лишь нелепой случайностью, которой воспользовался Ши Уду? Его любовь, его жизнь, его повелитель… Цинсюань движется быстрее и резче. Он поднимается и опускается, упирается ладонями в грудь Хэ Сюаня — и вдруг убирает руки, и шепчет: — Такой худой… сломаю тебя… И Хэ Сюань хватает его за запястья и возвращает ладони на место. Ну и сломай. Проломи мне грудную клетку, заберись внутрь, вырви мое мертвое сердце — оно и так принадлежит тебе. Он обхватывает Цинсюаня за плечи и тянет его к себе, обнимает, зарывается пальцами в теплую, влажноватую, кудрявую макушку — и движется, толкается бедрами вверх, а Цинсюань раскачивается на нем, и движения их рваные, бестолковые, и Цинсюань стонет и слепо целует его — щеки, нос, глаза, брови, уши, а Хэ Сюань сжимает пальцы в его волосах, притягивает его к себе — и не отпускает, не отпускает, не отпустит, никогда не отпустит… Они стонут оба, в два голоса, и Цинсюань вскрикивает, а Хэ Сюань рычит, глухо, рвано, и тянет на себя, и впивается таки пальцами в бедра, только успев убрать когти, и вбивается, вбивается… Волна шипит, проходя под ними, над ними, по ним. Море облизывает их соленым языком, будто благословляя, и Цинсюань запрокидывает голову и кричит в небеса. И Хэ Сюань — запоздало, почему он все делает запоздало? — обхватывает его мужское естество ладонью, и одно движения достаточно, чтобы довести Цинсюаня до конца. Он снова толкается бедрами вверх, и Цинсюань падает ему на грудь. И Хэ Сюань изливается в него. *** Они лежали в волнах прибоя, переплетясь ногами, и теплое море слизывало испарину с их тел. — Прости, — прошептал Хэ Сюань. Он думал говорить еще, но тонкие пальцы Цинсюаня легли ему на губы. — Позже, — ответил он. И было ли это обещанием разговора позже или прощения позже — Хэ Сюань не знал. Пролежав так незнамо сколько, пока вода не захолодела, не пошла предрассветной рябью, он поднялся на ноги и протянул руку, помогая подняться Цинсюаню — но лишь для того, чтобы подхватить его на руки. Слишком нежные эти ступни, чтобы ходить по сырой безразличной земле. Больше он его не упустит и не отдаст. Раз был так слеп, что не видел очевидного. Раз был так глух, что не слышал обращенной к нему мольбы, и понадобилось пройти через смерти и отречения, чтобы наконец сбросить шоры с глаз. Не отдаст и не отпустит. Наполнит силой до краев, всего себя — голодного, иссушенного, мертвого — отдаст ради жизни, единственной жизни, которая у него оставалась. Жизни Цинсюаня. Цинсюань смеялся и вертел в голове шпильку-чай. Хэ Сюань даже не удивился, увидев, как потянулись друг к другу золотые цзань, как слились в местах разлома в единое целое, словно так и должно было быть. Так и должно. Не то же самое ли произошло между ними? Хэ Сюань крепче сжал руки и шагнул в холодные черные воды. Занимался рассвет.