(не) святые

Афродита — воплощение истинной красоты, опасной грации и смертельной любви, от которой перехватывает дыхание и кружится голова. Образ греческой богини отравляет разум и вместе с ним — кровь, оставляя после себя лишь слепое обожание, доводящее до сумасшествия.

— Как тебе мой наряд? — Эрос крутится перед зеркалом как заведённый, рассматривая новенький пошло-розовый костюм, облепленный ужасными стразами. Перебирает собственные рыжеватые кудри между пальцами, наслаждаясь играющими в них бликами солнца, принимает то одну позу, то другую перед большим зеркалом, чувствуя мрачное удовлетворение от пойманного в отражении взгляда матери, которая, несмотря на свою искусную маску «истинной леди», прямо-таки дышит отвращением и презрением. Он знал, что этот костюм не понравится ей — знал, и всё равно заказал.       Афродита фыркает насмешливо, едва заметно морщась, и кривит губы в скупой холодной улыбке, откидываясь на мягкую спинку бархатного кресла. Эросу думается, что она похожа на Снежную Королеву из людских сказок — такая же холодная. Неприступная, далёкая, с огромной, промёрзшей до своего гнилого основания, глыбой льда вместо сердца. Если у нее вообще это самое сердце когда-то было. — Согласен, рукава длинноваты, — Эрос кивает, делая вид, что совершенно точно не ловит кайф от её недовольства и своего маленького протеста. Сейчас ему намного интереснее разглядывать аккуратные двойные швы на действительно длинноватых рукавах и пытаться найти смысл в рисунке бессмысленно прилепленных к одежде блёсток. — Да я красавчик!       Аккуратная бровь богини красоты изгибается в немом вопросе, а взгляд становится жалящим, совсем как у пустынной гюрзы перед смертельным броском. Афродита ненавидит, когда перед ней кто-то хвалится о своей или чужой красоте. Впрочем, как и когда кто-то по собственной глупости пытается затмить её. Если бы Эросу было кому молиться — он бы стоял на коленях в храме часами, умоляя своего божественного покровителя уничтожить любовь. Потому что её любовь отравляет кровь и убивает не только его, но и тысячи людей вокруг. Такая любовь умеет только оставлять на сердце засечки незаживающих рубцов и уродливых ожогов, которые в конечном счёте убивают. Однако молиться Эросу некому — он сам своего рода бог, а значит, что даже если бы он попытался, то как минимум, это бы было смешно. Молиться, зная, что тебе никто не ответит и не поможет. — Конечно, моя красота уступает вашей, моя несравненная maman, — Эрос улыбается так сладко и обезоруживающе, что не придраться, хотя сам едва сдерживает бьющееся в груди в такт сердцу желание придушить её на месте. Он прекрасно знает, что ей не нравится, когда он переходит на язык города любви — на французский — но всё равно продолжает это делать каждый раз. Иногда ему думается, что это поможет его матери вспомнить о том, что вообще-то она — богиня чистой любви и красоты, а не вершительница чужих судеб и просто настоящая тварь, в которую она превратилась со временем, забывая о своём предназначении.       Афродита щурится подобно довольной кошке, получившей самую лучшую похвалу, и небрежно откидывает волосы назад. В привычном жесте женщины нет ни грамма кокетства и жеманности: лишь чёткое осознание собственного превосходства, которое оспорить никому не под силу. Чем-то даже Афродита напоминает львицу: не светскую, коей она себя выставляет, а настоящую хищницу, готовую одним ударом лапы переломить хребет или разорвать несогласному горло. Наверное, Антерос бы оценил. Если бы брат вообще был здесь, как ему полагалось.       Эросу намного проще притворяться, что его родительница — просто мать, а не божество, которому поклоняются тысячи людей и он сам. Просто не думать о том, что поводок купидона затягивается на шее смертельной удавкой, сгибая его в рабский поклон — в позу слепого фанатизма, из которого ему не выбраться своими руками, как бы он не цеплялся исколотыми пальцами за острые грани собственного рассудка. Эрос меняет раздавленные материнским каблуком и разбитые с её же лёгкой подачи руки маски, собирая себя по осколкам каждый раз, и думает о том, что намного проще было бы сломать эти самые птичьи кисти, чем склеивать каждый раз себя самого.       Однако тронуть богиню — прикоснуться к прекрасному и запретному — непросто. Ещё сложнее её прикончить наконец, чтобы она не отравляла своим ядовитым дыханием мир. Ведь как известно — смерть «любви», нарушит хрупкое равновесие трещащего по швам мира.       Её гибель либо уничтожит его окончательно и бесповоротно, либо перекроит его, ломая общий костяк, чтобы вывернуть его на чудовищную изнанку. Эрос даже не знает, что лучше: переломный чудовищный мир без любви, или обезумевший под её парами обычный. Быть честным, купидону даже не хочется об этом думать — такие мысли слишком опасны и не несут ничего кроме головной боли и новой порции разочарований.       Эрос давно не верит в любовь, хотя каждый день разыгрывает театр одного актёра, связывая судьбы тысячи незнакомцев, которым просто не повезло оказаться в ненужном месте в ненужное время. Эрос делает так, как вышито кровавым нитями мойр на полотне его судьбы, отключая свой разум и следуя чётко данным инструкциям и шаблонам. Игнорируя позывы здравого смысла и доводы собственной совести.       Афродита делает так, как захочется ей самой, даже если это — секундная блажь, не стоящая внимания и размышления.       Афродита танцует на осколках чужих сердец, наслаждаясь своим величием, затягивает свою чарующую песню, в которой нет места хорошим финалам. В руках богини любви — тысячи душ, а у её ног — весь мир, и даже боги преклоняют колени в поисках проклятого благословения, которое она давно никому не даёт. В мире, где существует богиня любви — никому не дано быть счастливым, а уж тем более любимым.       Её любовь убивает, и Эрос, вскормленный её заботливой и жестокой рукой, понимает это как никто другой.