Банановый грех

— Да, входите, — слышится в глубине кабинета погруженный в раздумья голос, когда сонливую, слегка мелодичную тишину нарушает негромкий, с пародией на робость стук. Будто бы устало, даже несколько изящно потерев под очками глаза, ныне почти слившийся с пыльными книжными стеллажами, странный от точеной безупречности молодого лица до очаровывающей легкости походки преподаватель биологии отвлекается от книги и, любопытно сдвинув брови, провожает вальяжную поступь черных, начищенных до блеска туфель. — Вы просили меня зайти, профессор Михаэлис, — щуплый, низкорослый мальчишка, с первого взгляда олицетворяющий своим видом квинтэссенцию залюбленной родителями иголочно-булавочной чопорности учеников старшей школы, говорит без всякой вопросительной интонации, машинально прищёлкнув пальцами за спиной, что бы значило коммерсантское «давайте сделаем все по-быстрому, профессор», и отчего-то (не то дразнясь, не то просто любуясь собой) вертит носком туфли. Взгляд из-под очков, первоклассно играющий роль сурового, медленно и внимательно скользит по бледным, тощим ногам, обтянутым серыми гольфами. Белоснежные, острые зубы прикусывают черный наконечник гибкого стека. — Да, мистер Фантомхайв, — тот приглашающе указывает стеком на стул и, пробегая глазами журнал, досадно качает головой. — Насколько мне известно, вы провалили тест на этой неделе, верно? — По симбиозу однодольных растений, — мальчишка, игнорируя его менторский тон, учтиво опускает веки, пробегает безучастным взглядом замысловатые плакаты на стене, садится, и не на краешек стула, как, наверное, сделал бы любой, боящийся отведать розог, а уж тем более вызванный ночью в кабинет профессора ученик, и кладёт ногу на ногу. — Что же будем делать? — Михаэлис, грозно постукивая стеком о стол, отпивает из кружки кофе. — Есть варианты, профессор? — деловито сложив руки на груди, Сиэль, глядя в упор, отдаёт себя на суд строгих, однако кроющих плутоватую искру глаз. — И если не ошибаюсь, ваша работа была на примере бананов… Кстати! Меня тут один забавный озадачил вопрос, пока вас не было, — профессор, поправляя белый шейный платок, с отчужденностью философа всматривается в освещённый жирандолью полумрак кабинета. — Как вы думаете, каким растением было древо познания Добра и Зла? Сиэль, быстро выбрав нужную тактику — не круглить глаза, не ёжиться, не вскрикивать, не переспрашивать, под маской задумчивости прикусывает кончик большого пальца, переводя взгляд на вазу с фруктами на столе, все же вздрагивает, когда холодный наконечник стека касается шеи, ныряет под галстук, легонько шлепает по спине, а ладони профессора невесомо скользят вверх по рукам и массирующими движениями гладят плечи. — Выпрямите спину, пожалуйста, не сутультесь, — смягчив строгий голос, тот едва касается жесткими волосами уха. — Я думаю… — Сиэль, инстинктивно выпрямившись, хмуро глядит на стул, где профессор, казалось, только что был. — Это была яблоня. — Ха! — тот со знанием дела прищелкивает пальцами и, взяв из вазы влажное яблоко, кладёт его на ладонь и кончиком пальца щекочет черенок. — Вероятно, вы вспомнили фразу из «Песни Песней»: «Под яблоней разбудила я тебя», однако… Он кладет яблоко на стол и выбирает из вазы переспевшую, даже на глаз мягкую синюю смокву. — Другие считают, что это все же была смоковница, — обратив на сосредоточенного, но не смутившегося Сиэля шальной прищур, бережно сжимает в руке фрукт. — Потому что, съев запретный плод, Адам и Ева опустились на фиговые листья, но я… Он собирает пальцем проступивший сквозь лопнувшую кожуру сок и облизывает. — Я придерживаюсь теории, что это была банановая пальма! — перебрав суетливыми пальцами фрукты, аккуратно берет обеими ладонями достаточно большой банан и показательно счищает с него кожуру. — Потому что на латыни слово банан звучит как musa paradisiaca. Похоже на слово «рай», не правда ли? Кроме того, в своём центре, на срезе, этот фрукт имеет знак креста, потому в некоторых странах его запрещено резать ножом, так как это считается святотатством. А можно только… Прикрыв глаза, проводит языком по очищенному банану и задерживается на кончике. Лицо Сиэля становится похожим на лицо врача-психиатра, терпеливо внимающего очередному порыву фантазии тяжелобольного. — Только откусывать, — подносит банан к губам больше стыдяще, нежели недоуменно хлопающего ресницами Сиэля. — Ну же, не бойтесь — откусите. Посмотрим, есть ли там знак Божий… Сиэль, бросив на сияющее любопытством лицо профессора короткий взгляд, играя в покорность, внимает его чувственному голосу и вступает в подозрительную игру, откусив кончик фрукта. — Ну вот. Как я и предполагал! — Себастьян, элегантно поправив стеком очки, вглядывается в откушенный край, подтверждающе качает головой, настойчиво трет его о язык, будто банан имеет способность чувствовать, и откусывает небольшой кусочек. — Люблю бананы, а вы, мистер Фантомхайв? Сев напротив, он облизывается и вопросительно поднимает изгибистую бровь. — Да, наверное… — Сиэль подавляет нервный смешок, тянется к галстуку, потому что начинает казаться, что в кабинете становится трудно дышать, но голые колени, почти касающиеся черного костюма профессора, будто от холода, дрогнут. — Позвольте, а какие именно бананы вы предпочитаете? — тот отнимает от галстука его руку и кладет к себе на колени. Его голос звучит жестко, требовательно и без всякой слащавой нотки. Блестящий наконечник стека грозно оглаживает маленькую холёную ручку, которую так жалко было бы хлестать, подныривает под темно-зеленую кромку рукава. — Не стоит так нервничать. Это же был ваш тест! Итак, какие? Они насчитывают несколько десятков видов, разве не помните? Например, банан заостренный или банан ярко-красный, банан огромный, банан карликовый, банан бархатистый, так называемый «пальчик леди», или же вам пришелся по вкусу тот, что сейчас попробовали у меня? — Я думаю, всякие, — похолодевший Сиэль, ещё силящийся играть в гадкую игру, неумолимо теряет уверенность, когда рука профессора ложится на торчащее из-под гольфа колено. Игра высшей степени гадкая, а для Себастьяна — забавная, как кошки с весьма упрямой и бесстрашной мышью. На мышь Сиэль, конечно, не похож. В каждом пластичном, благородно дерзком движении, идеально гармонирующем с хладящей бледностью, буквально прочерченной гибкими, мрачными линиями, кроется видимая лишь демонскому глазу котячья шаловливость. — О, это весьма заманчиво! Но боюсь, вы в силу возраста опробовали еще совсем мало бананов, а вероятнее всего… — он, заправив за ухо пепельную прядь, томливо шепчет. — Мой был первым, не правда ли? Себастьян с самой первой минуты, как Сиэль вошёл, увлёкся его аскетически бескровными, тонкими, выпуклыми, не побитыми, что свойственно простолюдным мальчишкам, коленями. По правде говоря, увлёкся он им ещё с первого дня своего пребывания в колледже, но тщательно берег день или, пожалуй, даже ночь, располагающую ехидно прошептать на ухо: «Теперь или никогда». Сделать все неожиданно, а потом смаковать зализывание ранок, может, даже и в прямом смысле слова. — Что вы задумали, профессор? — Сиэль пытается вырваться, когда ладонь ведет от колена до подворота шорт, но, встретившись взглядом с властными, чарующими своим жаром темно-вишнёвыми глазами, невольно обмякает. — Профессор… — Тише, тише, — тот снимает очки и, подхватив расслабленного мальчика на руки, кладет на стол. — Что ж поделаешь? Мы оба вкусили плод познания, и теперь, увы, оба должны впасть в грех… — Я, право, грехом это не считаю, — он прикасается чувственными, трепетными, дабы не испугать, поцелуями к беззащитным, покрывающимся мурашками коленям, постепенно стягивая гольфы, скользит руками под джемпер и легонько сжимает затвердевший сосок, языком обводит острые, выбеленные, до сладостной боли идеальные углы накрахмаленного воротничка — символ неофитовой невинности, аллюзия на слабость профессора Михаэлиса. — Что же плохого, если мужчины нежно и красиво любят бананы?.. — Профессор, но в Англии карают за содомию, а на территории колледжа нельзя… — его бормотание прерывает полупроглоченный стон, когда умелые руки скользят под шорты. — В Англии, в колледже!.. — передразнивает его педантичный тон профессор, слегка надавливая ладонью на грудь, вынуждая лечь. — В Англии по средам запрещено кофе пить за час до полуночи, а на территории колледжа, между прочим, старшекурсникам не должно оголять ноги! Но вы, смотрю, расслабились и забылись, однако… Нависнув, он, поддев пальцем, ослабляет полосатый галстук, обманчиво утопая в поволочной, слегка встревоженной синеве глаз. — Однако расслабленным и забывшимся вы мне нравитесь даже больше… — тонкие губы растягиваются в коварной улыбке, гибкие пальцы размеренными, вальсирующими движениями скользят от пупка вверх, по впалому животу, переступают каждое ребро, чуть надавливают на ямку между ключицами, заставляя разжать губы и впустить в пересохший от давящего возбуждения рот несколько пальцев свободной руки, пощипывают черными ногтями вельветовую шею, оставляя рделые следы. — Значит, вы каждую ночь заманиваете сюда учеников и вынуждаете каждого предаваться банановому… то есть содомскому греху? — обездвиженный необъяснимой силой профессора Сиэль презрительно усмехается. — Как это жалко и гнусно… Стек, рассекши воздух, с хлестом обжигает нежную кожу бедра. Сиэль, словно мотылек, беззащитный и распластанный на столе, с которого падает задетое яблоко, будто перелистывается страница устарелой теории о первородном грехе. Все-таки неприрученный. Презирает или только делает вид?.. Дрожит каждой клеточкой хрупкого тела. От страха? От ненависти? Быть может, от скрываемого от всех и даже от самого себя вожделения?.. Гадливо морщится и поводит плечами, точно переживает, что помнётся выглаженная форма, обличающая и серо-холодную строгость, и мальчишескую неопытность и непорочность, и от того Себастьян распаляется, едва ли не теряя контроль над собой. — Я слишком придирчив и искушён, дабы вам станет известно! — шипит он, сверкнув огнистыми глазами, и больно прижимает паучьи запястья к столу, от чего пережатые под прозрачной кожей вены вздуваются, от чего Сиэль, мужественно подавив страх, гулко сглатывает. — Я не предаю банановому греху каждого! Я охотник до особо изысканных вкусов и тела… Расстегнув шорты, ведёт носом от излучины живота, со страстным упоением чувствуя вставший дыбом прозрачный пушок, до упругого паха, хищно смакуя запах. — И души… Мальчишеское, непривыкшее тело все больше обмякает и горячится под виртуозными пальцами и губами, но синие, не по годам и так пугающе взрослые глаза щурятся недоверчиво и хладно. Ох! Многие наивные, однако успевшие поддаться беспутному влиянию мальчишки, коих в закрытых стенах колледжа хватало, узнав об истинной сущности профессора, мечтали бы отдать ему себя без остатка, да только не Сиэль. Поистине мертвящий и чарующий глубоким и бесстрастным взглядом цвета колдовского синего Рождества, изысканной походкой и затворенным, но до поскрёбывающей боли одиноким сердцем, способный пленить не человека, но демона, засланного сюда случайно и не по Божьей воле, таящегося под невинной, да странной маской профессора. Подумал ли Себастьян, что действует сейчас слишком нахраписто? Да. Пожелал ли остановиться? Нет. Затхлый консерватизм и унылая мораль — отнюдь не о нем. Начал — отступать негоже, и то не трусость — любопытство. — Не бойтесь, прошу вас, не бойтесь, — нежным приказом звучит низкий смиряющий голос. Будто мрачный Дон Жуан, профессор оглаживает острую вздрагивающую скулу и нежно, но повелевающе приникает губами к губам, сохранившим вяжущий банановый вкус. Поцелуй демона тягуч, жарок и горек, с долгим сладковатым послевкусием, как глоток благородного, выдержанного, подогретого кларета. И он горячит и плавит холодную и застывшую душу. Бережные ладони гладят и сжимают небольшой, начинающий крепнуть член, пахнущий шевиотом и мылом; палец кружит по мокрой, чувствительной головке, ещё спрятанной под плотной шкуркой, которую Себастьян пока не отодвигает, чтобы первые ощущения не показались мальчику слишком острыми. Длинный, ловкий язык подхватывает член у самого основания и ведёт к натянутой уздечке. С губ дёрнувшегося Сиэля срывается короткий полувсхлип. Себастьян, облизнув губы, поднимает голову, положив ладони на костлявые мальчишеские бёдра. Молчит. Лишь проникновенно, вопросительно и несколько трепетно щурит раскосые глаза, что могло значить: «Я могу продолжить утопать в вас?» Сиэль, натужно приподняв голову, смежает веки и снова ложится. Вроде бы обреченный и смирившийся, но на самом деле — вовлеченный в игру и не желающий сдаваться. Юношеское естество, томимое строгими правилами колледжа, вожделеет. Сколько раз он пробовал трогать себя, так непросто и нелепо силясь никого при этом не представлять, ведь симпатия, хуже только страшное слово «привязанность», неравная и невыгодная, рождает неминуемую слабость, убитое время. В конечном итоге, множество пустых ходов. Просто делал то, чего просило тело, но просило оно, увы, большего, возможно, тёплых, обучающих, внимательных ладоней, способных сохранить его тайну, как жемчужину в раковине. Разделить. А душа… Не того ли запретного плода? Ах, слишком!.. нельзя. Язык, будто змея, окольцовывает член, парит над головкой, едва касаясь ее, так же как немногим ранее делал с бананом, проскальзывает в самые труднодоступные складки, подразнивает уязвимую кожу под уздечкой, однако саму ее не трогает. Полуминутного трения языка о головку мальчишке бы хватило, да Себастьян не забывает о принципах игры кошки с мышью: долго, мучительно и забавно. Сиэль не смеет попросить о большем, а уж тем более выстонать имя профессора: просто не простил бы себе этого, потому тихонько поскуливает и упирается раздвинутыми коленями в стол, когда терзаемый член уже дрожит и сочится смазкой. «Ослабить ли магию теперь? — задумывается Себастьян, искоса разглядывая исходящего желанием Сиэля. — Все же стоит подождать». — Профессор, вы спрашивали… — переведя дыхание, Сиэль мнется, злясь на себя, краснеет, беспокойно блуждает взглядом. Все-таки. Боится. — Про виды бананов и… Тот, понимающе ухмыляясь, закатывает глаза. — Аа, вы о том!.. — он облокачивается на стол, коснувшись волосами рдеющих щёк Сиэля. — Знаете, и нет ничего предосудительного в том, что вы спросили, но не бойтесь. Я в должной степени осведомлен не только в анатомии растений и прекрасно понимаю, какие бананы предпочитают мальчики, так сказать, новопосвященные в банановый грех. Кокетливо, точно что-то замышляя, отводит взгляд. — Так, чтобы и неприятностей не было, и… и... Утопив в плутовской усмешке и дрогнувших темных дугах бровей недосказанные слова, расстегивает брюки, не спеша, будто мучительно растягивая сакральный момент, исполненный первородного страха, боли и упоения, растирает в ладонях масло, от чего в пропахшем горьким кофе и мокрой кожурой фруктов воздухе свежо и прохладно веет мятой. Сиэль, все ещё чувствующий свинцовую тяжесть во всем теле, жмурится и от стыда, и от того что боится увидеть что-то пугающе большое, когда его придвигают за бедра к краю стола и, массируя большими пальцами подколенные ямки, широко разводят ноги. Его бледно-розовое, лоснящееся, теперь такое уязвимое лоно, будто испод мотылька, совершенно и желанно. Оно создано, пожалуй, исключительно для ласк демонских губ и рук. Прикрыв глаза, Себастьян долго, медленно ведет языком между персиковых ягодиц, круговыми движениями перебирает горячие складки колечка, проникает тонким, острым кончиком внутрь. Сиэль морщится, плотно сжимает губы, стараясь сдержать тяжелое дыхание, беспокойно глядит то вниз, то на потолок; взволнованные пальцы пощипывают губы и теребят давно потерявшие прилежную опрятность волосы. Его тело, сомлелое дьявольскими чарами, теперь будто пронизано множеством невероятно остро чувствующих точек, открывшихся исключительно телу Себастьяна. Стена между профессором и учеником истончается до состояния мембраны между мальчиком и демоном, искушенными друг другом. — Ваше тело сейчас расслаблено, и это даже к лучшему, — оправдывает Себастьян свои чары. — Но говорите, если будет что-то не так. В податливую плоть плавно и безболезненно вскальзывает твёрдое, однако весьма небольшое, что Сиэля радует. Приоткрыв глаза, он смотрит на бежевые своды высокого потолка, раздумывая над странными ощущениями. Приятного пока мало, но, по крайней мере, не больно, как он себе представлял. — Хочу поведать вам забавную вещицу, — толкаясь бёдрами, Себастьян пытается отвлечь его. — Банан — это фаллический символ, не так ли? Мне это видится отсылкой к тому, что первородный грех так или иначе имел собой мужское начало, то есть был связан с тем, что называют содомским… Как думаете? — Вы хотите сказать, что… — Сиэль пытается сосредоточить отуманенный взгляд на нем. — Первосотворенный мужчина был с… Позвольте, но с кем же он тогда был? Себастьян, будто приближая его к разгадке, поигрывает темными бровями, отрешенно закатывает глаза, ловко подхватив под спину, привлекает к себе, пряной улыбкой вышептывает в самые губы. — Быть может, с самим дьяволом?.. Окаченный пьянящей огненной волной Сиэль рвано втягивает мятно-кофейный воздух, когда член с каждым пульсирующим толчком увеличивается, растягивая узкое кольцо мышц. — Ай… — вышипывает он, чувствуя распирающую наполненность, и тянет непроизвольно сжаться, когда пролитое свинцовой усталостью тело вновь крепнет. — Вот и все. Больнее дальше не будет, — Себастьян, пристально смотря в подернутые дрожащей влагой глаза, на мгновение замирает, усаживает поудобнее и утешающе обнимает. — Сейчас привыкните. Только не напрягайтесь и не бойтесь. Сиэль шмыгает носом и обвивает руками шею — против воли проявляет слабость, взывает к защите, льнет к тёплому, будто бы любящему, возможно к тому, чего так недостаёт, возможно к тому, кому был между школьными буднями подарен отнюдь не пустой (как бы он тому не противился) взгляд, да только ни за что, Ни За Что себе в том не признается, потому тут же мысленно ругает себя, для уверенности скалит зубы и, прогнувшись в спине и упершись напряженными пальцами ног в край стола, подаётся навстречу. Руки Себастьяна мнут худые бедра, раздвигают их шире, смыкаются в замок на стройной, гибкой талии, в ритм плавных, глубоких толчков притягивают к себе. — Что?.. — надорванно выдыхает Сиэль, когда оформившийся до идеальных пропорций член скользит внутри, надавливает на уязвимые точки, пробуждая, распаляя приятную тяжесть в самых глубинах паха. — Так… Пустячный, старый, как мир, но, dispeream!*.. дьявольски забавный трюк. Да вы и сами меня ввели в заблуждение предпочтением "всяких", — робко гордится Себастьян, потупив глаза, поворачивает Сиэля чуть боком, почти выйдя из него, чтобы медленно, смакуя каждый несмелый вздох, втиснуться как можно глубже в первозданно тугую и жаркую плоть, пока шипение естественной, первородной боли мальчика не останавливает его; замирает, не толкается, а просто, поворачивая бедрами, надавливает на верхнюю стенку нутра, продолжает двигаться под другим углом, буквально вбиваться частыми, рваными толчками. Сиэль поднимает не робеющие, но решительные глаза, во влажном блеске которых зловеще бликуют свечные огоньки, изучает не стращалым, но подозрительным взглядом скользящий по острым, белым зубам язык, дрожит от захлестывающей опиумной волной истомы, но не от страха, или все же?.. Знал ли он, куда и зачем шёл этой ночью? Разморенную голову пытают сомнения, но сотканный из них ответ нестерпимо ясен и неопровержим: он вступил в игру. Словами профессора: поддался банановому греху, хотя ни в Бога, ни в рай давно не верит. Но верит ли?.. А во что же верил первосотворенный мужчина?.. От чего бежал? В чем нуждался, если был счастлив в раю и с любимой женщиной? Чему поддался? Мышление Сиэля против воли теснит череда рождающих расследование вопросов, которые остаются безответными да, впрочем, и ненужными. — Все хорошо? Вам не больно? — Себастьян настороженно щурится и, убрав взмокшую челку, прижимается губами к соленому лбу. Сиэль молчит, не моргает и не качает головой. Скривив тонкие губы в шалой улыбке, будто передразнивая, щурит пьянелые глаза и, упершись ладонями в стол, грациозно изгибает спину, жмурится, точно силясь вчувствоваться в изысканный ритм, напористо толкается навстречу, принимая и плотно стискивая достаточно сильными мышцами член Себастьяна. Трепещет и плавится, как свеча на столе, летит плененным мотыльком в огонь. Себастьян толкается долго, вязко, плывуче, растягивая один на двоих дурман ложного рая, но сменяет ритм быстрым, частым, едва ли не грубым, сжигая извивающегося под пламенящими пальцами мальчика дотла, отвлеченно перебирает пепелистые волосы, запускает руку под джемпер и сжимает костлявое надплечье. Сиэль морщится, инстинктивно запрокидывает голову, позволяя губам припадать к взмокшей шее, раздраженно подергивает плечом, пытаясь сосредоточиться на подступающих ощущениях. Член, будто невероятно остро чувствующий его изнутри, стимулирует превратившееся в сплошной комок оголенных нервов место, больше и больше дразня, пробуждая, заставляя трепетать и сжиматься. — Чувствую, вы скоро… — уличающе улыбается Себастьян, прикусив хрящик уха, чем все и портит: Сиэль уязвленно мотает головой и, уткнувшись лицом в лацкан пиджака, всхлипывает, сорвавшись с предоргазменного пика. Поистине глупый, неискушенный, ранимый мальчик, нуждающийся в помощи и заботе любовника-демона — вот его истинная суть, давно открывшаяся Себастьяну. — Вы это дело сейчас бросьте и смотрите на меня! — он ободряюще встряхивает Сиэля за плечи и кончиками пальцев приподнимает его голову за подбородок. — Сейчас… Сиэль не желает, но повинуется его приказу. Пленяющий огонь проникает в каждую мышцу, в каждый нерв, расслабляя, погружая в нежное безумие. Отхлынувшая волна снова настигает, но уже накрывает с головой. Себастьяну достаточно нескольких размеренных фрикций и непринужденного трения члена Сиэля о скользкую ткань пиджака, чтобы юношеское лоно прошили мириады горячих невидимых нитей экстаза, сладким ударом молнии пробрав до позвоночника, дурящей истомой застлав синие, с драматичной насмешкой над небом и раем глаза, чтобы в апогее демонического наслаждения оно, будто воспламенев изнутри, сжалось, крепко стиснув его член, в тугих, долгих судорогах сократилось, а одежду прижавшихся друг к другу тел окропило так же медленно и долго вытекающее семя. Сиэль надсадно и по-привычке сдержанно стонет, раскусывая в кровь губу, изо всех сил обвивая ноги вокруг талии Себастьяна, точно пытаясь стать ближе, любимее, почувствовать защиту хотя бы в этот момент, когда вроде бы совсем ничего и не считается... Просто игра. Или всё же?.. Или всё же?.. Ещё несколькими минутами удерживая его в истомном дурмане, Себастьян продолжает туго толкаться в стесняющее нутро, пока сам не исходится долгожданной разрядкой в раскаленное и вожделенное тело. Уложив его, разморенного, тяжко и глубоко дышащего, на стол, влечётся к губам и с наслаждением слизывает проступившую каплю крови. С вдохновением художника-эстета любуется на свое творение — потерявшего невинность мальчика, растрепанного, раскрасневшегося, еще вздрагивающего от пробравшего тело первого мощного оргазма, со следами спермы на измятой школьной форме. За этот момент можно отдать многое… Несколькими касаниями пальцев возвращает одежде первозданный вид: не хватало, чтобы мальчишке попало от кастелянши. Придя в себя, Сиэль брезгливо морщит нос, очевидно, из-за непривычного ощущения в промежности, а может, из-за врасплох застигнувшей его в кабинете профессора неловкой ситуации. — Знаете, для мальчиков вашего склада характера неудачная потеря девственности психологически очень травматична, — глядя из-под опущенных ресниц куда-то в угол, будто изображая сожаление, Себастьян начинает похожее на пустопорожние бесчувственно-научные оправдания. Остальное же умалчивает, намекнув, предлагает додумать, делает еще один ход. Понимает, что так Сиэль увлечется сильнее. Понимает, что ему нужен не просто ласковый и опытный партнер, распрощавшийся на следующее утро, увы, без сомнений разбив это эгоистичное сердечко, каким бы жестким и непоколебимым оно не казалось. Ему нужен кто-то, обладающий некичливым, но всеразрушающим могуществом, благородной выдержкой, способный и покорять, и подчиняться. Кто-то. Такой же, как он сам. Сиэль потирает немного поднывающую спину, блекло глядит на чашку остывшего кофе, на потемневшие останки банана в запотевшей вазе и на расплывающиеся в таком же запотевшем окне звёзды. Встаёт, плотно сжимая губы, чувствуя легкую саднящую боль в осквернённом месте. Себастьян молча, с изысканной хитринкой в приподнятой брови провожает его до двери взглядом ровно до того момента, как Сиэль поворачивается и в знак прощания опускает веки. — Уходите? — вновь надетые очки в чёрной роговой оправе придают обольщающему извечной демонской красотой и молодостью лицу строгий профессорский вид. — Ничего не хотите мне сказать? — Уже поздно, профессор. Доброй ночи, — устало, но гордо подняв голову, ответствует Сиэль. — Даже не скажете, было ли вам хорошо со мной или нет? — Думаю, вы и сами все видели. — Даже не попросите меня исправить вашу скверную оценку? Не станете меня шантажировать приданием огласке и подрывом моего реноме? — кончиками пальцев отламывает кусочек банана и кладёт в рот, не отрывая любопытного взгляда от Сиэля. — Нет. — Даже не попросите о моем негласном покровительстве? — Выше того, профессор, — с неизменным хладнокровием отчеканивает Сиэль. Голос не дрожит ни на едином звуке. В аскетичном лице не дрогнет ни один мускул, даже если неудержимо подступающие слёзы щекочут неизменно сухие глаза, даже если детская обида нудяще давит на грудь. — Хм… — Себастьян, уже не любопытно, но чертовски увлечённо посмеивается, задумчиво опустив глаза и почесывая затылок. Хочется додавить, все-таки выжав хотя бы несколько слезинок, заставить шмыгнуть носом, опустить глаза, ослабнуть, покориться. Подойти, привлекая к себе, медленно, искренно, вынуждая открыться, наглаживать спину, перебирая пальцами кошачьи позвонки, пока в хрупком теле не ощутятся вздрагивания, пока доверившиеся слёзы не увлажнят шею, и уж потом, доведя объятие до уровня крепкого и хозяйского, держать долго, молча и с упоением, уткнувшись губами в тёплый, давно заросший родничок, да только Себастьян также выше того. — Ну, а если же я сам вам предложу? — То ваше право. — Мое, верно, — с дружелюбным согласием улыбается Себастьян и тактичным кивком отпускает Сиэля. — Что ж, ступайте. В глазах, ещё долго сосредоточенных на исчезнувшей за дверью тени, читается ироничное, нежное и неоспоримое: «Если надумаете ночью поплакать в подушку, лучше приходите ко мне». И тут же, оставшись наедине со своими помыслами в кабинете, в школе, в Англии, в мире, он, протерев ладонью стекло, глубокомысленно глядит не на звёзды, но в бездонную дождливую темноту. — И знаю, что не придёте. И знаю, что однажды я приду к вам сам. Так случайно и вовремя, как под видом благодетели ночь опускается на землю, рождая, принося с собой или, быть может, покрывая грех?.. — ухмыляясь отражению в стекле, проводит языком по краю верхней губы, припоминая, смакуя приятно вяжущий горько-сладкий банановый вкус, столь категорично теперь спаявшийся с исключительным вкусом тела и души.