Mi Sevilla

      Иван перебирает светлые пряди волос Серхио, обняв его за плечи. Серхио лежит у него на груди и, кажется, дремлет, прикрыв глаза. Они переплетены конечностями, соединены, слеплены так плотно, что Иван сомневается уже, что вообще знает, что здесь принадлежит ему. Они оба питают нежные чувства к Севилье, оба возвращаются сюда, как в покинутый юношеский дом — оно и не мудрено. Серхио дремлет на груди Ивана, убаюканный его мерным сердцебиением и глубоким дыханием, обнимает слабой рукой за талию, вытянувшись вдоль него на мягком полу веранды, которую они предусмотрительно выложили матрасами и одеялами. Иван любуется севильскими пейзажами, лежащими под пригорком, на котором стоит их дом, рассеянно ласкает пальцами голову довольно улыбающегося сквозь полусон Серхио. Это так мирно, что его свободная рука тянется к карману домашних шорт в поисках фантомного маленького волчка, который так и хочется раскрутить на полу перед собой, только чтобы понять, что останавливаться он не планирует. После того, что случилось с ним и Серхио в последнее время, что пришлось ему пережить за эти два года в Барселоне, такое спокойствие кажется нереальным. Иван обводит взглядом, не цепляясь ни за что конкретное, холмистую линию горизонта, оливковые сады где-то внизу и розовые кусты за зелёной оградой их дома, и это вдруг напоминает ему о чём-то. — Серхио, — Иван чуть склоняет голову, сдвигаясь так, чтобы Серхио всё ещё удобно лежал на его груди, но он мог наслаждаться сонным расслабленным выражением его лица. Он издаёт мягкое вопросительное «м?», не обременяя себя разговорами, и лениво поглаживает широкой грубой ладонью обнажённое шортами бедро Ивана. — Ты любишь стихи? — Предпочитаю, когда они положены на музыку, — Серхио слабо дёргает плечами, пытаясь пожать ими, но не желая выпутываться из тёплых и уютных объятий. — В целом, люблю. А что? — Вспомнил несколько, — Иван копирует его жест, подаваясь под приятные прикосновения, и кивает куда-то в сторону залитых вечерним солнцем пейзажей, будто Серхио его видит. — Прочитаешь мне? — он ворочается в его руках, укладываясь на его грудь спиной и откидывая голову на плечо. Иван утыкается носом в его макушку, тихо утвердительно фыркает и отстраняется, пожалев свою несчастную шею. — Сбился с дороги вечер и запахнулся в ветер. В окнах остатки света ловят ребячьи лица…       Испанский Ивана всё ещё, несмотря на девять лет, проведённых среди непосредственных носителей языка, слишком сильно отличается, чтобы Серхио мог этого не замечать. Его акцент, его способ произносить слова и звуки отличается от того, как произносят то же испанцы и латиноамериканцы, но Серхио нравится, всегда нравилось. Он наслаждается глубоким вдохновенным шёпотом, звучащим вместе с далёким приглушённым шумом города и шорохом высаженных по соседству садовых деревьев. — Смотрят, как жёлтая ветка сделалась сонной птицей.…       Иван плавно ведёт ладонью по его груди сквозь тонкую хлопковую рубашку, не касаясь чувствительных мест и не спускаясь ниже живота, но надавливая и согревая руками так приятно, что простая мимолётная ласка кажется лучше, чем самое изощрённое кокетство. — А день уже лёг и стихнул, и что-то ему не спится. Вишнёвый румянец вспыхнул на черепице…       Его тихий голос замолкает совсем, заставляя Серхио внезапно тосковать по той чувственности, которую Иван вдыхал своим сердцем в стихи, по той неуловимой меланхолии, которой он делился с Серхио, которую уловил в мягких словах чужого языка сам и которую смог передать ему, не растеряв ни капли. — Это Лорка? — Иван беззвучно смеётся позади него и кивает, мельком ткнувшись носом в удачно подставленный висок. — Тебе не нравится? — Я андалузец, дорогой. Догадайся сам, — Серхио хмыкнул, не сказав больше ничего по этому поводу, оставляя Ивану возможность обдумать это самостоятельно, и вдруг добавил тише. — Почитай мне ещё. — Как пожелаешь.       Он хмыкает, не изменяя себе, и прокашливается, прежде чем вдруг прижаться губами к его уху и скользнуть ладонью под свободный подол его рубахи. Иван легко касается пальцами его горячей мягкой кожи, вслепую обводит на память, ни разу не сбившись, контуры татуировок, и низко шепчет на немецком. — Пред тем как нам с тобой расстаться, позволь склонить чело мне невиновно. Позволь в твои глаза прекрасные вчитаться. Безмолвно.       Вторая его рука опускается на пояс домашних штанов, не касаясь слишком интимно, пока Иван задумчиво и неторопливо гладит каждый участок его тела от ключиц до татуировки внизу живот, что, удивительно, не вызывает привычного возбуждения, только греет где-то за грудиной так постыдно сладко, что Серхио никогда в этом не признается даже себе. — Дай мне мечтать о счастье, об огне, который бы пылал, будь ты моею, когда бы вёл тебя я по стране своей, всегда с тобой средь роз немея…       Немецкий у Ивана тоже какой-то особенный, чёрт бы побрал этого золотого швейцарского мальчика, звучит совершенно непохоже на то, что Серхио слышал раньше, на то, как говорил Тони — когда он вообще был в настроении цензурно изъясняться на родном языке. Немецкий Ивана совсем не отрывистый, в нём нет резкости и грубости, как будто перенятая у испанцев гладкая плавность речи отполировала звуки других языков, живущих в его шероховатом шепчущем голосе. — Ко мне хоть на единый миг приди, прими мой лоб в ладони благосклонно…       Серхио податливо выгибается в его руках, закрывая глаза, добровольно лишая себя красоты окружающей природы, чтобы сосредоточиться на словах, смысла которых он не понимает, на интонациях, которые всё ещё принадлежали Ивану и которые он мог читать, как свои собственные. Иван ловко расстёгивает пуговицы на рубашке Серхио, обнажая его грудь и живот, тут же согревая своими прикосновениями покрывшуюся на ветру мелкими мурашками кожу. Он целует его мочку уха, спускается чуть ниже, только несильно касаясь губами, и прижимается к виску щекой. — И губы мне губами разбуди, всмотрись в меня — безмолвно.       Они недолго молчат. Серхио смотрит влюблённо и лениво из-под ресниц на красоты раскинувшейся вокруг трепетно любимой Севильи, которую ему скоро вновь придётся покинуть, Иван думает: словах, которые только что прочитал или ни о чём вовсе. — Серхио, — он снова тихо мычит, не желая прерывать их совместную комфортную тишину, только дыхание чуть замедляется — кажется, теперь сонливость возвращается. — Ты, помнится, хотел стать матадором? — кивает и фыркает, позабавленный вопросом, ожидая продолжения. — Тогда закрывай глаза, дорогой, и думай о Севилье и Plaza de Toros de la Maestranza…       Серхио прижимается щекой к груди Ивана и почти засыпает, когда тот кладёт ладонь прямо напротив его сердца, и негромко начинает, теперь на английском: — Севилья серьгами сорит, сорит сиренью, а по сирени синьорит несёт к арене…