В пятницу зацветут каштаны

– Кто?- Минцзуэ спрашивает это просто, тихо, едва прищурившись, чтобы в тусклом свете второго освещения рассмотреть получше следы на теле Сиченя. Губы того складываются в привычную, мягкую улыбку, но прежде чем нечто успокаивающее слетит с сухих губ, Не Минцзуэ сгребает длинные, густые волосы в кулак, не натягивая и не причиняя боли, но, как нерадивого зверя, вынуждая послушаться. – Я отлично знаю какие следы после вашего, ланьского, воспитания. Даже если бы Цижень решил исхлестать тебя до полусмерти это было бы...не так. Кто? Требовательный вопрос повисает в тишине небольшой квартиры звенящим, гулким напряжением и Лань Сичень смеживает веки, позволяя длинным пальцам действительно расслабиться на коленях. – Хуань! Он требовательно повышает голос и этот звук похож на рык. Лань Сичень в его руках не напрягается ни на мгновение, добровольно отдаваясь надёжной, чуткой руке, удерживающей его на плаву реальности вот уже который год. На сколько бы ярким ни был каллейдоскоп окружающего мира, в нем есть непоколебимые столпы цвета графита. Руки, голос, губы, слова. Каждая часть Не Минцзуэ, по отдельности и в общем. Весь этот человек целиком, присутствия которого рядом достаточно для решения любой из проблем. Лань Сичень способен сам разобраться с любым из своих обидчиков, он способен смести на своем пути любую из преград, если сочтет нужным сделать то, но он не такой, поэтому рядом есть Минцзуэ, который слишком хорошо его знает. – Я найду их сам, если ты не скажешь. Это просто вопрос времени,- давит, глядя на блаженное лицо молодого мужчины, в своих руках, Не Минцзуэ. В груди у него распадаются угли стихшего лишь недавно гнева. Достаточно одного взгляда на темные синяки, наложенные на молочную кожу, на ссадины, оцарапанной красной сливой проступающие поверх, чистое лицо, которое, намеренно, не тронули. Пальцы, не запущенные в густую тушь волос сжимаются до скрипа. – Лань Хуань! Слышишь ты меня или нет?! – Вень Сюй. Ответ разбивает зацикленное кольцо пламенеющего гнева алыми головешками, оставляя в глухом оцепенении. Не Минцзуэ выпускает жёсткие пряди из пальцев и присаживается перед диваном прямо на колени. Его сухие руки заключают чистое лицо Лань Сиченя, окрашенное теперь тоскливой виной, в ладони, а после притягивают ближе, чтобы оставить короткие поцелуй на светлом лбу. – Ложись отдыхать. Я заберу Хуайсана домой и вернусь. Напряжением, копившееся в воздухе с момента, когда Минцзуэ увидел отметины на теле вышедшего из душа мужа, с которым они сбегали от всего прочего, излишнего требовательного к ним мира в свой оплот свободы и искренности, наконец тает. Кажется, что тема исчерпана и более никто к ней возвращаться не будет. Они оба знают, что нечто подобное должно было произойти и случилось. Знают, что говорить об этом никто действительно не будет. Знают, что спустя три-четыре часа Хуань почувствует спиной чужую, теплую грудь и тяжёлую руку, уложенную ему на живот. Этого достаточно для того, чтобы не обсуждать заголовки всех возможных изданий Китая, на утро затрезвонящих о смерти старшего сына Вень Жоханя. Не обсуждать той войны, что была объявлена этим поступком. Не упоминать даже иные исходы случившегося. Когда они обменялись простыми кольцами,Не Минцзуэ сказал, что не позволит никому безнаказанно причинить вред одному из самых дорогих ему людей, члену его семьи, его супругу, человеку, с которым они делились один путь совершенствования. Лань Сичень, принимая кольцо, согласился с этим бременем, шедшим неотъемлемой частью вместе с его возлюбленным. Не было никакого смысла обсуждать или пытаться изменить то, что должно было случиться и было давно известно им обоим.