Сотня метров под землей

Сотня метров под землей. Стучат колеса о рельсы. Свистят скоростные поезда. Бросаются вниз самоубийцы, чтобы кровью забрызгать лобовое стекло. Петербургское метро. Богатые старые подземные площади, скромные станции новых времен. Запах сырости, холода, свойственный могильным захоронениям. Миллионы людей каждый день ходят мимо и не замечают ничего. Не хотят замечать ни дыхания старой смерти, ни близости опасности, ни того, что так глубоко не должны ступать ноги живых. Они ныкаются по светлым прогалинам фонарного света и прячут свои лица в защитный экран телефонов, лишь бы не видеть бесконечную темноту между станций. Все они, жители и гости северной столицы, бессознательно выбирают каждый день не замечать снующие рядом тени тех, для кого эта глубина была родным домом многие сотни лет. Все зло проникает наружу из-под земли. Об этом знают только те, кто умеет видеть и чувствовать, люди с обостренными инстинктами. Однако, едва ли даже эти редкие зрячие скажут, что делается там в непроглядной темноте. Они зовут это место своим домом. Попасть сюда не так-то просто: нужно знать особые знаки и искать истончающуюся грань реальности. Еще сложнее найти выход живым. Но для тех, чье сердце не бьется, стены расступаются сами и загораются огарки свечей — дань неведомой традиции, которой уже сотни лет. Впрочем, сейчас к медленному свету огня добавляется новый, выглядящий инородным в этом месте — холодный безжизненный от плоского экрана портативного компьютера. Стикс старается держаться от него подальше. Чисто инстинктивно выбирает желтое пламя, так знакомо освещающее страницы с английскими буквами. — Что ты читаешь? Стикс поднимает голову от книги, ловя вопросительный взгляд Ахерона. Тот не любил художественную литературу в той же мере, что Стикс не любил тратить время на игровое кино. И они оба не видели смысла в праздных вопросах. — Ондатже. Английс-ский пациент, — отвечает Стикс после секундного промедления. Ахерон задумчиво кивает и возвращает взгляд к экрану ноутбука. Пальцы быстро бегают по клавиатуре, наполняя перестуком тишину темной комнаты. — Отлично. У него есть экранизация и, кажется, даже солидного качества. Стикс ждет продолжения, однако его не следует. Ахерон уже откладывает ноутбук с колен на стол, и начальные титры излучают свет на его лицо. В этой игре света приятные черты лица ожесточаются, превращаются в треугольники синеватых бликов, из которых почти невозможно прочесть эмоции. Взгляд прикован к начинающейся картине, в то время как Стикс даже не утруждает себя склонить голову. — Я не буду с-смотреть, — уточняет он и так очевидное. — Не смотри, дорогой. Кто же тебя заставляет. — Тогда зачем? Ахерон поворачивает голову. В белесом свете проступает его улыбка, от которой у обычных людей идет холодок по спине. По коже Стикса от нее прокатывается ласковое тепло. — Ради чувства общности, разумеется. Разделим два хороших произведения и один сюжет на двоих, — Ахерон устраивается поудобнее на диване, раскинув руки на мягкой спинке. — А теперь тише. Не люблю пропускать начало. Стикс чуть улыбается в ответ и стекает вбок, удобно устраиваясь на чужом плече, чтобы погрузиться обратно в чтение. Книга теперь ловит холодный свет экрана. Они почти никогда не собираются все вместе. Нет никакого правила ни гласного, ни безмолвного. Все до банальности тривиально: так получается. То занят один, то дело требует две пары рук, то каждый уходит по зову собственного сердца. Они редко бывают все вместе, но это ничего не значит, ведь их связывает незримая нить, прочнее титанового троса. На стол падают несколько телефонов, из тех новых с гладкими экранами и отсутствующими кнопками. Флегетон медленно, с ленивой неохотой тянет руку к одному из них. От телефона тянет мертвечиной. Точно такой же запах тянется и за Ахероном, который их приволок. — Где остальные? — спрашивает он разминая шею. Его руки чисты, но Флегетон отмечает под коротко остриженными ногтями кровь. Тонкая полоска, от которой сложно оторвать взгляд. — Где-то, — он не глядя поднимает телефон, зажимая его между двумя пальцами, будто это игральная карта. — А что? Братишка Ахерон решил принести нам подарки? — Ага. Сейчас на поверхности все пользуются такими. Удобнее старых моделей и могут тоже намного больше. Флегетон морщится и подносит кусок черного пластика к лицу. Принюхивается, легко воссоздавая в голове персону бывшего владельца. Мужчина средних лет, кривящий душой и поддавшийся праздным порокам, прячущийся от надоевшей жены в темных переулках красных фонарей. Его кровь на одежде Ахерона, еще свежая, как и предсмертная мольба, и страх жестокой расправы. Последний запах самый сладкий из всех. — Раньше с мертвецов снимали золото, — Флегетон отшвыривает от себя телефон и откидывается на спинку стула. — Фамильные украшения, швейцарские часы, хотя бы забирали гравированные портсигары. А сейчас что? Неужели новые предметы роскоши выглядят теперь так? — Не спеши с выводами. Может тебе понравится, — покачал головой Ахерон, огибая стол. Он замер прямо за спиной и наклонился вперед, возвращая откинутый предмет обратно в тонкие пальцы. Сладковатый запах предсмертного страха стал ближе. — Смотри. Включается здесь. Ахерон перемещает чужой палец на кнопку сбоку. Экран загорается, высвечивая фотографию женщины с детьми. — Я только привык к старому телефону, — устало тянет Флегетон, однако послушно позволяет двигать собственными руками. — Как раньше было проще. И бед было больше, и убивали люди чаще. В новом времени одни проблемы. — Двести лет назад ты говорил точно так же, — голос Ахерона почти у самого уха. Он нажимает на значок фотокамеры и на экране появляются их собственные лица. Флегетон с удивлением вскидывает брови, поднимая смартфон повыше. — О. Прямо как зеркало, — с удивлением отмечает он и инстинктивно улыбается своему отражению. — Говорил же, тебе еще может понравится, — Ахерон касается губами уложенных лаком волос. — Хочешь поставим Коциту и Стикусу наши фотографии на заставку? Уверен, они еще не скоро найдут способ сменить их. Если вообще захотят. Флегетон чуть поворачивает голову в его сторону с наслаждением втягивая остатки запаха, и заливисто смеется. — Да. Конечно хочу. Сумрак расступается, ведомый клацающим звуком небольших каблуков. Задувают ветра, воют раненым зверем, разнося тарахтящий звук поездов. Пламя трепыхается на огарках свечей и тянется к вошедшему, словно зачарованное. Огонь всегда тяготел к Флегетону. Даже зажженную в руках Коцита спичку чуть ведет, прежде, чем ей все-таки удается подпалить кончик сигареты. — Слышишь, что там происходит? — возбужденно говорит Флегетон, оставляя проход за своей спиной открытой. Из провала в стене — глубокого и абсолютно непроглядного даже для них, умеющих видеть в темноте — дурманяще сладко пахнет паникой. Коцит прислушивается. Едва различимо доносятся крики, надрывный плач и сигнал поезда. Флегетон, вальсируя под эти звуки, оказывается рядом. — Самоубийца, — доверительно сообщает он, перехватывая сигарету из пачки, и зажимает ее в губах. — Прыгнул на рельсы прямо в час пик. Желтую ветку остановили, пока не уберут труп. Его рукам намного больше идут тонкие, но хотя бы в этом он не привередничает, закуривая то, что оказывается поблизости. Коцит не тянется за новой спичкой, а поднимает голову наверх, помогая прикурить от тлеющей сигареты. — Как неуважительно с его стороны. Так много людей теперь опоздает на работу, — отмечает он, с наслаждением затягиваясь не столько никотином, сколько запахом чужого страха. Флегетон был пропитан им насквозь. Липкий и вязкий он осел слезами на лацканах его одежд, неконтролируемой дрожью очевидцев остался на коже и отпечатался отражением сотни искаженных от ужаса лиц на розовой поверхности стекол очков. — О, действительно, никакого уважения, — хихикает Флегетон. Его смех вырывается в воздух вместе с клубами дыма и отравляет его намного сильней. Люди, когда слышат его на улице неизменно затравленно озираются, съеживаются, будто смеются лично над ними. Звук надменный, высокий, играющий на расшатанных нервах и вытаскивающий наружу, словно заправский потрошитель, всю неуверенность в себе. Коциту нравится этот смех настолько, что он готов пить его с узких губ. Он делает затяжку и забрасывает руку с тлеющей сигаретой на плечо Флегетона. — Как очевидец происшествия, может расскажешь о нем во всех подробностях? Упал ли сам, наш почитатель Анны Каренины, или помог ему кто? В ответ только хитрый прищур глаз и новый смех, пьяный от веселья. Коцит не удерживается: тянется вперед, ловит ртом в мажущем поцелуе, где совсем не чувствуется сигаретный дым. Вместо него — страх, пряный и сочный, как хорошее вино, как сам Флегетон. Смерть давно поселилась в этом месте. Она как еще одна незримая жительница появлялась то призраком истлевшей старухи, то тенями окровавленных мужчин, то жалобными взглядами изголодавшихся детей. Смерть шла рука об руку с каждым, кто жил на глубине, но реже всего она была здесь свежей и новой, только готовящейся выйти на поверхность, чтобы украсть за собой новую душу. Над столом клубился едковатый аромат будущего яда. — ...два миллиграмма в колбу Эрленмейера, — читает Коцит со страницы затасканной книжки советских времен. Его ноги покоятся на столе, как есть, в ботинках со следами Петербургской грязи, в опасной близости от горелки, и носки туфель дергаются в такт одному ему слышимой мелодии. — У этих ученых всегда такие сложные фамилии. Язык сломаешь в трех местах пока произнесешь. Ты еще не устал, дорогой мой? Стикс, всегда цедящий слова будто кислоту по капле, ничего не говорит. Ответом служат его руки: бледные с длинными тонкими пальцами они быстро водят по химическим приборам. То скользнут по колбе, то подкрутят ручку огня, то начнут сцеживать осевший на дне остаток. Будто живые, они перемещаются по столу в грациозном танце. Танго освобождения от жизни. — А помнишь холеру в восемьсот тридцатом? Тогда ты тоже вот так колдовал, — мечтательно вспоминает Коцит и уже не возвращается к формулам. Его взгляд прикован к рукам Стикса. Паучьи пальцы, назвали бы их многие за длину и выпирающие кости-суставы. Эстеты и любители красивых слов вспомнят об известном музыкальном инструменте, пламенной любви всех композиторов. Однако в голове Коцита совсем иное сравнение. Руки убийцы. Слишком хорошо он представляет, как эти тонкие пальцы обхватывают чье-то горло и душат, пока лицо не приобретет синий цвет. Слишком легко они могут ломать кости и сворачивать головы. Слишком привычно набирают в шприц жидкий яд — последний напиток уставших стариков. — Что-то не так? — спрашивает Стикс, отмечая непривычную молчаливость. Рядом с Коцитом тишина никогда не задерживалась надолго. — Все так, мой друг, все так, — воркует Коцит с неохотой поднимая глаза выше по черной ткани, облегающей руки к белесым глазам. — Кажется, рецепт тебе уже не нужен. Ты и сам все закончил. Как славно. Куда собираешься спрятать? Как у заправского шулера, теперь у тебя будет туз в рукаве? Стикс чуть склоняет голову на бок, оценивающе рассматривая свои запястья. Пальцы снова оживают: шприц делает оборот, ладони соединяются и вот они уже пусты. Глаза не успевают даже заметить, в какой именно руке исчезла игла. — Ловкость рук и никакого мошенничества, — смеется Коцит и сбрасывает ноги на пол. — Не выпадет? Выглядит не шибко надежным. Стикс поднимает обе руки — Видишь, вс-се в порядке, — шепчет он с мягкой улыбкой на бесцветных губах. — А если вдруг тебя захотят обыскать? — шаг за шагом Коцит огибает стол, останавливаясь в полшаге. — Кто? — Бдительный товарищ полицейский, — он перехватывает руку. Холодная кожа совершенно мягкая и гладкая, скользит между пальцев. Те смыкаются на запястье в едва ощутимом объятье. — Он будет ждать нас прямо в квартире? — уточняет Стикс. В голосе едва заметное веселье. Коцит поддается вперед и сжимает кулак сильнее. — А вдруг, — улыбается он в чужое лицо. — Всякое может случится. Не так поймут, не так посмотрят, сделают лишний звонок аль вызовут к соседям, да ошибутся квартиркой. И вот уже на пороге новая проблема. Какие только неожиданности не случаются, ты же понимаешь. Давай я проведу обыск, чтобы, так сказать, на практике убедиться, что все в чисто и никто не прикопается. Из горла Стикса вырывается тихий звук, в котором Коцит без труда распознает смешок. — Попробуй. Резким рывком он тянет запястье на себя, заставляя развернуться спиной. Стикс выгибается. С шумом воздух наполняет его грудь и со свистом покидает ее. Коцит уже заводит назад вторую руку, чтобы перехватить обе сразу. — Что тут у нас? — негромко тянет Коцит, касаясь губами ушной раковины. С такого ракурса Стикс кажется особенно красивым. Белые ресницы опущены вниз, голова откинута так, что на шее выступает кадык, а меж приоткрытых губ мелькает раздвоенный язык. Сквозь ткань рукава можно было нащупать шприц. — Я могу выс-с-скользнуть, — говорит Стикс и покорно стоит на месте. Не шевелится, не дергается. — А зачем тебе ускользать от меня, дорогой? Иглы колются, стекло режется. Очень неосторожное место, — Коцит сжимает руку. С хрустом ломается шприц под черной тканью. Осыпаются осколки пластика, промокает рукав сюртука, а Стикс все остается неподвижным, только дышит чаще и дрожат ресницы. По его длинным пальцам стекает яд, смешиваясь с тонкой струйкой крови. — Придетс-ся делать заново. — Прости мою неосторожность, — без тени сожаления нашептывает Коцит, собирая скапывающую жидкость в подставленную руку. А затем медленно слизывает ее, под сосредоточенным взглядом льдистых глаз. — Твой яд очень вкусный. Попробуй, — Коцит подносит раскрытую ладонь к чужим губам. Язык, гладкий, с тонкими раздвоенными кончиками водит по складкам, задевая мазоли у основания пальцев. — Пожалуй, — соглашается Стикс и поворачивает голову. Коцит улыбается ему с горящими искрами в черноте глаз. — Но твоя кровь еще слаще, мой милый Стикс. Дождь не может проникнуть под стылый асфальт ливневым потоком, но он все равно находит лазейки. Влага наполняет землю, пропитывает одежду, спускающихся в метро людей и оставляет мокрые следы тысяч ботинок. Она холодит кожу под порывами ветра от вагонов и едва высыхает под конец поездки, чтобы человек у выхода вновь оказался под проливным дождем. За Стиксом тоже идет влажный след. Волосы облепили лицо и закрывали глаза, но ему не было до этого никакого дела. Внутри клокотала злость. Она сосредоточена в побелевших костяшках сжатого кулака — в клочке бумаги, оставшегося абсолютно сухим в надежном пенале из кожи и костей. Стикс шагает в знакомый узор на стене. Коридор темноты окутывает его лаской места, которое они все называют домом. В отдалении тлеет свет и слышатся знакомые голоса. — Ты даже не представляешь, как много теперь способов сделать взрывчатку. — Что же, одного проверенного нам недостаточно? — Где твой азарт, Флегетон? Разговор смолкает, стоит Стиксу шагнуть в очерченный отсветами огня круг. Флегетон и Ахерон, сидящие за столом, поднимают головы и улыбаются ему, каждый по-своему. — А Коцита ты по дороге потерял? — шутливо тянет Флегетон. Однако ухмылка на его губах быстро тает, стоит встретиться взглядами. — Да, — почти не разжимая губ говорит Стикс и в два шага пересекает комнату. Кулак бьет по столу и пальцы разжимаются, отпуская истончившийся на множестве сгибов тетрадный лист. Он закрывает глаза и тяжело дышит, стараясь вернуть себе привычное спокойствие. Но сквозь веки видит прошедшую ночь, будто отматывающуюся назад пленку. Морщинистое старческое лицо. Сумасшедший, представившийся полицейским и имеющий все повадки мента. Коцит, достающий отмычки, чтобы закончить с этим делом. Станция на реконструкции. Выбитый из руки шприц. Надо было свернуть шею, выколоть глаза, бросить под начавшие ходить поезда. Схватка была слишком быстрой, а противник на удивление сильным. Давно Стикс таких не встречал среди людей. И откровенно ненавидел подобные встречи, заканчивающиеся одними проблемами. Вот и сейчас кончилось плохо. Его одновременно касаются четыре руки. Даже не нужно открывать глаза, чтобы различить, где чьи. Флегетон переплетает с ним пальцы, заставляя отодвинуть их прочь от записки с номером телефона. Ахерон сжимает напряженные плечи, мягко и настойчиво выпрямляя согнутую спину. — Ты чего так разволновался, дорогой? — тянет он Стикса к ближайшему стулу, и тот опускается, позволяя чуть разжаться комку нервов внутри. — Встретил кое-кого неприятного. — Игоря? — Флегетон поднимает взгляд от имени на бумаге и проводит рукой по мокрой щеке, заправляя отросшие волосы за ухо. — Хочешь, я устрою ему в доме небольшой пожар? Сам сгорит, жена сгорит, дети и собака сгорят. Месть не всегда должна быть холодной. Стикс хмурится, облизывает прикушенную в драке губу и ведет головой в сторону. — Он из тех, кто умеет видеть. Надо прос-с-с… следить за ним, — звук тянется дольше обычного, когда Ахерон сжимает основание шеи сзади. — Так и мы не слепые. Телефон его есть, можно по нему местоположение узнать. Хоть по пятам за ним ходи, если хочешь, — со спокойной уверенностью говорит он, массируя плечи. Физическое напряжение медленно уходит. — Коцит в тюрьме, — Стикс снова морщится, вспоминая удаляющуюся полицейскую машину. Узкие ладони Флегетона ведут по мокрой ткани рубашки и начинают распутывать галстук на шее. — Нашел из-за чего волноваться, — фыркает он, переключаясь на маленькие пуговицы. — В тюрьме страхов много, люди боятся спать, боятся нападений, боятся ходить не оглядываясь. Коцит, считай, получил путевку в санаторий. Отдохнет там с душой. Будто ты его сам не знаешь. — Пожалуй, — неуверенно соглашается Стикс. Горячие, в отличии от его собственных, пальцы скользят по оголенным ключицам, а затем ведут ниже к ремню брюк. — Ты весь промок. Давай мы поможем тебе согреться. А после, если захочешь, отомстить. Он сдается натиску чужих рук: теплому дыханию Ахерона у его лица и торопливо-быстрым рукам Флегетона. Один лишь взгляд остается прикованным к бумаге на столе. Месть — это действительно самое желанное, что он хотел бы получить сейчас. Под сотней метров земли стучат колеса о рельсы. Они почти никогда не бывают все вместе. Под старым фундаментом Санкт-Петербурга, меж узких колодцев его грязных дворов, за колючей проволокой забора Крестов. Они могут находиться где угодно, но навсегда спаянные вместе незримой цепью, всегда чувствуя друг друга и вечно голодные до человеческих страданий.