Лондон, 2017 год,
Квартира Фредди Меркьюри и Джона Дикона
Взгляни в мои глаза, и ты увидишь — я твой единственный.
Ты завладел моей любовью, украл моё сердце,
Изменил мою жизнь.
Каждым своим движением ты сводишь меня с ума,
Когда ты прикасаешься ко мне,
Я теряю контроль над собой, и моя душа трепещет,
От тебя у меня захватывает дух...
Луч закатного вечернего солнца застенчиво щекотнул поросшую щетинкой смуглую щеку, зацепившись за неё, и заставив задремавшего с книгой Фредди недовольно дёрнуться. Ещё несколько минут он провёл в полудрёме, то и дело подрагивая от едва заметных невесомых касаний, проскользнувших по щеке, и спустившихся чуть ниже, по изгибу изящной шеи. Прикосновение было до того непривычным, и интимным, что показалось ему почти фантомным. Шероховатая подушечка пальца прошлась по шее и спустилась на ключицу, оставляя после себя волну мурашек на карамельной шее, и Фредди, наконец, раскрыл подернутые сонной дымкой очи. Часы показывали половину двенадцатого ночи; должно быть, он задремал после того, как «уложил» Джона спать — ежедневные сеансы основательно выбивали бывшего учёного из сил. Переведя взгляд на полумрак спальни, он обомлел: словно привидение или тень, рядом с ним сидел Джон. — Дикки? — хрипло спросил Меркьюри, не до конца понимая, что происходит. — Тебе не спится? «Тень» обосновалась на разобранной постели, скрестив ноги по-турецки, одетая лишь в длинную ночную рубашку учёного, и невозмутимо смотрела прямо в глаза. Поймав взгляд Фредди, Джон, как всегда, молчаливо и застенчиво улыбнулся, и, прищурив хитрющие глаза, доверчиво прильнул к нему руками, а потом вновь отстранился. — Когда-нибудь, верно, я привыкну к тишине в твоей компании… — ласково улыбнулся учёный, — Что-то случилось? — и тон, из беззаботного, как-то сам собой перерос в беспокойство. Джон едва заметно мотнул головой, и, предупреждая его попытку встать, завёл левую руку за спину, чтобы достать оттуда красивую, украшенную разноцветными блестками коробку. — С днем рождения, — тихо промолвил Дикки, — Фредди. Едва ли сам Фредди помнил о празднике: десять месяцев после побега прошли в адской спешке, превратив жизнь изгнанников в бесконечный калейдоскоп переездов и связанных с этим проблем. Наконец, осев в Лондоне, им удалось наладить быт, но Джон, откатившийся в поведении на уровень двухлетней давности, невероятно пугал Фредди, вложившего в его «воспитание» все созидательные силы. Порой он не выходил на контакт сутками, и Меркьюри удавалось разговорить его лишь во время ежедневных, мучительных, но спасительных выходов в сон; течение жизни же, подчинённое негласному режиму для Джона, становилось для Фредди невыносимым. Откуда же было взяться веселью? Меркьюри ещё несколько раз удивлённо похлопал глазами, постепенно осознавая главное — Джон пришёл к нему сам, и с силой сжал в руках вечно холодные пальцы возлюбленного. — Повтори, что ты сказал? — дрожа, ответил он, — Дикки? Ты помнишь об этом? В ответ на это Джон лишь улыбнулся, и протянул «имениннику» незамысловатый подарок — завернутую в грубую оберточную бумагу небольшую статуэтку черной пушистой красавицы-кошки, выгнувшей спинку в изящной позе. По всей видимости, подарок был многократно развернут и уложен обратно — сильные заломы на бумаге выдавали старание, и это ещё сильнее обескуражило Фредди: с того проклятого ноября Джон почти не проявлял интереса ни к жизни, ни к таким её, сугубо необязательным, но приятным мелочам. — Да, — коротко подтвердил Дикки его радость. — Но как… Я не понимаю, Джонни, где ты… Джон доверчиво придвинулся ещё ближе, и, уже не скрывая стеснение, спокойно добавил: — Пока тебя не было… Я позвонил Мэри. Мэри достала мне это. Прости, что она такая маленькая… Я накоплю денег, и куплю тебе самую большую кошку в мире… — Боже, — учёный облегчённо закрыл глаза, и, всё ещё не веря в произошедшее до конца, потрясённо вздохнул: — Наконец-то… Как же я рад! Дикки, мой Дикки! Ты выздоравливаешь, господи! Забыв о предосторожностях, он порывисто обнял подопечного, и, встретив едва заметное, но уверенное касание в ответ, прижался к нему целиком. — Как я скучал по твоей улыбке, Джон, — радость Фредди перетекала во всё более откровенные объятия, завершившиеся неожиданно… и бесконечно приятно для него самого. Джон, шептавший на ушко что-то сокровенное, вдруг прервался, и, не дав Фредди договорить, нашёл его губы своими.Каждое твое дыхание,
Каждый твой звук отражается у меня в ушах,
Я мог бы бросить всё ради одного твоего поцелуя,
Я непременно бы умер, если бы ты отверг меня,
От тебя у меня захватывает дух...
— С днем рождения, Фредди, — повторил он, и прильнул к Меркьюри, робко, но настойчиво, покрывая мелкими поцелуями уголки губ, нос, и почему-то даже щёки. Оглушённый столь приятным напором, Фредди, впервые за долгое время, просто отдался на откуп эмоциям. Радость, облегчение, восторг — всё смешалось в его голове, перекрыв извечную боязнь расстроить Джона или напугать. Они давно уже обменялись признаниями; чувства не были для обоих загадкой, но сейчас, видя, как хрупкое сознание Дикки, искалеченное прошлым, похищением и побегом, вновь «раскрывается», Меркьюри почувствовал себя на вершине небесного кайфа. И это был самый лучший подарок. Проникновенные касания сменились глубокими, и жаркими поцелуями — копившаяся годами нежность требовала немедленного выхода. Дикки целовал его умело и напористо, постепенно подталкивая лечь на спину, и уже не скрывал своих намерений, жарко и тяжело дыша в лицо. Он ненадолго оторвался от любимого лица, чтобы провести пальцем по тронутой щетиной щеке, и пожирая учёного глазами, прошептал: — Ты невероятный человек, Фредди. Ты — мой свет, понимаешь? Я так благодарен, что ты выбрал меня… Я хочу быть благодарным… до конца… — Что ты имеешь в виду? — затуманенно, не борясь с зовом плоти, Фредди сел обратно на постель, — Какие благодарности? Но Джон не дал договорить ему и в этот раз, прижав палец к сухим губам. — Я больше не боюсь… Хочу, чтобы тебе было хорошо, я знаю, знаю, как… сделать хорошо… Он поднялся на ноги, прижав палец уже к своим губам, и с заговорщицким видом улыбнулся, отойдя к стене, где стояли их немногочисленные вещи и большой платяной шкаф. Ещё мгновение — и вся комната зажглась сотнями мелких электрических огоньков, опутавших её по периметру, придавая их небольшому гнёздышку настоящий праздничный уют. — Я знаю… Ты привык к большему размаху… Я сделаю это для тебя, Фредди, обязательно сделаю! А теперь прошу, — и подал учёному руку, — Вы… не потанцуете со мной, мистер Меркьюри? Странные ощущения от этой картины наполнили сознание Фредди: Джон стоял так, будто хотел сделать ему предложение. И Фредди, не сомневаясь ни на секунду, забыл обо всём, что их окружало ранее, или преследовало, и с беззаботной улыбкой вспорхнул с постели, обнажая истинную, кошачью грацию, прятавшуюся за извечной маской настороженности и готовности к бою. Фредди улыбался. В потемневших от страсти глазах зажёгся уже знакомый Джону огонек — огонек доверия и надежды на лучшее. У них всё будет хорошо. Всё.***
Я найду тебя, где бы ты ни был,
Пойду за тобой
Даже на край света,
Я не усну, пока не найду тебя,
Чтобы сказать, что от тебя у меня захватывает дух...
Он встал рядом с Джоном, все еще словно не веря своему счастью и восхищенным взглядом окидывая его стройную фигуру: в отблесках разноцветных лампочек-светлячков, причудливо играющих на черном шелке его одеяния, заигрывающих с его лицом радостными всплесками красок, путающихся в его пушистых волосах, Дикки выглядел совершенным и неземным. Время словно замерло, и Фредди мог бы поклясться, что простоял бы так целую вечность, лишь бы его любимый был рядом, и лучился бы таким невероятным доверием и застенчивым счастьем. Губ Джона, наблюдающего за ним, коснулась легкая улыбка, и Фредди, встрепенувшись, вдруг понял, что кое-чего не хватает. — У нас нет музыки, — тихо сказал он, тут же понимая, что стал бы танцевать с Джоном и под звуки проезжающих по улице автомобилей, и под вой сирен, и под отголоски работающего телевизора у соседей за стеной. — Сейчас будет, — спохватился Дикки. Он аккуратно отпустил руку, немного нервно развернулся на месте, к стоящему у окна столу, и только теперь Фредди заметил стоящий на нем предмет — проигрыватель для виниловых пластинок — широкая подставка из темного дерева и прозрачная пластиковая крышка, чуть пожелтевшая от прикосновений времени и солнечного света. Ему казалось, что перед тем, как нажать на кнопку воспроизведения, Джон вздохнул, коротко и благоговейно, словно прикасался к чему-то священному. Но, как только заиграла музыка, Фредди смог его понять. Магические звуки ханга, словно капли упругого дождя, начали плавно падать, вниз, в ритме волшебного кружащего вальса, а потом снова взлетали вверх, словно отскакивая от воздуха и от них самих. Многоцветные огоньки гирлянды начали медленно мигать, и Дикки снова оказался так близко и снова смотрел своим проникновенным, полным любви и преданности взглядом, что Фредди, не помня себя от счастья, осторожно привлек его к себе для танца, больно закусив губу и сглатывая комок в горле. Из проигрывателя полились легкие и яркие, как мыльные пузыри, нежные звуки саксофона, качая их на волнах прекрасной, светлой музыки, стремящейся легкими потоками ласкающего ветерка унести их прочь от всех невзгод в их маленький собственный мир, далекий от земных проблем. Рука Фредди скользнула по гибкой спине и удобно легла на талию, вторую он приглашающе чуть вытянул в сторону. Джон, как загипнотизированный, вложил свою ладонь в его, но потом вдруг устремил глаза в пол, и растерянно прошептал: — Я не умею… Так. В груди у Фредди защемило, и что-то оборвалось на короткий миг, но мягко зовущий за собою контрабас, наигрывающий свою партию удивительно воздушным стаккато, не дал отвлечься, а ставший чуть более пронзительным и настойчивым саксофон словно кричал ему о том, что он должен сделать. — Я научу, это совсем несложно, — тихо ответил он, целуя Дикки в чуть нахмурившийся лоб. Под его нежными губами почти сразу исчезла упрямая складочка между красивых бровей. Фредди медленно направлял его движения, подсказывая и поощряя за успехи новыми поцелуями. Джон схватывал все на удивление быстро, подстраиваясь, чувствуя плавные колебания музыки. Она словно пропитывала его тело, проходила сквозь него, отдавшегося в танце сильным и надежным рукам, каждым своим прикосновением обещавшим больше никогда и ни за что на свете его не отпускать.***
Я найду тебя, где бы ты ни был,
Пойду на край света,
Я не усну, пока не найду тебя,
Чтобы сказать, когда найду,
Что я люблю тебя...
Фредди и не понял, когда слова закончились, оставив после себя лишь чарующий звук музыки, потому что в одно мгновение обнаружил себя стоящим без ночной рубашки, а Джона рядом с собой — благоговейно рассматривающим покрытую блестящей тонкой шёрсткой грудь. Голодные, абсолютно осоловелые глаза пожирали Фредди с головой, и он буквально чувствовал этот жар, не веря до конца, что причиной тому — он сам, стыдливо прикрывая грудь тонкой полупрозрачной тканью, ибо не любил эту «поросль» никогда… — Нет! — испуганно затараторил Джон, — Ты прекрасен, Фредди, ты знаешь об этом? Почему я не говорил этого раньше? — Ты был болен, мы оба это знаем… — Я и сейчас болен, понимаешь? — покрасневший от смятения, и возможно, стыда, он застенчиво теребил подол собственной рубашки, не решаясь продолжить процесс раздевания сам. — И я больше не хочу молчать. — Тогда скажи это, — попросил Фредди тихо. — Я люблю тебя, Фаррух Булсара… — жарко выдохнул ему в губы Джон, — И хочу быть твоим до конца… Сделай это. Возьми, — и сбросил с плеч надоевшую ткань, — меня…Захватывает…
Захватывает дух…
Несколько лет молчания, переживаний и тайного обожания, которое копилось в его душе, наконец, начали прорываться, разрушая привычную стену сдержанности, которую успел выстроить Фредди, оберегая чужой покой. Он нужен. Он любим. Он так желанен, что от этого срывает крышу… — Наконец-то... — слова слетали с губ, и исчезали в полумраке комнаты — Фредди забывал о них сразу же, как произносил. Перед ним разворачивалось новое, и, оттого, потрясающее действо – человек, которого он любил, наконец-то, ответил взаимностью. Мог ли он мечтать о подобном год, два назад? Джон так и остался стоять на полу, босой, обнажившись до конца — и доверчиво тянул к Фредди руки, упиваясь лаской, но тот, будто специально оттягивал момент объятий — смотря на него будто бы снизу вверх, и медленно, обводя музыкальными пальцами каждую шероховатость на сильных ногах, он будто заново изучал любимого, теперь уже чувственно и дерзко. Наконец, уложив на диван своё сокровище, накрыл собой истосковавшиеся, и, возможно, не ведавшие никогда ласки губы, манившие его с того самого дня, как они впервые встретились на лос-анджелесском мосту.