Ноябрь двадцатого в Крыму

Не бойся, слёзы не нужны. В этой игре всегда ничья. Прикосновения нежны. Теперь я сам себе судья. Я оглашаю приговор, и наказания, увы Не избежать. Любовь — топор. Я — человек без головы. И простыня, как белый флаг, И ты сожмешь ее в кулак, Да будет так. Дайте танк (!) — Искры

Она осторожно касается ладонью его щеки — и в этом жесте слишком много всего: и нежности, и просьбы, и едва сдерживаемой смиреной боязни, будто он ее сейчас оттолкнет. Будто бы он вообще может ее оттолкнуть. И Блок смотрит на нее, и Блок думает: глу-па-я. Какая же ты глупая, светлая моя девочка. Ноябрь двадцатого в Крыму сухой, теплый и победоносный. Ласкается к стенам палаток ветром, стрекочет пулеметами, хлюпает белогвардейской кровью. То тут, то там земля мягкая, набрякшая, красная. Стало быть, расстрел. Стало быть, рухнувшие как попало тела со свинцом в грудине. Клара всегда смотрит на расстрелы. Издалека, тихо. Плечи в красной, чуть великоватой шинели, напряжены остро, осколочно, эффект производят такой же — как от осколочной гранаты. Эмоциональный взрыв. Воронка в грудине. Руки за спиной — одна сжимает вторую крепко, за тонкое белое запястье. Черная кожа перчаток. Резкий контраст. — Бесчинство, — автоматы строчат в зверином экстазе — глухо, сквозь вату. — Бесчестие и бесчинство. Почему вы не прекратите этого, генерал? Блок подходит ближе. Встает рядом с нею — плечом к плечу, дер-р-ржать строй! Но получается, что ее плечом чуть выше его локтя. Слегка поворачивает голову — она смотрит прямо. Не плачет. Разучилась? Никогда не умела? Кто же знает ее, взявшуюся из ниоткуда и идущую — с ним под руку — в никуда, несущую за собою победы и смерть. А глаза у нее все равно блестят влажно. А губы все равно сжаты добела. Блок отвечает: — Это война. А на войне убивают. Иногда даже с особой жестокостью. Насмешка заскорузлым злым хохотом скребется где-то в подреберье. Они стоят под селом с гордым названием Суворово, в трех с половиною верстах на запад от стоянки — море. В пяти с половиною верстах на восток — тоже море. Откуда бы ни был ветер — всегда холодный, всегда с моря. Воды не видно, но в воздухе чувствуется соляная тоскливая горечь. Клара приходит к нему вечерами, жмется отчаянно к его боку, не морщась от запаха крепкого табака, и она тоже пахнет горечью. Клара пахнет полынью, кровью и порохом. Клара пахнет войной — а у войны Кларина легкая поступь и нежные руки. Война стелется за Кларой, как плащ, ласкается к коленям, как голодный до прикосновений зверь. Клара держит войну за холку — как бешеного пса, крепко, и Блоку кажется, что будь он на ее месте — он бы так не смог. Для Блока война — дело всей жизни, шелковая нить в полотне. Дерни — разлезется, распадется на лоскуты. Обратно уже можно и не сшить. Она приходит к нему — тогда, в ноябре двадцатого, в Крыму — запуская с собою в палатку густой предгрозовой воздух, электрическое напряжение, сакральное знание: что-то не так. Пламя в керосинке испуганно вздрагивает — стекло с одной стороны сколото, от верхнего края тонкой проплешиной до самой середины и обратно. Линия кардиограммы, нырнувшая вниз. Пропущенный удар сердца. Клара молчит. Стягивает перчатки, небрежно затыкает их в карман — они торчат, угрюмо склонившись пустыми вытянутыми прямоугольниками пальцев. Блок щурится на нее сквозь табачный дым, сидит, сгорбившись, на скамье. На своих плечах — особенно ясно в этот момент — он чувствует все братские могилы, все трупы, все жертвы. Даже чертова военная выправка не помогает. С ней всегда так. Ждите, пока вам помянется. Молитесь. Блок не знает молитв. Блок не умеет молиться. Блок медленно, напряженно встает, срабатывают аристократические шарнирные рефлексы. Тушит папиросу в стакан. Стакан то ли наполовину пуст, то ли наполовину полон — окурками и пеплом, и это вызывает в нем какой-то извращенный, горячий и вязкий смех. Блок давит его, душит в младенчестве, не дает родиться. Ни к чему. Совсем ни к чему. Клара смотрит на эту немую неравную борьбу, и в ее глазах Блок видит нечто схожее. Нечто болезненно-проигравшее. Она привстает на носочки. Тянется всей собою — вперед, к нему, и вместо того чтобы шарахнуться, вместо того чтобы не позволить — Блок позволяет. Позволяет ей прикоснуться ладонью к своей щеке. Позволяет ей убить себя — насквозь, навылет, прошивающей легкой пулей маузера. Он — заставший, закаменевший, заледеневший, беззащитный. Внутри него друг с другом сталкиваются ледники и кусками падают в океан. Внутри него корчатся в агонии Помпеи, залитые лавой. Он теряет дар речи, как терял солдат на фронте — кажется, навечно, кажется, безвозвратно. Но он не дает ей отдернуться. Не дает отстраниться. Он думает: глу-па-я. Он думает: какая же ты глупая, светлая моя девочка, — накрывая ее ладонью своею, гладя кончиками пальцев острые костяшки. Она улыбается: — Колешься, — шепчет, едва шевеля губами. Блок криво ухмыляется в ответ — не со зла, просто иначе не умея: — Щетина, знаешь, имеет такое свойство. Неловкости нет. Ничего нет, кроме колючей проволоки, сдавившей сердце, и Клары. Что-то бормочет заполошно на краю сознания — то ли остатки сознательности, то ли совести: товарищ генерал, еще не поздно отступить. Товарищ генерал, ей девятнадцать лет, товарищ генерал, то-ва-рищ ге-не-рал. Устало вздыхает. А потом глухо и безвозвратно капитулирует. И Клара заполняет собою всю вселенную, все мирское пространство. Губы у нее — гранатово-соленые, отдают железом: кровь, живая горячая кровь. Двубортная шинель поддается с трудом, звенят выпадающие из карманам крючки и булавки — где взяла? Тонкое горло, запрокинутая голова, видно слабо выпирающий кадык. Острый взгляд из-под ресниц. Стягивает с его рук перчатки, жмется, ласкается. Сама торопливо расстегивает мужскую рубаху, стягивает сапоги, влажно блестящие на подошве — мокрая от крови земля и звёздная пыль. Блок подсаживает ее на стол. Снимает рубашку с тонких плеч. Выцеловывает свои пути, как по карте: родинка, родинка, скопление из трех, темно-розовый, напряженный от прохлады сосок. Грудь у Клары небольшая и молочно-белая, соленая. Блоку хочется оставить след. Красно-фиолетовой краской засосов, пунктирами укусов — выписать принадлежность, вымалевать метку собственничества. Но это неправильно, это ложь, это обман, это не она принадлежит ему. Это он, весь, полностью, сжавшиеся от нежности потроха, тетрадная разметка шрамов на спине — он ее, это он ее, это он принадлежит ей. Его разум, его действия, его руки, зацепившие большими пальцами пояс ее брюк, тянущие их вниз. Его приказы на фронте. Тепло его тела. Выбито, выгравировано, посвящение, метка владения — Клара. Клара. Подрагивающие бедра — Клара. Напряженные мышцы живота — Клара. Выступающие гряды ребер — Кла-ра, имя перекатывается на языке, морозит грудину свинцом, застревает в глотке, удавкой обхватывает горло. Он прижимается к грубой ткани его шинели, голая, выточенная из костей авроксов. Блок трогает ее нежно, осторожно, легко, одними подушечками. Обводит клитор. Собирает смазку. Проникает двумя пальцами внутрь — Клара порывисто влажно вздыхает, захлебывается этим звуком, смеется. И смех у нее сиплый и грудной. Блок захлебывается им. Блок захлебывается ей, тем, как она жмурится в удовольствии, тем, как дрожит. Ее чувства отражаются в нем, усиленные десятикратно, стотысячно. Он разбитое зеркало — в Городе не было иных, и в каждом его осколке отражается Клара. Краешек улыбки. Ладонь, закрывающая Суворово на карте. Распахнутые бедра. Синие венки, петляющие реками на груди, уходящие к шее. Блок звякает пряжкой ремня. Толкается медленно, напряженно. Чувствуя, как катится по спине пот. Ощущения — будто пригубил медовой браги. Клара вскрикивает — он ловит ее вскрик губами, закусывает им, как стопку водки. Сладко. Как же сладко. До першения в горле. Их не хватает надолго. Его не хватает — он пьян, он пьян, он так бесконечно пьян, порывист, хаотичен. Он едва сдерживает себя, изглаживает, изласкивает за боль. Клара раскрывается медленно, весенний цветок, красные лепестки щек, нежная серединка глаз. Тонкий полевой аромат нежности, оттенки полыни, духота пороха, густота крови. Дрожь удовольствия, взлетевшего птицей, хлестнувшей крыльями по щекам — пропасть и вынырнуть в реальность, такую же, как раньше, да уже не такую. Они делят спальный мешок. Вдвоем тесно, но тепло, теплее, чем по одному. Клара долго возится, не может устроиться удобней, засыпает в какой-то невозможной позе, отвоевав у Блока его собственную руку. Настоящая война — не за руку — тихо шевелится вдалеке. Глухо стрекочет сверчками и пулеметами. Тонкая нить, натянутая горизонтом. Блок чувствует: еще чуть-чуть. Осталось совсем немного. И она лопнет. Она лопнет, ударит звонко, хлестко, как струна — по пальцам, до крови. Кончится, вылезет шелковая ниточка. Распадется на лоскутки одеяло. Распадется на лоскутки сам Блок. Да только у Клары в карманах есть крючки и булавки. Да и иголка, чтобы сшить его, наверное, найдется.