Клятва

      Спуск был долгим — настолько, что Эовин успела тысячу раз пожалеть о том, что не сделала того, что от нее требовал Саурон, и тысячу раз проклясть себя за малодушие. Как она ни старалась пробудить былую доблесть и убедить себя, что должна стойко перенести все предстоящие лишения, чтобы, наконец, обрести свободу хотя бы через смерть, ничего не выходило. Каждая залеченная рана, каждая исчезнувшая ссадина на ее изнеженном, ослабевшем, отвыкшем от испытаний теле словно открылась вновь и ныла, заставляя ее трепетать перед неизбежностью. К выворачивающему страху за саму себя примешалось неотступное чувство вины перед королем-чародеем, который — Эовин была уверена — тоже должен был поплатиться и за свое милосердие, и за ее непокорность. Осколки ее прежнего «я», которые все еще жили в ней, ликовали, предвкушая хотя бы такую, жалкую и преступно низкую, но все-таки месть, а новая Эовин, привыкшая к бескорыстной заботе и неизменной спокойной учтивости короля-чародея, терзалась муками совести за то, что навлекла на него беду. Разумеется, она понимала, что наказание, которому мог подвергнуть его Саурон, не шло ни в какое сравнение с тем, на что обрекли ее, и все же этого было недостаточно, чтобы она могла снять с себя груз новой вины.       Спуск закончился на обширной каменной площадке, обрывавшейся черным провалом без дна — так показалось Эовин, которая мельком рассмотрела устройство подземелья, пока ее волокли по почти отвесной высеченной в теле скалы лестнице. Каменная кромка провала была облеплена дощатыми помостами и щерилась деталями подъемных механизмов. Затхлый холодный воздух полнился пылью и неумолчным шумом и грохотом. Эовин подтащили к оборудованному у стены уголку, прикрытому от ветра сооруженной из камней и ткани ширмой, за которой обнаружился грубо сколоченный стол и несколько лавок. За столом сидел необычайно уродливый даже для своей расы орк, который старательно выводил какие-то каракули на пергаменте.       — Что такое? — прорычал он.       — Доставили с верхних ярусов. Господин приказал определить в каменоломни, — подобострастно ответил один из конвоиров. Орк осмотрел Эовин, брезгливо задрав нижнюю губу.       — Что-то больно хилая. Долго не протянет. Давай к остальным девкам. Эй, ты, — обратился он к Эовин, которая едва подавила взметнувшийся в ней порыв возмущения. — Волосню подбери. Выдерут.       Эовин не вняла непрошеному совету и, стараясь держаться спокойно, прошла за орком к краю площадки. Под ногами ее поскрипывал мокрый песок, и, присмотревшись, она различила в свете факелов темные маслянистые пятна, которые были им присыпаны. «Кровь, — промелькнула испуганная мысль в ее голове. — Бунт все-таки подавили». Когда орки подвели ее к платформе подъемного механизма, Эовин убедилась в правильности своих догадок, и это убеждение едва не заставило ее кинуться головой вниз прямиком в провал: в оплетенной канатами деревянной клети были свалены кучей изуродованные зубами варгов и орочьими дубинами трупы, которые выволакивали наружу несколько пленников в серых одеждах и одинаковыми измученными серыми лицами.       — Что носы повесили? — прикрикнул орк, помахивая дубинкой. — Будет вам и барахло, и жратва.       Караульные, стоявшие у каждого ворота, загоготали, расслышав его восклицание. Эовин сжалась, ожидая, что пленники вступят в перепалку или как-то еще проявят возмущение, и завяжется потасовка, но ничего не произошло. Они продолжали вытаскивать мертвецов из клети, и, присмотревшись, Эовин поняла, что никто из них не гнушается рыться за пазухами рудничных рубах в поисках не то еды, не то ценных вещей. Горячая злость вспыхнула в груди Эовин, но она сдержала себя, понимая, что ей придется смириться с происходящим — и что, вполне возможно, очень скоро она сама станет такой же серой фигурой с затравленным лицом и опущенным долу взглядом. Отчаяние накрыло ее темной волной, выбив дыхание из груди, и она против собственной воли вызвала в памяти картины и ощущения, которые наполняли ее сны. То, что она считала плодом отвратительной черной магии, теперь согревало, хоть немного отгоняя окутывавший ее могильный холод. Запах роз, шум дождя и вкус неторопливых ласковых поцелуев — кто мог знать, что это будут единственные драгоценности, которые она сможет унести с собой? Будут ли они с ней теперь, здесь, в самой глубине ада?       Когда рабы покончили с перетаскиванием мертвецов, орки силой втолкнули Эовин в залитую кровью и провонявшую трупным запахом клеть.       — Держись крепче, а то ненароком вывалишься и пойдешь варгам на корм, — напутствовал ее один из них и взялся за скрипучий ворот. Эовин мотнуло от одной стенки в другой, она вцепилась в деревянные перекладины, занозив себе руки, и зажмурилась, тщетно пытаясь одолеть панику. Ужас опускания в вечную тьму заставил ее зайтись безмолвным криком. Клеть моталась и дергалась из стороны в сторону, так что Эовин моментально затошнило, и рот ее наполнился вязкой кислой слюной. Запах крови, густой и навязчивый, лип к ее коже и заливал горло, так что ей казалось, что она наглоталась мертвечины и нечистот. Слова орка о том, что убитые пойдут в пищу живым, не выходили у нее из головы, и она поклялась, что не притронется к рудничной похлебке и скорее умрет с голоду, чем осквернит себя безвозвратно.       Наконец, кошмарный спуск закончился, и Эовин, едва живая, выползла из клети в какой-то низкой каменной галерее, освещенной несколькими чадящими факелами. Воздух был спертый, пропитанный пылью и сыростью до такой степени, что она тут же закашлялась, а в глазах у нее запрыгали черные мушки. Чутье опытного лекаря выдало безжалостный вердикт: прожить здесь дольше полугода не получится, а если учесть скудность пищи и тяжелый труд, сроки сокращались вполовину. Эовин доводилось видеть смерть от грудной болезни, которая была распространена в маленьких поселениях жителей сырых и сумрачных гор, и она слишком хорошо помнила бледные до синевы лица с обтянутыми кожей скулами и кровавые пятна, остававшиеся на чистом полотне после бьющих несчастных больных приступов кашля. Здесь некому будет подносить ей воду и бесполезное снадобье — выбросят полуживую в ледяную горную воду или забудут в одном из многочисленных забоев.       Долго предаваться печальным мыслям Эовин не позволили. Из бокового ответвления галереи выступила фигура, в которой Эовин едва узнала человека — такими по-орочьи уродливыми были его черты.       — Что застыла, шлюха? — прорычало омерзительное создание, и Эовин с ужасом поняла, что голос, пусть хриплый и грубый, был, без сомнения, женским. — Господская подстилка, знать? Ишь как разоделась. Ничего, ничего… Недолго тебе щеголять в нарядных платьях и гордиться своими космами.       Грязная рука с явно не раз и не два сломанными пальцами вцепилась Эовин в затылок, и она не сдержала инстинктивного порыва отстоять свою свободу: рванулась прочь, ударив ногой по кожаному ботинку женщины. Та застыла на месте, удивленно моргая заплывшими глазками, а потом расхохоталась.       — Ах, ты еще и драться? Ну я тебе покажу!       Хватка на затылке Эовин мгновенно сжалась, а в следующее мгновение ее дернули, развернули и ударили головой о стену — еще и еще раз. Эовин закричала: жуткое ощущение беспомощности вместе с болью от сыпавшихся ударов полностью сокрушили ее и разрушили остатки ее мужества. Когда она уже решила, что ее просто забьют в этой галерее до смерти, фурия остановилась, задрала ее разбитую голову и плюнула в лицо. Эовин едва не задохнулась от омерзительного запаха. Тюремщица потащила ее куда-то в глубь галереи, то и дело награждая размашистыми пинками. Эовин не видела, куда идет — кровь залила ей глаза. Наконец, в лицо ей ударил неяркий, но болезненный для нее свет, следом за которым на нее нахлынул звук множества хриплых голосов.       — Кого это ты к нам привела?       — Какая разодетая сучка! Лакомый кусок!       — Господская потаскуха? Не угодила?       — Плохо сосала, наверное. Слышали, что сучьего сына Ангмарца хлебом не корми, дай засунуть кому-нибудь в пасть свой отросток?       — А ты бы сосала и причмокивала и тоже хлеба бы не просила, да он на тебя не позарится, одноглазая уродина!       Та, к кому была обращена эта речь, взвыла и, видимо, кинулась в драку с обидчицей. Тюремщица бросила Эовин и метнулась в сторону. Эовин успела кое-как растереть кровь рукавом и оглядела собрание, которое так бурно ее приветствовало, в то же мгновение пожалев, что не лишилась зрения: всклокоченные, с горящими безумием глазами, исхудалые человеческие останки вопили и верещали вокруг нее, беснуясь и скача, а в середине кипела потасовка, которую тюремщица безуспешно пыталась прекратить. Наконец, исчерпав все способы, она метнулась к стене, на которой висел свернутый хлыст, схватила его и с размаху вытянула кого-то по спине. Раздался нечеловеческий вой, и дерущиеся метнулись в разные стороны.       — Вот я вам, ублюдины помойные! — проревела тюремщица. — Эй, ты, ты и ты, ко мне, а остальные пошли работать, и быстро, пока я не позвала надсмотрщика.       Женщины разбежались в стороны, словно крысы. Эовин не успела сделать вдох, как перед ней не осталось никого, кроме самой тюремщицы и трех уродливых фигур, ввалившиеся глаза которых оглядывали ее со странным оживлением.       — Идемте, попробуем, чем потчуют господ наверху, — проговорила тюремщица. Леденящий ужас хлестнул Эовин вдоль хребта. Она вскрикнула и бросилась бежать, но ее тотчас же настигли и, навалившись скопом, уронили на заросший грязью каменный пол. Костлявые тела жались к ней и терлись об нее, раззявленные беззубые рты обдавали ее гнилым дыханием, и жадные языки высовывались из них, оставляя вонючие мокрые следы на ее коже.       — Сладкая сучка — посмотрите на нее. Кто тебя имел, назгулы по кругу или сам господин? — пропыхтела тюремщица, разрывая шнуровку на груди Эовин. Ручища с отросшими кривыми ногтями влезли под сорочку, комкая тонкую ткань, и вцепились в соски, нещадно терзая их и оттягивая в стороны. Эовин кричала, пыталась кусаться, но ее попытки вырваться были тщетны. Рот ее затыкали слюнявые поцелуи, отдающие тлением и тухлым мясом, в него лезли заскорузлые от грязи, покрытые мозолями пальцы, которые впихивали ей чуть не в глотку, и она давилась рвотой, которую вынуждена была глотать, чтобы не захлебнуться. Единственное, что она еще могла, это держать бедра плотно сжатыми, но силы ее иссякали, а дорвавшиеся до свежей плоти живые умертвия лишь забавлялись ее попытками противиться насилию. Пальцы лезли ей между ягодиц, раздирая ногтями отверстие, царапали бедра, дергали волосы на лобке, пока, наконец, Эовин не сдалась с отчаянным воплем. Одна из мучительниц сейчас же оседлала ее, и Эовин ощутила отвратительное прикосновение чужой мокрой плоти. Она уперлась было руками в мослы сидевшей на ней твари, но другие были настороже: вцепившись в ее локти, они растянули их в стороны, а тюремщица, подобравшись к ее ногам, раздвинула кулаками ее колени. Беспомощная и обездвиженная, Эовин могла лишь кричать, не помня себя, так, что перед глазами мелькали белые сполохи. Она звала Хэлкара — сперва мысленно, потом во весь голос, но чуда не случилось. Никто не пришел, чтобы ее спасти.       Истерзанную и вздрагивающую от безостановочных рыданий, Эовин отволокли куда-то в угол каменного мешка и швырнули там, осыпав напоследок градом ударов и пообещав вернуться. Она кое-как свернулась клубком, подтянув к животу ноги. Одна из мучительниц несколько раз безуспешно пыталась засунуть внутрь нее кулак, и мучительно саднящие разрывы сочились кровью, которая пропитала подол и залила ноги. Эовин думала о том, что нужно хотя бы заткнуть разодранное отверстие обрывком сорочки, но у нее не было сил шевелиться. Все, что она могла, — это лить слезы, смывая хоть так мерзость с разбитого лица, и тщетно призывать к себе смерть. Снова и снова она кляла себя за то, что поступила так опрометчиво, не послушав Хэлкара и не подчинившись Саурону. «Он ведь меня предупреждал. Я знала, что так и будет. Я сделала то, что считала правильным, и где я теперь? Никто не придет, — думала Эовин. — Сюда уже никто не придет».       Эовин пыталась вызвать в себе прежнюю пылающую ненависть к Саурону и его прислужникам: ведь это они сотворили чудовищ из когда-то обыкновенных и, может быть, даже добрых и благородных женщин, — но ненависти больше не было. Она угасла, подернувшись пеплом, и больше не согревала сознанием собственной правоты несмотря ни на что. Зато внутри Эовин, где-то в самой глубине ноющего живота, медленно, но верно зарождалось нечто совсем иное. Перед ее мысленным взором одно за другим вспыхивали лица других пленников, которые она уже успела позабыть. Эовин представляла себе, какими они могли бы стать после испытаний и лишений, которые неизбежно должны были постигнуть их в рабстве у Саурона. Она пыталась видеть несчастных страждущих, но видела косность, безразличие к чужим страданиям и звериную жестокость. Даже когда все они вместе тащились в Мордор, никто не пытался облегчить ее тяготы или хотя бы посочувствовать: люди были погружены в собственные муки. Тогда Эовин с готовностью оправдывала это безразличие, вызванное лишениями, теперь же ум ее впивался в каждое обстоятельство, как коршун, выискивая доказательства ее правоты. Проведя некоторое время в размышлениях, Эовин поняла, что жаждет лишь одного: обернуть время вспять и изменить свое опрометчивое решение. Она не хотела служить Саурону — все ее существо восставало против этого, но та участь, которая постигла ее, казалась ей несправедливой и незаслуженной. Ведь она королевского рода, ведь о ее храбрости слагали легенды… Она была хорошим целителем, наконец! Так в чем смысл ее мук здесь, ее бесчестья и позора? Чем она заслужила жестокое надругательство от себе подобных? Если бы это были мужчины, она могла бы хотя бы объяснить себе случившееся их низменной и слабой природой, но женщины… Эовин мечтала, чтобы все оказалось лишь кошмарным сном, от которого ее пробудит осторожное прикосновение служанки или голос Хэлкара.       Другие пленницы вернулись, когда Эовин впала в мучительное полузабытье. Ее разбудил гул голосов и грохот грубых деревянных башмаков. Эовин облилась холодным потом при мысли об очередном изнасиловании, но, на ее счастье, орки как раз притащили котел с похлебкой, которую вываливали прямо в ладони страждущим узницам. Они не смели ни браниться, ни вступать в схватки в присутствии надзирателей — смирно получали еду, выстроившись в очередь, и расползались в разные стороны, не похожие ни на людей, ни на животных, ни даже на орков — вопиющее уродство последних теперь казалось Эовин куда приятнее изможденных лиц окружавших ее пленниц.       Внезапно ее пронзила отчаянная мысль. Собравшись с остатками сил, она выползла из угла на середину темницы и хрипло вскрикнула, привлекая внимание надсмотрщика.       — Что еще? — проворчал он.       — Послушайте меня, — забормотала Эовин, захлебываясь слезами. — Отведите меня к господину Хэлкару. Я попала сюда по страшной ошибке. Он скоро узнает об этом и тогда накажет вас, но я за вас попрошу, если вы мне поможете. Взгляните меня — разве я похожа на простую рабыню?       Орк, молча слушавший ее речь, внимательно оглядел ее с ног до головы, подошел и всмотрелся в ее лицо. Эовин сделала над собой усилие, чтобы перестать всхлипывать, и даже попыталась ответить ему уверенным взглядом. Орк покачал головой, отвесил ей такую оплеуху, что она с размаху повалилась на камень, и прорычал:       — Никто не попадает сюда без ведома и распоряжения господина Хэлкара, ты, холерная потаскуха. Еще раз позволишь себе такую неслыханную дерзость, и лишишься языка, а может, и чего посерьезнее.       Эовин кое-как приподнялась на четвереньках, и в нее под вой, свист и выкрики ругательств полетели камни и остатки похлебки. Она уже попрощалась с жизнью, но тут надзиратель вскинул руку, и шум вдруг стих. Все застыли в ожидании, будто их обратило в камни какое-то заклятие.       — Наш господин Саурон требует, чтобы дисциплина соблюдалась неукоснительно. На счету каждая пара рук — строятся дороги и новые дома для тех, кто оказался умнее вас, вы, стадо ублюдочных шлюх. Если я приду и увижу, что эта драная потаскуха не может работать или, спаси Унголианта ваши гнилые душонки, она окажется дохлой, не миновать вам беды. Давно не были в затопленных штольнях, дрянные подстилки?       Эовин с трудом разлепила опухшие веки и осмотрела череду уродливых грязных лиц, на которых явно читались признаки тяжелых болезней. На каждом из них отразился животный страх. Какая-то часть Эовин на миг вспыхнула жалостью и желанием помочь несчастным, но порыв тут же угас, затопленный черным потоком бешенства.       — Теперь возвращайтесь каждая к своей работе и проследите, чтобы новенькая получила задание и выполнила его. Вечером я вернусь и лично проверю, как вы усвоили мои слова.       Орки удалились, прихватив с собой факелы. В окутавшей каменный мешок темноте Эовин могла различить лишь смутные силуэты. Несколько женщин подошли к ней и кулаками подняли ее на ноги. Глотая слезы и давясь болезненными стонами, Эовин побрела во мрак вслед за толпой.