Клятва

      Все существование Эовин свелось к одному смыслу и содержанию: к долгой, страшной и унизительной смерти, растянутой во времени. Она чувствовала ее каждым нервом, ощущала в каждой кости трепет маленьких серых крыльев — пропускала ее через себя глоток за глотком, каплю за каплей, мечтая рассыпаться, наконец, в прах и всякий раз ранясь о мучительную ясность собственного сознания. Эовин была совершенно уверена, что даже здоровый и крепкий муж в расцвете сил не вынес бы так долго того, через что проходила она. Что-то было не так: будто бы какая-то злая сила приковывала ее дух к измученному телу, не давая ему выскользнуть из захлопнувшейся ловушки и, наконец, упокоиться во тьме.       Поначалу Эовин думала, что то были происки Саурона и его верного прислужника, но, чем больше времени она проводила в каменоломнях, тем сильнее зрело в ней убеждение, что она заблуждалась, преувеличивая значимость собственной персоны. Жалкая, слабая, ничтожная, бессловесно-покорная, раздавленная страхом перед лишней болью, которую приносила любая попытка сопротивляться — кому она могла быть интересна настолько, чтобы тратить силы на продление ее мук? Нет, они забыли о ней сразу же, как только отправили ее живьем в обиталище умертвий так же, как до того десятки, сотни, а может, тысячи других пленников. Всего-навсего холодная расчетливость, и ничего более: ни ненависти, ни жажды мести, ни даже любопытства к поверженному врагу. Ее просто использовали, и там, наверху, никому не было дела до того, будет ли она целительницей, заботящейся о предателях, обретших новый дом в Мордоре, или надорвется и умрет от истощения, перетаскивая куски руды в чреве черной башни.       Время от времени, в редкие минуты, когда боль и горечь не заполняли ее разум до краев, Эовин позволяла себе мысленно вернуться в те дни, когда она была предоставлена заботам Хэлкара. Тихая теплая комната была так высоко над землей, полная светом солнца и дыханием ветра, защищенная от любого беспокойства извне. Ее маленькое убежище, которое стало ей милее и палат Медусельда, и шумных переходов Эмин Арнен. Эовин неустанно корила себя за это очередное предательство в бесконечном ряду вероломных поступков и мыслей, но ничего не могла поделать с собственной слабостью. Теоден, Фарамир и другие стали для нее тенями славного прошлого, к которому она больше не принадлежала и на которое не могла претендовать. Белая дева умерла вместе со своими близкими, оставив по себе лишь тень, пустую породу с теплящимся в ней бессмысленным, никому не нужным огоньком жизни. Пытаясь найти убежище в воспоминаниях о юности и замужестве, Эовин повсюду наталкивалась на боль утрат, страх перед будущим, ярость или гнетущую тревогу, и все это раз за разом напоминало ей о том, сколь тщетными оказались усилия и жертвы. Только здесь, в стане врага, в самом сердце Мордора она, наконец, нашла столь желанный безмятежный покой, который не могли отравить даже мысли об ужасах плена. Тихие спокойные часы у окна, легкие шаги служанок, вкус еды и целебных снадобий, тепло осторожных прикосновений, волшебство долгих, полных свободы и наслаждения снов — недолгое и далекое теперь, но такое желанное счастье жгло сердце Эовин каленым железом, одновременно возвращая из тьмы и причиняя нестерпимую муку. А ведь Хэлкар предупреждал ее, просил, чтобы она не перечила Саурону. Он говорил об уважении, о признании заслуг — он помнил ее прежней, настоящей и старался возвратить ее к жизни.       Эовин улыбалась сквозь непрестанно льющиеся слезы, пока перетаскивала тяжелые камни или, согнувшись в три погибели, толкала вместе с другими рудничную тележку к подъемным механизмам. Ей виделся пахнущий солнцем и смолой лес, слышались голос чистого ручейка — какая в нем была вкусная, свежая вода, — и пение птиц. Еще один дар короля-чародея, оставшийся ей на память как маленькое, но все-таки утешение в бесконечных горестях… Эовин отнюдь не была глупа. Она, разумеется, не могла не понимать, что впадает в самообман и тонет в иллюзиях, подменяя мучителя и палача спасителем и добрым другом, который никогда не существовал нигде, кроме как в ее фантазиях. Если бы не Саурон и король-чародей, она прожила бы совершенно другую жизнь. Ей не пришлось бы терять ни близких, ни друзей, ни подданных. Она не оказалась бы в плену. Ее никогда не поставили бы перед страшным выбором: предать все, во что верила и за что сражалась, или оказаться в числе мертвых при жизни.       Когда орки приносили скудную пищу, Эовин исподтишка обводила взглядом лица тех, кто оказался волей случая рядом с ней, с ужасом и горечью выхватывая из однообразной серости прежние, настоящие черты. У женщины, сидящей на корточках слева от нее и жадно глотающей отвратительное варево, были удивительно красивые синие глаза — цвет еще не успел потускнеть. Наверное, когда-то они отражали и любовь, и радость, и гнев, и дух светился в них живым и чистым пламенем. Та, что была по правую руку, согбенная несчастная старуха со свалявшимися седыми паклями, всегда бормотала себе под нос какие-то песни: обрывки слов и фраз, навечно запертые среди каменных стен и утратившие смысл, но все еще звучащие даже здесь, так глубоко под землей. Впереди, бессильно привалившись к стене, раскачивалась из стороны в сторону женщина, возраст которой Эовин не могла определить, как ни старалась: пустые руки ее будто бы бережно держали младенца, а на изуродованном следами укусов лице застыло неизбывное горе.       Их было много — так много, что Эовин не могла сосчитать, сбиваясь на третьем или четвертом десятке, и все это, все эти страдания были на совести Саурона и его приспешников. В чем были виноваты эти женщины, несчастные, оказавшиеся между молотом и наковальней, неспособные пойти против собственной памяти и совести? Если бы Саурон просто убил их, это было бы почти честно и почти милосердно: они враги, а война так и не закончилась и никогда не закончится, но поступать так, обрекать людей на такие муки — это было за гранью добра и зла. В такие моменты Эовин наполняло горькое, ранящее сочувствие и жалость к страдающим рядом с ней пленницам, и она чувствовала свою сопричастность к каждой из подсмотренных судеб. Но этих моментов становилось все меньше и меньше, и чем дальше, тем сильнее их отравляли безжалостная ненависть и жажда мести.       Едва орки убирались из подземелья, оставив его в непроглядной тьме или повесив на стене чадящий факел, от которого тянулись длинные когтистые тени, как смиренные измученные женщины превращались в разъяренных фурий. Эовин уползала под призрачную защиту стен, мучимая безумным страхом, сворачивалась клубком, прижав голову к груди и обхватив руками колени, и вслушивалась в растущие шелестом грозового леса шепоты. Отзвуки голосов, обрывки слов, вспышки визгливой брани, перекликавшаяся, перетекавшая из угла в угол ругань, нескончаемые насмешки и, наконец, крики. Оглушительные вопли, полные то боли, то ненависти, то истерического веселья, то горя, рвали затхлый воздух, сливаясь в неумолчный звериный вой. Эовин знала, что это значит, и у нее тряслись поджилки, а мышцы сводило судорогами в ожидании очередного истязания. Вот послышался жалобный вскрик, а следом за ним хруст и жадное чавканье — одна из женщин припрятала вытащенный из похлебки кусок кости, чтобы обглодать его, смиряя грызущий изнутри голод, но ее попытка не осталась незамеченной. Откуда-то из глубины каменного мешка доносились поощряющие выкрики, прерываемые глухими звуками ударов, — наверное, кто-то снова дрался за более удобное место, хотя это удобство существовало лишь в больном воображении умалишенных пленниц. Наконец, все перекрывал мучительный, полный боли, почти нечеловеческий крик, и, когда он обрывался, все стихало на несколько мгновений. Эовин знала — завтра на построении, вытащив их в длинную сырую галерею, орки недосчитаются еще одной пленницы, и тогда их будут бить — хлестать бичами наотмашь, осыпая бранью. В длинные глубокие раны набьется грязь, они вспухнут гниющими струпьями, исходя невыносимой вонью, болезнь расползется по крови трясучей лихорадкой, и после нескольких дней мучений еще одна несчастная умрет на каменном полу, растоптанная охотящимися за едой товарками по несчастью. Эовин невольно радовалась тому, что в этот раз умерла не она. Окончить жизнь так было слишком страшно — еще страшнее, чем тянуть свои дни в беспросветном кошмаре. Если бы у нее были снадобья, вода и чистая ткань, она облегчила бы мучения, стерла бы горячечный пот, очистила бы раны от гноя, но теперь она могла только безучастно наблюдать за чужой агонией, злясь на то, что бред и крики мешают спать.       Никто здесь не заботился о том, чтобы поддержать другого или хотя бы не увеличивать чужие страдания. Все было подчинено одному: не выживанию даже, а праву сильного. Те, кто были посильнее и повыносливей, первыми добирались до котла, отпихивая ослабевших от непосильной работы и голода. Те, кто мог драться, кусаться и царапаться, сгоняли других с мест, куда не достигали постоянные сквозняки, отнимали у них лохмотья и припрятанную пищу. Издевательство и мучительство беззащитных процветало в этом беспросветном аду, и на долю Эовин и других постоянно выпадали толчки, пинки и щипки. Их выталкивали на самую тяжелую работу, подставляли их под удары орочьих хлыстов, мучили их, забавляясь, — и постоянно, стоило надзирателям пропасть из виду, насиловали.       Поначалу Эовин думала, что надругательство выпало только на ее долю, но, пробыв в подземелье дольше, она поняла, что это было обычным развлечением пленниц. Тех, кто еще сохранял подобие миловидности или хотя бы женственности, терзали и уродовали нарочно, до тех пор, пока не превращали в искалеченные развалины: выдавленные глаза, выбитые зубы, изодранная ногтями кожа, выдранные волосы были обычным делом. На несчастных набрасывались скопом, раздирая их, как дикие звери добычу, и расползались в стороны, когда жертва затихала, впав в беспамятство, — кровавые следы тянулись вслед вперемешку с обрывками лохмотьев. Самой Эовин повезло — карга, которой она попалась на глаза в первое свое появление в подземельях, прислуживала оркам и потому была окружена подобием боязливого уважения. Эовин она оставила для себя и для своих прислужниц, сбившихся вокруг нее, как шакалья стая. Издеваясь над ней и избивая ее, они, тем не менее, не позволяли себе звереть до такой степени, чтобы нанести ей слишком сильные повреждения. Эовин отделывалась синяками, шрамами и царапинами — помимо вечно разодранной, воспаленной и кровящей промежности, которая не успевала заживать. Эовин удивлялась, почему в раны еще до сих пор не проникла зараза и не началось гноекровие, но списывала это на природу своего, к несчастью, слишком выносливого тела, или на остаточные свойства лекарств, которыми укреплял ее силы король-чародей. Каждый раз, застывая под трущимися об нее потными вонючими телами, Эовин задыхалась от слез и рыданий, которым боялась дать выход. Она терпела тихо и безропотно, пока чужие пальцы копались в ней, впиваясь ногтями в плоть, размазывали слюну и смазку по ее покрытой грязью коже и оставляли на ней глубокие саднящие следы.       Однажды после особенно омерзительного издевательства Эовин, измученная болью и рвотой, провалилась в глубокий сон, заполнивший ее гаснущее сознание холодными черными волнами. Она успела подумать, что, возможно, это и есть долгожданная смерть, и даже обрадоваться. Какое-то время она плыла в темноте и безмолвии, но вскоре до ее слуха донеслись словно бы звуки далеких голосов, поющих в унисон. Нечто подобное Эовин слышала на многолюдных пирах в Эдорасе или Минас Анор. Удивленная и взволнованная, Эовин стала искать источник пения, и вскоре тьма перед ее взором стала рассеиваться. Она обнаружила себя в собственных чертогах, которые остались для нее узнаваемы, хотя были перестроены так, что их величественность сделалась подавляющей. Широкая и высокая зала, разделенная ровными рядами резных колонн, была залита холодным светом, игравшим на черных и зеленых полотнах знамен. Вдоль залы тянулись бесконечные накрытые столы, за которыми пировали, провозглашая здравицы, сотни воинов.       Эовин захотела взглянуть на застолье вблизи, и что-то мягко, но сильно подтолкнуло ее вперед, заставляя пройти по зале. Невидимая и свободная, она почувствовала себя сопричастной к общей радости и веселью — потому что в зале царили именно они. Будто бы спустя столько печальных лет здесь праздновали какое-то счастливое событие. На знаменах и щитах, на плащах и доспехах Эовин видела герб Рохана, который был немного видоизменен: конь был вороным, а не белым, и белый с золотым повсюду сменился золотым и черным. Она шла дальше, вперед и вперед — зрелые воины сменяли безусых юнцов, чтобы уступить место седовласым мужам, повидавшим многие битвы. Наконец, перед Эовин показалось возвышение, на котором стоял королевский трон. Эовин застыла, вглядываясь в сидевшую на нем фигуру. То была прекрасная, полная достоинства женщина с длинными светлыми волосами, увенчанными серебряным венцом. Ее царственный лик освещала улыбка, ее глаза смотрели на пирующих подданных с одобрением, а левая рука ее сжимала тонкую руку сидящего подле нее на втором троне подростка. Эовин вскрикнула, падая на колени: в гордой королеве, обряженной в золотое и черное, она узнала себя, а лицо мальчика поразило ее сходством со слишком хорошо знакомыми ей чертами короля-чародея.