Клятва

      Эовин очнулась на каменном полу. Она лежала на животе, неловко подвернув затекшую руку и раскинув ноги, — будто кто-то швырнул ее, как тряпичную куклу, и оставил лежать в беспамятстве. В голове ее мутилось, виски простреливало мучительной болью, растворявшей обрывки слишком настоящего сна. Эовин шевельнулась, едва сдержав стон, и вдруг поняла, что, где бы она ни оказалась, это было уже не то подземелье, которое она видела прежде, когда возвращалась из забытья. Здесь было теплее, воздух был сухим, хотя его отравлял странный запах. И еще здесь был огонь — яркий, распространявший волны жара и разбрасывавший по светлым каменным стенам алые отсветы.       Изумленная и испуганная, Эовин поднялась на четвереньки, с трудом разгибая мучительно ноющую спину и опираясь на распухшие локти и колени. От непривычно яркого света болели и слезились глаза, но даже затуманенным зрением Эовин различила, насколько оказались изуродованы ее руки за время, проведенное в каменоломнях. Метавшийся в растерянности разум немедленно ухватился за тщетный подсчет сроков заключения, чтобы избежать поиска ответов на куда более важные вопросы, но Эовин постаралась вернуться если не к здравомыслию, то хотя бы к мысленной тишине и неподвижности. Нужно было встать — обязательно встать, хотя оставаться на полу было куда проще, найти опору и как следует осмотреться, чтобы понять, что значила неожиданная перемена обстановки. Эовин, закусывая губы от простреливавшей каждую мышцу боли, поползла к стене и, чуть не потеряв равновесие, оперлась на нее ладонями. Едва она сменила положение, как ее настиг приступ головокружения столь сильного, что ей показалось, что она сейчас полетит вместе с сыплющимися в ее глазах рядами каменных блоков, ударяясь о каждый острый угол. Однако Эовин держалась стойко, пережидая дурноту: привыкла, что никому нет дела до ее недомогания, показывать которое было к тому же слишком опасно.       Сделав несколько неловких движений, Эовин повернулась, прислонившись к стене, и застыла в ужасе. Перед ней развернулась широкая зала с низким потолком, который поддерживали толстые колонны. В центре залы и у стен стояло несколько громоздких деревянных стволов с закрепленными на них цепями и кандалами, а все остальное свободное пространство занимали разнокалиберные орудия пыток. Эовин впилась расширившимися от ужаса глазами в стену напротив — там, подвешенные в оковах, были четыре женщины. Все они смотрели на нее полубезумными от боли взглядами, все разевали черные провалы ртов, в которых среди гнилых остовов зубов зияли глубокие кровавые раны, но ни один звук не нарушал мрачную тишину залы. Эовин отшатнулась, налетев на стену, и едва удержалась на трясущихся ногах. Зрелище безмолвного многоголосого крика рвало на части ее и без того истерзанный разум. Тошнота подкатила к горлу, сердце заколотилось о ребра так, будто каждое мгновение готово было разорваться на части, и каждый нерв прошило леденящим ужасом.       Эовин хотела кричать, но не осмеливалась издать ни звука, хотела отвернуться, но не имела сил, чтобы двинуть даже мизинцем: кошмарное зрелище приковало к себе ее внимание, и она против воли рассматривала его, подмечая каждую деталь. Разбитые лица, изуродованные уши и носы, выдранные с мясом клоки спутанных волос, висящие на тонких лоскутах бледной кожи, вырванные ногти на скрюченных в судороге пальцах, чудовищно напряженные мышцы и сухожилия — и кровь, стекающая по ногам вместе со слизью и нечистотами. Кровь была повсюду, разбрызганная мелкой россыпью капель, размазанная по стенам и полам густыми жирными потеками, бегущая струйками из открытых ран на истерзанных телах. Зала пропахла ею, и именно ее солоновато-металлический, душаще-тяжелый дух не давал Эовин вдохнуть полной грудью, когда она только пришла в себя. На чудовищных орудиях пыток тоже была кровь и какие-то отвратительные ошметки.       Взгляд Эовин упал на странное кресло с зажимами для рук и ног, в сиденье которого был вделано длинное металлическое острие с резьбой, сплошь покрытое черными сгустками. Невольно осмотрев висящих на стене женщин, она снова подметила густые потеки крови на бедрах всех четверых. У Эовин мучительно заныло внизу живота — свидетельство кошмарной пытки неожиданно и страшно напомнило ей о том, как над ней измывались в подземелье, пытаясь втолкнуть в ее внутренности кулаки и развести пальцы в стороны, пока она теряла сознание от боли. Внезапное осознание хлестнуло ее вдоль хребта, рассекая на части ее оцепенение и оторопь. Эовин оторвалась от стены, сделала несколько шагов вперед, едва избежав столкновения с жуткой металлической куклой, внутренность которой была усажена длинными шипами, и подобралась ближе к женщинам, жадно оглядывая искаженные мукой лица. Она узнала их — не разумом, но чутьем, истерзанным и изодранным нутром понимая, кто оказался перед ней беспомощными и бессловесными. Белая пелена на миг застелила ее взор, но Эовин, сделав над собой усилие, отогнала навалившуюся слабость. Нет. Нет. Не сейчас…       Лица она помнила плохо — в подземелье было темно, и слабый свет искажал очертания. Однако главную фурию не запомнить было сложно. Эовин слишком хорошо выучила очертания ее уродливого приземистого тела, которое раз за разом наваливалось сверху, выбивая воздух из груди, да и уродливую по-орочьи морду успела рассмотреть в галерее. Она торопливо зашагала от одной подвешенной туши к другой и нашла то, что искала: третья оказалась именно той самой — главной ее обидчицей. Эовин остановилась перед ней, чувствуя на себе полный страха, муки и узнавания взгляд, осмотрела размазанное чьими-то безжалостными ударами лицо, подошла вплотную и, протянув руку, брезгливо отбросила назад серую паклю волос. Обнажилось ухо — сломанное, изгрызенное, но все же без всякого сомнения эльфийское. Внутри Эовин вдруг разошелся раскаленным маслом безумный восторг. Значит, эльфийка, в самом деле эльфийка сотворила с ней то, чем побрезговали даже орки. Ну надо же…       Изуродованное тело, распластанное перед Эовин, мелко засучило ногами и задергалось. Эовин подняла голову и обнаружила, что лицо ее мучительницы еще больше искривилось от страха, который терзал ее наравне с болью. Голос целительницы, все еще жившей внутри Эовин несмотря ни на что, забормотал что-то о милосердии и страданиях, которые можно было бы если не прекратить, то облегчить, будь под рукой подходящие средства. Она склонила голову, прислушиваясь к нему, но сейчас же различила в себе и нечто иное — холодное и скользкое, обвивавшееся легкими движениями вокруг ее шеи. Она могла как облегчить муки, так и столь же успешно сделать их невыносимыми и невыносимо долгими, и прекрасно знала об этом. В ее голове заметались, смешиваясь друг с другом, неясные, пугающие до холода в животе, но невероятно соблазнительные образы, и, испугавшись, что ее постигнет безумие, Эовин заставила себя вернуться к реальности, в которой она сама могла оказаться распятой на той же стене — пятой окровавленной фигурой.       — Ты узнаешь меня? — прошептала Эовин хрипло: горло пересохло и нещадно болело, но все же она упорно заставляла себя выговаривать каждое слово. — Ты меня узнаешь?       Четыре окровавленных лица обернулись к ней — четыре пары заплывших от побоев глаз сочились слезами и безмолвно вопрошали о чем-то, не то прося милосердия, не то умоляя о смерти. Эовин застыла, скованная странным чувством, которое возникло у нее в груди под самым сердцем и сползло сладковатой тяжестью в низ живота. Маслянистый приятный жар разгорался под кожей, все больше сосредоточиваясь между бедрами. Эовин с необыкновенной ясностью ощутила пустоты в собственном теле — те же, что были у измученных женщин перед ней, разодранные и исходящие гнилой черной кровью. Она отшатнулась назад, едва не налетев на стоявшее у нее за спиной кресло с холодно поблескивающим металлом острия, и ей вдруг до ноющей боли в промежности захотелось почувствовать его в себе — вместе со всей той мукой, что оно могло ей причинить, и со всеми повреждениями, которое оно неизбежно должно было оставить. Противоестественное желание было столь сильным, что Эовин, протянув руку, коснулась кончиками пальцев раняще-холодного шипа. У основания кресла был механизм, позволявший убирать острие либо выдвигать его вверх. Эовин вдруг представилось, как она сама поворачивает колесо, и металл медленно, поворот за поворотом входит в мягкую податливую человеческую плоть, оставляя за собой глубокие кровоточащие следы. Ее затуманившийся от лихорадочного возбуждения взгляд скользнул по телам и лицам пленниц, так и не сводивших с нее глаз, и Эовин невольно зацепилась за одну из них — костлявую высокую ведьму с грязной окровавленной копной почти черных волос. Ту самую, у которой были тяжелые кулаки, раз за разом целившиеся прямо в живот. Эовин перевела взгляд на чудовищное изобретение. Металл нагрелся под ее рукой и показался ей мягким и гладким, как самая дорогая ткань. Рот вдруг наполнила солоноватая слюна, отдававшая на вкус все той же кровью, и Эовин улыбнулась. Женщина на стене задергалась в оковах дождевым червем и замотала головой. Эовин рванулась было к ней, охваченная внезапным приступом ярости, но ее остановили раздавшиеся совсем близко звуки голосов.       С противоположной стороны залы распахнулась дверь, которую Эовин ранее не заметила. В проеме показалась длинная процессия из орков и закутанных в черные плащи людей, которую возглавлял Хэлкар. Он тоже был облачен в плащ, но капюшон лежал на его плечах, а высоко поднятую голову венчал тускло поблескивающий венец. Он прошел вперед — все остальные следовали за ним на небольшом отдалении, шагая почти бесшумно. Эовин невольно выпрямилась. Его поистине королевское величие сковало ее надежнее, чем самое сильное заклятье. Ей вдруг показалось, что она перенеслась назад во времени, так что вокруг нее снова кипит битва, и она вновь выходит на обреченный поединок со зримым воплощением всех своих страхов. Высокая черная фигура остановилась перед ней, и вся тяжесть его силы рухнула ей на плечи. Эовин будто выдернули из тела. Она упала на колени перед Хэлкаром, покорно склонив голову. Побежденная, сломленная, признающая свое поражение — и все еще полная и ненависти, и горя, и жажды мести, и тоски. Ей казалось, что незримая сила швыряет ее дух от стены к стене, колотя его о камни, и с каждым ударом что-то ломается в ней, крошась перебитыми костями.       — Встань, — хлестнул Эовин короткий приказ. Хэлкар говорил вполголоса, будто они были не в пыточной, окруженные его свитой, а в тихой комнате, где каждое слово было наполнено тайным, невысказанным смыслом. Эовин, проглотив навернувшиеся на глаза слезы, с трудом подчинилась, даже не подумав ослушаться. Тогда перед ней был человек, сейчас — король, наделенный пугающей силой, границ которой Эовин даже не могла вообразить. Смятение кипело в ней, и бурные, совершенно противоположные чувства сталкивались штормовыми волнами в ее часто вздымающейся груди.       — Смотри на меня, — снова приказал Хэлкар. Эовин послушно подняла глаза, утопая в сером мраке устремленных на нее глаз. Она не победила его — никогда бы не победила. Теперь эта простая истина предстала перед ней с удручающей ясностью.       — Говори, — обрушился на нее еще один приказ. Эовин шевельнула губами, с трудом заставляя себя произнести то, что терзало ее сквозь воющую в ее голове зимнюю бурю.       — Станешь пытать меня?       Тихие шепоты, доносившиеся из-под черных капюшонов, смолкли. Эовин показалось, что все взоры устремлены на нее. Ей хотелось пасть ниц и умолять о милосердии, о прощении — об избавлении, но она молчала, не пытаясь сдержать ни дрожи в слабом и больном теле, ни льющихся по щекам слез. Теперь для нее существовал только он — его приговор, его ответ, его суждение о ней. Его жестокость или его милосердие. В это мгновение Эовин не помнила ни о ком ином: ни о Теодене, ни о Фарамире, ни даже о Сауроне. Сила и власть, исходящие от того, кто был теперь перед ней, подавляли ее смятенный дух и в то же время возвращали ей абсолютно безумную надежду.       — Желаешь ли ты, чтобы я это сделал? — произнес в гробовой тишине король-чародей.       — Нет, не этого я желаю, — прошептала Эовин, едва сознавая, что говорит.       — Тогда чего же? — продолжал он.       — Милосердия. Справедливости, — сказала она, чуть повысив дрожащий голос. — Меня обрекли на невыразимые страдания, и…       — И все же ты просишь меня о милосердии и справедливости, — прервал он.       — Да, — начала Эовин, проглотила ком в горле и заговорила снова, все больше поддаваясь чувствам: — Да, об этом я прошу. Разве не довольно того, что уже было сделано надо мной? Разве это не предел? Столько лет войны, столько жертв и столько потерь, и все напрасно. Все, что бы мы ни делали, все, что далось нам невыносимым напряжением сил, все было тщетно. Моя семья погибла, столько людей пало в битвах, и Фродо… Фродо тоже погиб, и надежды нет, так чего же ты хочешь? Зачем длить мои муки? Почему ты не позволишь мне угаснуть во тьме среди других побежденных? Разве я враг тебе теперь, когда от меня ничего не осталось, кроме воспоминаний?       Король-чародей жестом приказал свите покинуть их, и те подчинились беспрекословно и бесшумно — через несколько мгновений зала опустела. Хэлкар же остался стоять напротив Эовин, которая так и не смогла оторвать глаз от его лица.       — Твоя беда и ошибка в том, Эовин, что ты пытаешься искать в происходящем смысл. Ты жаждешь справедливости. Я понимаю тебя. Ты ждешь, что однажды, после всех лишений, горестей и страданий, твоя мера переполнится, и ты получишь вознаграждение за свои жертвы и утраты: победу ли, милость ли победителя или, возможно, дар светлых богов. Но ничего этого нет и не будет, как бы тебе и другим тебе подобным ни хотелось. Есть только сила, Эовин, и смерть — ничего более. Нет правых и виноватых, нет защитников и захватчиков. Думаешь ли ты о мире на поле боя? Ты считаешь, что сражаешься за правое дело, оставляя за собой кровь, сломанные копья, зазубренные мечи и горы трупов. Упоение битвой и сладость победы — лишь краткий миг, оплаченный тысячами чужих смертей. Ты винишь меня в страданиях и гибели твоих близких? А теперь вспомни, скольких убили вы. Сколько крови на твоих руках? Разве ты не наслаждалась и не упивалась сознанием своей победы, думая, что убила меня? Разве в тебе хоть раз шевельнулась жалость к людям и оркам, которых вы лишали жизни? Чем же вы от них отличаетесь?       — Теперь я уже не знаю, чем, — кривясь от отвращения, выплюнула Эовин. — Посмотри на меня, король-чародей. Взгляни на мое лицо, на мои руки и колени. Мое тело сплошь измазано грязью и покрыто шрамами, и я умираю — мне осталось недолго. Хворь поселилась в моих легких, и я чувствую ее в своем животе вместе с вечным голодом. К чему были все мои старания? Я подняла меч, чтобы защитить свободные народы, я не спала ночей и недоедала, чтобы исцелить их…       — И никто из них не попытался спасти тебя, Эовин, или хотя бы выяснить, какая тебя постигла участь, — проговорил король-чародей. — Известно ли тебе, что на родине тебя уже давно похоронили вместе с Фарамиром? Даже тело твое не искали: сочли, что его растерзали звери. О тебе сложат легенды и будут распевать их во время застолий, не помня о тебе ничего, кроме славного имени. После того, как помянут геройски павших Теодена, Эомера и Фарамира, разумеется. Ты умерла, Белая дева Рохана, и вычеркнута из числа живых. У тебя нет ни сыновей, ни дочерей, ни дома. Считаешь ли ты теперь, что твои жертвы были оправданными?       — Теперь я уже не знаю, что справедливо и оправданно, а что нет, — прошептала Эовин, захлебываясь горечью. — Я старалась сохранить, а вы разрушали. Я лечила, а вы убивали. Все было тщетно, и, глядя на этих тварей, что ты подвесил позади меня, я думаю лишь о том, что кто-то из спасенных мною мог попасть к вам в руки и превратиться в такое же чудовище. Вы, вы, вы все это сделали!       — Значит, по-твоему, это мы вынудили их творить то, что они творят? — спросил Хэлкар. Эовин замолчала на несколько мгновений, чувствуя, что он завлек ее в какую-то ловушку, но все же ответила:       — Да, разумеется. То, что они утратили все, что отличало их от орков и неразумных животных, — это только ваша вина.       — От орков и неразумных животных, значит. Тогда скажи мне, моя прекрасная воительница, — ответил Хэлкар с мрачной усмешкой, — отчего ты никого не избивала, не вцеплялась в чужие глотки, чтобы вырвать кусок посытнее, и не взялась насиловать какую-нибудь из ослабевших пленниц? Разве с тобой не поступили столь же жестоко, сколь и с другими? Или, может, условия твоего заточения оказались более легкими?       — Я… Я не знаю! — вскрикнула Эовин. — Я думала, что не смогла бы сделать того, о чем ты говоришь. Но сейчас меня терзает жажда мести, и мне не жаль этих созданий, которых я не могу причислить ни к людям, ни к народу эльфов. Значит, я ничем не отличаюсь от них? Это ты хочешь сказать?       — Я хочу сказать лишь то, что вы, люди и эльфы, поднявшие против нас мечи и знамена, ничем не лучше нас. Твоя война — ложь от начала и до конца, как и рассказы о ваших подвигах. Теперь ты терзаешься, желая отомстить этим шкурам за свое унижение, но мыслями о моей смерти ты упивалась из той же мести. Значит, они заслужили твоего сочувствия больше, чем я? Это чистое лицемерие, Эовин. Все вы — лишь жалкие двуногие звери. Отними у вас воду и хлеб, лиши вас солнца и свежего воздуха, и что от вас останется? Только грязь. Но все же в тебе есть нечто иное при всем твоем удручающем несовершенстве. Думаешь, у меня были другие причины на то, чтобы пытаться изменить твою участь?       Король-чародей прервал свою речь. Эовин, жадно слушавшая его, невольно подалась вперед и умоляюще протянула руки. Каждое его слово жгло ее каленым железом, отравляло ее и в то же время возвращало к жизни, закладывая новые основания среди развалин, в которые превратилось то, что она знала прежде.       — Говори, — прошептала она. — Прошу тебя, говори!       — Я дал тебе выбор, Эовин. Я показал тебе последствия. Теперь ты знаешь, что твои решения падут на твою же голову. Нет неправильной стороны, и предательства тоже нет. Единственное существо, которое ты можешь предать, — это ты сама. В боли и в смерти остаешься только ты, и больше никто. Так выбирай. Я мог бы убить тебя движением мизинца, но я же могу и исцелить, и стереть твои воспоминания, и осушить твои слезы. Я могу унять твою боль и дать тебе нечто новое. То, что ты сможешь сотворить по собственному желанию, даровав творению желанное совершенство. Тебе придется быть твердой духом и сильной, достойнейшей из достойных, но кто, кроме тебя, может претендовать на такой удел? Род Фарамира прерван, и королевская династия Рохана тоже прервалась, а земли поделили между собой вчерашние соратники, не пожелавшие даже убедиться в твоей смерти.       — Ты… Мой сон — мне снился странный сон. Ты о нем говоришь? — почувствовав внезапное оживление, торопливо заговорила Эовин. Король-чародей кивнул и шагнул к ней, подхватив ее под руки. Она задохнулась от жаркого волнения, почувствовав его так близко, ощутив снова едва заметный запах цветов и трав — коснувшись его силы и его плоти.       — Я дам тебе то, чего ты желаешь, Эовин, — прозвучал будто бы в самом ее сердце голос, который она так жаждала услышать, терзаясь от боли и холода в подземельях.— Прими дар, который ты так неразумно отвергла.       — Мальчик там, во сне… — заговорила Эовин, тщетно пытаясь пробиться сквозь сладкий морок, заполнявший ее разум. — Это мой ребенок? Мой сын?       — Пусть и это тоже станет нашим даром тебе, Эовин, — прошептал король-чародей, и мягкое тепло прикосновения скользнуло по ее щеке. — Пустая утроба — разве это не горе для женщины? Ты ведь всегда хотела познать радость материнства, но каково тебе было бы растить свое дитя на пожарище, которое каждый миг грозит разгореться вновь? Посмотри на меня и вернись, Эовин. Дыши снова. Живи и возьми то, что тебе причитается.       Король-чародей отступил в сторону, и шепоты рассеялись вместе с белым туманом, заволакивавшим взор Эовин. Она повела глазами по зале, пытаясь понять, что случилось, и вдруг обнаружила справа от себя жаровню, полную горящих угольев. В ней лежало раскаленное докрасна железное тавро на длинной рукояти, которая оканчивалась деревянным навершием, а рядом с ним железные же клещи и щипцы, алые от жара. Эовин наполнил инстинктивный ужас перед пыточными инструментами, и она, закусив губы, обернулась к королю-чародею. Он стоял перед ней неподвижно, скрестив руки на груди. На лице его было спокойное ожидание. Эовин бросила нерешительный взгляд на пленниц, метавшихся в оковах, и покачала головой — подбородок у нее дрожал так, что зубы больно колотились друг о друга.       — Я жду, Эовин. Сделай, что хочешь, или присоединись к ним. Снова, — сказал Хэлкар, и его взгляд заполнил свинцовый холод.       — Ты же знаешь, что я не могу этого сделать, — с трудом выговаривая слова, ответила Эовин. Король-чародей чуть улыбнулся, и на стене, лязгнув, появились две пары железных колец.       — Значит, я в тебе ошибся.       Эовин глухо зарыдала, раздирая ногтями ладони. Дух ее, ослабленный и измученный, метался в ней, не находя выхода. Что она могла? Только подчиниться врагу, дать волю пагубному колдовскому дурману, позволить сладковатой тьме, копившейся в животе, выбраться наружу и сотворить нечто чудовищное — такое, что от прежней Эовин не останется и следа. Но была ли она, эта прежняя Эовин, и какой она была? Не жалевшая себя ради одних и хладнокровно отправлявшая на смерть других, ненавидящая и принимающая помощь и утешение от того, кого ненавидела, сознающая, что нужно свершить возмездие и отнять изуродованную жизнь, и хнычущая от никому не нужной и никем не заслуженной жалости?       Пальцы Эовин сами собой сомкнулись на рукояти, которая удобно легла в ладонь — будто она собиралась выгрести из угасшего очага угли. Металл звякнул о металл, рассыпался жар, бросая в стороны быстрые искры. Так… Просто? Эовин шагнула вперед, и обморочная слабость в ней растаяла под натиском отчаянной решимости. Чернильная тьма колыхнулась внутри, теплым потоком устремляясь в сердце и из него по венам, пропитывая каждую каплю крови. Эовин едва уловила короткое движение, когда раскаленное тавро мелькнуло в воздухе перед ее глазами, а потом вжалось в поросшую волосами плоть, прожигая кожу. Женщина перед ней задергалась так, что Эовин показалось, что она вырвет оковы из камня. Она прижала металл сильнее, упиваясь смесью ужаса и сознания собственной власти, подняла голову, оглядывая безумное от боли, залитое потом лицо, которое утратило всякие человеческие черты, и расхохоталась так, что от стен отдалось эхо. Хэлкар приблизился, положил руку поверх ее руки и аккуратно отнял у нее тавро, отбросив его в сторону.       — Почему не кричит? — выговорила Эовин сквозь смех. Он улыбнулся и повел рукой — зала тут же огласилась душераздирающими воплями. Эовин приподнялась на носки и, положив руки на плечи Хэлкара, притянула его ближе. Поцелуй выбил дыхание из ее легких, обжигая рот мучительно-сладкой, тянущей болью. Эовин боялась, что Хэлкар оттолкнет ее, почувствует к ней отвращение или напомнит ей о ее постыдной слабости, как это делал Саурон, но ничего не было — только тепло сильных рук, не дававших ей потерять равновесие, и жар глубоких, полных неутолимой жажды поцелуев. Эовин сдавленно застонала, и Хэлкар прижал ее к себе, впиваясь зубами в ее истерзанные губы. Привкус собственной крови наполнил ее рот, заставив ее сходить с ума от страха, смешанного со страстью. Это был он — все время был он, в ее сонных видениях, где она была такой красивой, свободной и счастливой. Его темная, тяжелая, как грозовые тучи, сила обвивалась вокруг нее душащими плетями, спутывая и сковывая, делая ее беспомощной и покорной, как трава под дуновением полуночного ветра. Она уже была с ним — множество раз, отдаваясь ему без остатка, позволяя ему сорвать с себя последние покровы. Содрать кожу, расплести на кровавые волокна мышцы, сломать кости, рассеяв их прахом — сжать в ладони трепещущее, все еще живое сердце.       Хэлкар оторвался от ее рта и рванул лохмотья, висевшие у нее на плечах. Эовин осталась стоять перед ним обнаженная, позволяя ему видеть и грязь, и шрамы, и выпирающие ребра. Мучительный стыд охватил ее, как лесной пожар древесные кроны, но она не посмела отвлекать Хэлкара, оглядывавшего ее изуродованную плоть со странным вниманием. Через несколько мгновений он приблизился к ней, положил ладони на ее груди и легко сжал, лаская умело и настойчиво. Глаза Эовин закрылись сами собой. Она потерялась в ощущениях, узнавая то, что испытывала снова и снова, теряясь во власти колдовской неги. Он был совершенным и духом, и телом. Абсолютное зло и абсолютное очарование — если она могла противостоять одному, то другое обрекало ее на заведомое поражение. Ласки Хэлкара становились все более откровенными, заставляя Эовин давиться стонами и вжиматься бедрами в его бедра. Она выпрашивала у него близости, как продажная девка из какого-нибудь кабака — такая сдержанная и тихая прежде, с Фарамиром, теперь она была готова на все, лишь бы наконец дать выход терзавшему ее желанию. Это было ее возмещением, ее платой за голод, холод и унижения — ее местью тем, кто умирал сейчас позади нее, глядя на то, как пылко она отдается своему победителю. Хэлкар сильнее прижал ее к себе, поощряюще хлопнул ладонью по заду, и Эовин, жалобно заскулив от звонко раскатившейся по телу боли, принялась расстегивать на нем плащ, чтобы добраться, наконец, до его тела.       Внезапно позади нее воздух наполнился жаром, а следом послышалось движение, будто бы в такт шагам шуршала ткань одежды. Эовин испуганно замерла, но Хэлкар, опустив руку ей на спину, успокаивающе погладил ее, и она задышала ровнее.       — Вижу, я пришел вовремя — как раз к самому интересному, — насмешливо прозвучал негромкий голос Саурона. Эовин не сдержала охватившей ее, несмотря на присутствие Хэлкара, дрожи. К своему удивлению, она не чувствовала стыда — только животный страх, что ее вырвут из теплых объятий и снова отправят в каменоломни или в еще более ужасное узилище.       — Ты опять напугал мою гостью, — ответил Хэлкар в тон Саурону. Тот приблизился — Эовин чувствовала его присутствие всей кожей, по которой расходился горячечный жар.       — Да, это заметно, — сказал Саурон шепотом над самым ее ухом. Тонкие прохладные пальцы коснулись ее плеча, прошлись по краю выступившей кости и добрались до затылка, путаясь в волосах. Вторая рука оказалась между бедер, которые Эовин даже не подумала сдвинуть — лишь закусила губу, зажмурилась и плотнее прижалась к груди Хэлкара, когда Саурон погрузил пальцы в ее исходящую влагой плоть. «Что, если он отберет меня? Или они вздумают взять меня вдвоем?» — пронеслась паническая мысль у нее в голове. Саурон за ее спиной глухо рассмеялся.       — О, нет. Ничего такого не будет. Мы оба знаем, кому ты принадлежишь, Эовин. Я хочу лишь одного — чтобы Хэлкар получил то, чего желает, и ты вместе с ним.       Саурон надавил ей на плечо так, что колени Эовин мгновенно подогнулись, и она рухнула на пол перед Хэлкаром как подкошенная. Кто-то из них двоих — она так и не смогла понять, кто, — приподнял ей голову и подтолкнул вперед. Плащ Хэлкара соскользнул вниз и растекся по камню смолисто-черной волной. Эовин дрожащими руками нащупала завязки, стягивавшие пояс его штанов, и обнажила блестящий от смазки член. Осторожно проведя по нему рукой, она наклонилась к самой головке и нерешительно коснулась ее губами. Прежде Эовин никогда не приходилось этого делать наяву, и ее мучил страх, что она испытает слишком сильное отвращение. Хэлкар слегка надавил ей на подбородок, заставляя шире раскрыть рот, и двинул бедрами, погружаясь в нее глубже. Эовин сдавленно охнула, попыталась вдохнуть и не смогла, и это заставило ее снова оцепенеть от страха.       — Дыши носом и расслабься, — приказал Хэлкар. — Успокойся. Ничего дурного я с тобой не сделаю.       Эовин посмотрела ему в лицо слезящимися глазами, вложив в этот взгляд всю свою мольбу, но он едва заметно покачал головой. Тогда она попыталась было отползти в сторону. Саурон сейчас же сжал ее плечи почти до боли, а Хэлкар, протянув руку, намотал ее волосы на запястье, насаживая ее горлом на член почти до основания. Она подавилась криком, бестолково замахала руками, но все ее попытки вырваться оставались тщетными: Хэлкар безразлично-быстро двигался, не давая ей ни глотнуть, ни прикрыть до боли широко раскрытый рот. Выдерживать это было мучительно трудно, но чем дальше, тем больше Эовин сознавала, что не испытывает отвращения или злости. Ничто из происходящего не напоминало ей о том омерзительном насилии, которое творили над ней в каменоломнях, хотя должно было — суть осталась прежней, сменились только мучители. И все же прикосновения Хэлкара и близость с ним, пусть искаженная и причиняющая ей боль и неудобство, оставались такими же желанными, как и до того. Наконец, после нескольких особенно глубоких движений, полузадохнувшаяся Эовин почувствовала, как в ее горло стекла густая жидкость. Она инстинктивно сглотнула, и в следующее мгновение Хэлкар наконец выпустил ее. Эовин обессиленно упала на руки Саурону, даже не успев испугаться.       Ее уложили на стоявший у стены стол, сбросив с него какие-то ящики, с грохотом ударившиеся об пол. Хэлкар дернул ее на себя, так что ее зад свесился со столешницы, и широко развел ей бедра. Эовин вцепилась руками в край стола, испугавшись, что сейчас упадет, но Саурон, подобравшись к ней сбоку, расцепил ее руки и дернул их вверх, прижав к холодному дереву. Хэлкар, сосредоточенно изучавший ее залитое слезами лицо, едва заметно улыбнулся ей. Эовин ответила вымученной улыбкой, и он, подхватив ее под бедра, вошел в нее, сразу погрузившись на всю глубину. По ее телу словно прошел ледяной огонь, от которого вспыхнул каждый нерв, и она хрипло закричала, выгнув спину до хруста в позвонках. Каждый толчок причинял ей мучительную боль и такое же мучительное наслаждение. Тело одна за другой сводили судороги, и Эовин казалось, что она содрала бы с себя кожу, превратив ее в кровавые лохмотья, если бы Саурон не держал ее руки. Она смотрела затуманенным взглядом прямо в лицо Хэлкара, но ничего не различала, кроме его потемневших глаз, в которых вспыхивали льдистые синие огни. С каждым движением, с каждым хриплым криком, вырывавшимся из ее горла, что-то будто рвалось внутри нее нить за нитью, растворяясь в заполнявших ее темных водах — будто она оказалась застигнута на льду зимним половодьем. Эовин была бы рада провалиться в беспамятство, предоставив колдовству и дальше ломать то, что осталось от ее смятенного духа, но ей не позволили: она почти физически ощущала, как ее сознание насильно удерживают на поверхности бурлящего в ней мрака. Жгучее удовольствие плавило ее кости, делая ее податливой, как металл в кузнечном горне — выжигая на ней клеймо так же, как до того она собственноручно выжгла на теле своей первой жертвы.       — Скажи, что ты моя, Эовин, — скользнул по ее рвущимся нервам тихий, спокойный голос, холодный, как январский ветер. Она втянула воздух широко раскрытым ртом, заполняя опаленное горло желанной прохладой.       — Скажи мне, Эовин. Ты должна…       Нити рвались одна за другой, и стены рушились, погребая ее под собой.       — Просто скажи мне. Только одно…       Лед сковал ей руки, сдавил ребра, заставляя кровь застыть колючими алыми снежинками.       — Только слово, и я…       Эовин дернулась, запрокинув голову — перед глазами мелькнул, расходясь кругами мути, темный потолок, по которому бегали огненные отсветы. Холод в ней вспыхнул, вспарывая ее тело убийственно-острым удовольствием, и она отчаянно закричала, забилась в держащих ее руках. Перед тем, как, наконец, лишиться чувств, она прошептала в пустоту короткое: «Да».

***

      Хэлкар приложил руку ко лбу Эовин, подержал несколько секунд — из-под ладони потекли струйки синеватой магии, и метавшаяся в жару больная затихла, ровно и спокойно дыша. Он удовлетворенно кивнул и сел в кресло, все так же стоявшее у изголовья кровати.       — Ну как? — нетерпеливо спросил Саурон, сидевший в изножье.       — Пока все идет как надо, — ответил Хэлкар, утомленно прикрыв глаза. — Мы слегка перестарались с ней, конечно, но ничего. Она живучая.       — Уверен, что моя новоиспеченная сторонница не лишится ума на радостях? — с усмешкой продолжал расспросы Саурон.       — Разумеется. Многое пришлось перекроить и соединить заново, но я уверен, что результат будет таким, как нужно. Она даже сохранит прежние черты, которых мне так не хотелось лишиться, — все же ты был прав, рассмотрев в ней задатки, которых я не заметил, — нехотя сказал Хэлкар.       — Наконец-то ты признал очевидное. А что до нашего плана? Тело намечается?       — Об этом еще рано судить. Все-таки она сильно ослабела. Но по всем признакам процесс пошел.       — Я должен быть уверен, что тело будет без изъянов, — задумчиво продолжал Саурон. — Ты же понимаешь, материал должен быть полностью послушен.       — Мы всегда можем начать заново. По крайней мере, пока ей хватит жизненной силы на то, чтобы выдерживать сам процесс. С вынашиванием особенных проблем не возникнет, но дух должен зацепиться за тело, а это трудозатратно. Особенно учитывая, что она просто человек.       Помолчав немного, Хэлкар добавил:       — Ты уже решил, кому именно отдашь тело?       Саурон улыбнулся — горящие глаза сверкнули в полумраке.       — Есть у меня любопытная задумка. Соскучился по одному старому другу.       Хэлкар неодобрительно покачал головой, поднялся с кресла и отошел к столу, принимаясь смешивать травы в маленьком закопченном котелке.