И смех, и слезы

      Гитара была старая, с торчащими кончиками струн и покрытая всевозможными наклейками. Нижние струны у неё слегка дребезжали, когда игравший зажимал верхние лады. Музыка была громкой, неритмичной, то и дело обрывалась и тонула в нестройном пении подростков-маглов. Но Джеймс, едва услышав эту музыку, почувствовал, как внутри всё перевернулось и закричало: это твоё! Каждый новый аккорд отдавался во всём теле приятной дрожью, какую он испытывал только в воздухе, рассекая небо на метле. В ту же минуту он решил, что обязательно раздобудет себе гитару и во что бы то ни стало научится играть.       Поначалу ему было невероятно трудно следить сразу за обеими руками, но упорство взяло своё — к концу лета он уже разучил пару десятков песен и потихоньку напевал во время игры. В этом году почётное место среди вещей, которые он брал в Хогвартс, занял чёрный кожаный чехол, внутри которого на мягкой подкладке покоилась гитара, а боковые кармашки ломились от запасных струн, медиаторов и нот. Увидев гитару, ребята тут же стали просить сыграть что-нибудь. Джеймс не стал ломаться — он сам сгорал от желания показать, — и вскоре со всего поезда к их купе стал стекаться народ, чтобы послушать, а то и спеть любимые песни. Воодушевившийся Джеймс, сам того не заметив, перестал мурлыкать слова себе под нос и запел в полный голос. Тембр у его был приятный, слегка высоковатый и слушать его было одно удовольствие, даже когда он промахивался мимо нот. Всего один-единственный раз он остановился, когда на секунду оторвал взгляд от грифа и увидел в дверном проёме Лили, улыбающуюся и, кажется, подпевавшую ему. Лили перехватила его взгляд, зарделась как маков цвет и убежала, а Джеймс на радостях вдарил по струнам и запел ещё громче. ***       Скрипка была так отполирована, что в неё, казалось, можно смотреться, как в зеркало, и звучала так же — безукоризненно. Она была просто идеальна. Инструмент, всем своим видом говоривший, что на нём играет Блэк. Сириуса это выводило из себя. После каждого урока он прятал скрипку как можно дальше, надеясь, что с ней что-нибудь случится. Но всякий раз, когда наставало время занятий, скрипка выглядела так, словно не валялась под кроватью среди измазанной машинным маслом механики, а покоилась в бархатном футляре. Сириус только сжимал зубы и клялся, что, когда закончит обучение, в жизни больше не притронется к этой дряни.       Но в тот год, когда Джеймс привёз в Хогвартс гитару, внутри у Сириуса что-то сдвинулось. Неделю он ходил задумчивый, а затем послал Меде письмо с просьбой достать ему одну забытую дома вещь, «так, чтоб об этом не узнала дражайшая maman». Через пару дней её филин принёс в спальню мальчишек плотно обёрнутый в бумагу футляр. Открывая его, Сириус мысленно приготовился увидеть знакомую зеркально блестящую поверхность, но — удивительное дело! — скрипка уже не резала своим блеском глаза и её не хотелось разбить об стену. Нет, теперь она стала почти матовой, а если и поблёскивала, то неярко, еле отражая мягкий свет керосиновых ламп на тумбочках. Едва смычок коснулся струн, как полилась мелодия, от которой «дражайшая maman» наверняка лишилась бы чувств: резкая, грубоватая, это была любимая песня Сириуса. Его пальцы словно не касались струн, птицами летая над грифом. Он прикрыл глаза и слегка покачивался в такт мелодии, пропуская музыку через себя, чувствуя, как она бежит по венам и заставляет сердце биться быстрее. Внезапно он оборвал игру на середине аккорда, вскинул голову и запел — звучно, громко, сильно. Лёгкая хрипотца, которой он обзавёлся после того, как сломался голос, сейчас пропала и пение было таким же чистым, как и звук скрипки. Петь он перестал так же внезапно, как и играть, и в тот же миг комнату наполнили аплодисменты. Сириус улыбнулся, глядя на хлопающих друзей, тряхнул головой и принялся за второй куплет. ***       Свирель была тоненькая, светлая, почти белая. Она ещё пахла лесом, будто её только-только выстругали. Когда молодой парень поманил его к себе и вложил свирель в дрогнувшую от неожиданности руку, Питер даже не смог сказать, что он и играть-то не умеет. Словно прочитав эту мысль на его лице, парень усмехнулся в усы и заявил, что всему можно научиться — вся жизнь впереди. И ушёл. А Питер так и стоял посреди набережной, провожая его взглядом и сжимая в пальцах свирель. Он не был уверен, что осилит такое дело, как игру на музыкальном инструменте, пусть даже таком незамысловатом, но решил всё же попробовать — ведь попытка не пытка, верно?       До последней секунды он думал, что музыка — это не его. Но произошло самое настоящее чудо. Стоило лишь поднести свирель к губам, как из неё стали вылетать лёгкие, нежные, переливчатые звуки. Мелодия была незнакомой и в то же время невероятно и необъяснимо родной — словно всю предыдущую жизнь мирно дремала в душе, дожидаясь своего часа, а теперь вдруг проснулась и запела, желая облететь всю землю, каждый уголок, и войти в каждое сердце. Только доиграв, он понял, как ему не хватает воздуха. Неожиданно из кухни послышались тихие всхлипы. Питер заглянул туда и увидел маму, роняющую слёзы на раскалённую плиту и улыбающуюся так счастливо, как никогда не улыбалась на его памяти. Он сам улыбнулся и поспешил заключить её в объятия. С этого дня свирель всегда лежала в нагрудном кармане его рубашки. Когда ему бывало грустно или одиноко, он вынимал её и тихонько наигрывал что-то воздушное, беззаботное, напоминавшее о маминых пирогах и о весёлой говорливой речке возле их дома. Ребята поначалу этого не заметили. А затем постепенно стали приходить к Питеру, когда тот играл, садиться рядом и молча слушать похожую на ручеёк музыку. Иногда Питер останавливался, пропевал мелодию своим тоненьким, очень похожим на звук свирели голосом и потом снова прикладывал инструмент к губам. А когда песня заканчивалась, и друзья тихо благодарили его, он только улыбался, бережно убирая свирель в карман. ***       Пианино было старенькое, с облупившимся на углах лаком, пятая клавиша сверху и девятая снизу у него западали, а педали не работали. Но когда мама садилась играть и по маленькой гостиной разлетались пьесы Баха, Моцарта, Мендельсона, Римусу казалось, что ничего прекраснее этих звуков быть не может. Он зажмуривался, сворачивался клубочком в папином кресле у камина и слушал, слушал, слушал. В такие минуты он забывал обо всём на свете — для него существовал только пленительный, чарующий мир музыки.       Однажды мама предложила ему попробовать сыграть с ней. Он неуверенно сел рядом и положил руки на клавиши — играть, да ещё так же чудесно, как мама, казалось ему невозможным. А мама, улыбаясь, взяла его ладони в свои и стала показывать. Звуки были разрозненные, одинокие, не похожие на единую мелодию, и всё же каждая новая нота будила в нём уверенность. В следующий раз он уже сам пробовал играть простенькие пьески и песенки, которые показывала мама. Раз за разом, пьеса за пьесой он учился превращать одинокие звуки в музыку. И однажды понял, что из-под пальцев выходят уже не отдельные аккорды, из-под них широкой, торжественной рекой лился Бах. Уезжая той осенью в Хогвартс, Римус жалел только об одном — что пианино не положишь в карман, как свирель. Каждый раз, когда кто-то из друзей начинал играть, он особенно остро ощущал нехватку родного инструмента. Сириус как-то в шутку предложил ему использовать старый рояль в Визжащей Хижине, за что получил встречное предложение «закрыть рот и продолжать мучить скрипку». Однако этой шутке было суждено стать явью, в чём мальчики очень скоро убедились. ***       Стрелка часов в гриффиндорской гостиной неумолимо приближалась к восьми. Питер то и дело бросал взгляды на неё, на портретный проём, на залитую последними лучами солнца лужайку перед замком и снова на стрелку часов. Джеймс обещал, что надолго они с Сириусом в больничном крыле не задержатся, «там ведь даже трещин нет, мы мигом обернёмся, не волнуйся, Хвостик!». Однако минута проходила за минутой, а друзья всё не появлялись. Питер опять посмотрел на почти скрывшееся за лесом солнце, нащупал в кармане свирель, чтобы успокоиться, и судорожно вздохнул. Затем он подошёл к лестнице, ведущей в спальню и, едва оказавшись в тени, обратился. Никто не заметил маленькой крысы, выскользнувшей из башни Гриффиндора, когда портретный проём открылся и в гостиную ввалилась, придерживая рукой огромную стопку книг, Лили Эванс.       Питер во весь дух мчался к Иве, думая только об одном — успеть до того, как солнце зайдёт окончательно. Пулей пронёсшись по подземному ходу и оказавшись в Хижине, он превратился обратно и ринулся вверх по лестнице. Ступеньки, ступеньки, о сколько же их! Раньше ему казалось, что их гораздо меньше. Но вот наконец и второй этаж. Питер бросился к ближайшей двери. — Римус, я зде…       Слова его прервал дикий, нечеловеческий вой, раздавшийся из-за двери. Побледнев как полотно, Питер кубарем скатился обратно вниз и, обратившись, побежал обратно к Иве. «Опоздал!» — вертелось у него в голове. *** — Мадам Помфри, ну пожалуйста, всё же в порядке! Ведь даже трещин нет!       Джеймс сделал самое невинное выражение лица, на какое только был способен. Мадам Помфри одёрнула фартук и нахмурилась. — Так-то оно так, молодые люди. Да вот только если я вас отпущу, вы непременно доведёте до трещины, если не до перелома. Поймите, вы перенапряглись, вам нужно… — Да какое там! — Сириус спрыгнул со спинки больничной кровати и прошёлся колесом. — Видите, всё в порядке. Так можно, пожалуйста? — Ну хорошо, идите, — смилостивилась медсестра, открывая дверь в коридор. — Но постарайтесь не сходить с ума и не падать.       Едва дослушав её, мальчишки выскочили из больничного крыла и понеслись подобно двум маленьким ураганам к Гриффиндорской башне. На бегу Джеймс то и дело косился на циферблат наручных часов и подгонял друга: — Быстрее, Бродяга, быстрее! Уже почти восемь!       Выкрикнув пароль так, что Полная Дама зажала уши, они ворвались в гостиную и с грохотом бросились вверх по лестнице. Навстречу им из спальни высунулся испуганный Питер. — Что случилось, Хвост? — нахмурился Сириус, хватая его за трясущиеся плечи. — Что случилось, говори скорей! — Я… я решил вас не ждать, побежал с-сам, — запинаясь и переводя дух после каждого слова бормотал Питер. — Прих-хожу, а оно уже нач-чалось… Рёв такой, что внутри всё сжимается! Такого раньше не б-было! Я и рванул об-братно… Ребят, что-то не так! Я н-не знаю, как объяснить, я просто чувствую… — он умолк и посмотрела на друзей большими круглыми глазами.       Сириус выпустил его — Питер, всё ещё дрожа, осел на кровать — и подскочил к окну, высунувшись по пояс. — Эге… — протянул он пару секунд спустя. — Сохатый, погляди сюда.       Джеймс тут же оказался рядом и посмотрел туда, куда указывал Сириус. Огромная, слепяще-белая луна нависала над замком. Джеймс озадаченно поправил очки. — Мне кажется, или в прошлый раз она была меньше? — Не кажется, — Сириус помрачнел ещё больше и полез обратно в спальню. — Это суперлуние. Случается редко, но незабываемо. Боюсь, нам сейчас лучше туда не соваться. — Мы не можем бросить его! — возмутился Джеймс. — Тем более сейчас! Я не…       Он потянулся к кровати за мантией-невидимкой, но Сириус преградил ему дорогу. — Никто никого не собирался бросать! Но пойми, мы сейчас ничем помочь не можем, а вот хуже сделать — запросто! — он посмотрел на часы Джеймса и прикусил губу, вычисляя в уме. — Рассветёт где-то около четырёх, нам просто нужно переждать эти несчастные семь часов и не делать глупостей.       Джеймс бросил ещё один косой взгляд на окно, вздохнул и сел на кровать рядом с Питером. — Ладно… Будем ждать, — он потянулся за прислонённой к стене гитарой и задумчиво провёл рукой по струнам. Внезапно в глазах у него что-то блеснуло. — Слушайте, у меня есть идея… ***       Возвращаться всегда было больнее, чем превращаться. Особенно сегодня. Темнота всё никак не хотела отпустить его, утягивая в холодную бездну. Силы были уже на исходе, на краю сознания мелькало желание в этот раз сдаться и уступить темноте, но зато избавиться от этой боли. Он упорно гнал эти мысли прочь, продолжал цепляться за едва различимый свет, пробивавшийся через темноту откуда-то сверху. Внезапно свет хлынул на него таким широким ярким потоком, что пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть. И даже сквозь плотно сжатые веки проникали отдельные лучи, скакавшие перед глазами красными пятнами.       Свет пропал так же резко, как и появился. Римус осторожно приоткрыл глаза и с облегчением вздохнул: всё закончилось. Он лежал на пыльном полу Визжащей Хижины, а за окном уже виднелось посветлевшее на востоке небо. Не без труда опёршись на плохо слушающиеся руки, Римус поднялся и, то и дело хватаясь за стену, добрался до угла, куда накануне сложил одежду. Однако не успел он натянуть свитер, как на лестнице послышались громкий топот и перешёптывания. Спустя секунду дверь распахнулась, и в комнате появились облегчённо улыбающиеся мальчишки с красными от холода щеками и носами. Сириус прижимал к груди футляр для скрипки, у Джеймса на плече болтался гитарный чехол — правда, почему-то в два раза меньше, чем полагается; Питер тащил под мышкой свёрнутые в трубочку одеяла. Свалив всё это добро возле окна, они обступили друга. — Ты как, Лунатик? — почти испуганно поинтересовался Джеймс. Римус улыбнулся и пожал плечами, от чего по спине сразу прокатилась болезненная волна. — Вроде живой, это главное… Повезло, что сейчас весна — зимой ночи куда длиннее.       Он поёжился от прокатившегося по комнате порыва холодного ветра. Джеймс тут же хлопнул себя по лбу и принялся расстилать на полу одеяла, так что получился круг. Как только все расселись, он направил палочку в центр этого круга и произнёс: — Лакарнум Инфламаре! — на полу вспыхнул и тут же погас язычок голубого пламени. Джеймс развёл руками: — Никогда у меня это заклинание не получится. — Палочка, — объяснил Римус, по-прежнему улыбаясь. — Всё дело в движении палочкой. Нужно действовать мягко, но чётко. Можно?       Джеймс протянул ему палочку. Римус тоже навёл её на середину их круга, аккуратно и неторопливо взмахнул и произнёс заклинание. Мгновенно вспыхнул голубоватый костерок, небольшой, но очень тёплый. Питер тут же с удовольствием протянул к нему руки. Джеймс только усмехнулся, забирая палочку. Прежде чем убрать её, он увеличил вынутую из чехла маленькую, словно игрушечную гитару. Сириус тем временем уже достал из футляра скрипку и тихонько водил смычком по струнам, время от времени подкручивая колки. Покончив с этим, он прикрыл глаза, как всегда делал во время игры, и взял первую ноту. Одновременно с ней раздался звонкий гитарный аккорд, затем ещё один, и полилась музыка — лёгкая, ясная, уносившая куда-то далеко, в самую высь. Незаметно к мелодии присоединились переливчатые трели — Питер вытащил свирель и с упоением выводил такие высокие ноты, каких было не достать ни Джеймсу, ни Сириусу. Мальчишки действовали как единое целое — прикрыв глаза и не глядя на инструменты, они играли, мерно покачиваясь в такт. Римус внезапно почувствовал себя удивительно спокойно. За окном разгорается новый день, в комнате весело потрескивает тёплый костерок, а рядом — самые лучшие на свете друзья… Он сам не заметил, как начал покачиваться вместе с остальными, закрыв глаза и позволив музыке подхватить себя.       Мелодия потихоньку становилась тише и наконец умолкла совсем. Повисла мягкая, сонная тишина, которая почти сразу же была прервана — Джеймс, весело прищурившись, переглянулся с Сириусом и, вдарив по струнам, запел. Эту песню он пел очень часто, она была одной из любимых песен Мародёров. Джеймс пел о нескончаемых дорогах, о бескрайнем океане и о горах, достающих вершинами до неба. Где-то на втором припеве к нему присоединился Сириус. Он то брал несколько аккордов на скрипке, то останавливался и начинал подпевать. Их голоса звонким эхом отдавались в полупустой комнате. Питер почти не пел — он внимательно прислушивался к игре Джеймса и старательно выводил мелодию на свирели.       Едва закончив играть, Джеймс оглядел друзей, улыбаясь до ушей, и неожиданно рассмеялся. Этот смех был таким заразительным, что через пару секунд смеялись все. Правда, мальчишки тут же поняли, что это была не лучшая идея — новый порыв ветра поднял в воздух облачко пыли, тут же полезшей в носы и рты. Чихая и кашляя, друзья вытирали набегающие на глаза слёзы и продолжали хохотать. Когда им всё же удалось остановиться, Сириус бросил на Римуса хитрый взгляд и предложил: — Слушай, Лунатик, давай к нам в квартет, а? Тут и инструмент для тебя найдётся, — он, не переставая улыбаться, широким театральным жестом указал на старый рояль, стоявший в углу комнаты и не иначе как чудом уцелевший среди остального погрома. Римус усмехнулся: — Скажешь тоже. Я не играл уже полгода, да и он наверняка расстроен… — Так это мы сейчас поправим! — неугомонный скрипач поднялся на ноги и, вынув палочку, направился к роялю. — Помню, было там одно заклинание… — он поднял крышку, повозился пару минут с механизмом, несколько раз взмахнул палочкой, а затем пробежался пальцами по клавишам. — Ну вот, готово. Хоть сейчас на сцену. — Ну не знаю. Говорю же, полгода за инструмент не садился, — Римус неуверенно покосился на Джеймса с Питером, но те лишь подбадривающе закивали. Вздохнув, он подошёл к роялю, сел на неустойчивого вида табуретку и положил руки на клавиши.       Первый аккорд прозвучал рвано, неловко — как когда он впервые сел за фортепиано. Следующий получился немногим лучше. Но пальцы постепенно вспоминали, как двигаться, и вот уже из-под них льётся до боли знакомая мелодия. Сириус наморщил лоб: — Это же песня какая-то, да? — Римус, не оборачиваясь, кивнул. — А можешь напеть? Никак слова не вспомнить.       Казалось, Римус его не расслышал — он продолжал играть, как ни в чём не бывало. Однако через секунду послышалось пение — такое тихое, что его едва можно было услышать за музыкой. Римус пел о любви, о молодости, о незатейливом счастье, прячущемся в мелочах, о рассветах над рекой. У него оказался глубокий, слегка хрипловатый голос, который удивительным образом переплетался со звучанием рояля. С каждым новым вдохом он пел всё громче и громче, сам того не замечая. Мальчишки слушали, открыв рты — прежде им не доводилось слышать, как Римус поёт, тем более во весь голос. Стоило прозвучать финальному аккорду, как они повскакивали со своих мест и принялись наперебой упрекать зардевшегося Римуса в том, что он «столько времени бессовестно прятал свой талант! Это ведь то, чего нам недоставало!» Не дав ему опомниться, Сириус схватил скрипку и устроился на подоконнике возле рояля, Джеймс с гитарой примостился на каком-то ящике прямо под ним, а Питер, подтащив поближе одно из одеял, так и остался на полу. — Так, — Джеймс в который раз за утро оглядел друзей, — а теперь сначала! Лунатик, начинай, мы подтянемся. Готовы? Ну тогда на счёт «три». Раз, два, три!