***
Впереди простиралась темнота, лишь изредка озаряемая вспышками золотистых искр, кружащихся вдалеке. Прошу, ответь мне! Но, как и раньше, его окружала тишина. Солнечный бог молчал. И архиепископу казалось, что он бредет на ощупь в ледяном непроглядном мраке, без единого проблеска надежды. Вину мою невозможно измерить, но, молю, прости меня! Ауриэль не отвечал. Виртур даже не был уверен, что он слышит предателя, много сотен лет назад отвернувшегося от своего бога. Сейчас фалмер уже с трудом понимал, как мог поступить подобным образом и хранить ненависть и жажду отмщения в сердце так долго. Вампиризм превратил когда-то сиятельного эльфа в обозленного на весь свет хищника, вытащив из самой глубины души все дремавшие в нем низменные инстинкты и погасив тот божественный огонь, который ему даровал глава пантеона. Теперь верховного жреца почти постоянно преследовало чувство обреченности и неотступные муки совести. А еще — похожий на горящее клеймо вопрос: что было бы, если бы он не оступился? Ждало бы его народ падение или они бы одолели воинственных атморцев? Угас бы королевский род или династия расцвела? Посмели ли бы двемеры совершить подобное вероломство, превратившее снежных эльфов в диких кровожадных чудовищ, или такая возможность им не представилась бы? Архиепископ часто задумывался о том, когда все началось. В какой роковой момент он сделал первый шаг к пропасти? И только самому себе признавался, что это произошло еще до того, как яд вампира проник в его кровь. Ведь была очень весомая причина, по которой Ауриэль не защитил своего главного жреца, причина, по которой кровососущая тварь оказалась так близко … Виртур до боли зажмурил глаза, едва чувствуя пронизывающий холод, царящий на пике. Было раннее утро. Солнце только-только начинало восходить из-за смазанной линии горизонта. Внутренний двор пустовал. И только ветер, заунывно воющий в расселинах, составлял компанию фалмеру. Далеко внизу простирались сонные города и селения, под снежным покрывалом спали дремучие леса, ожидая нескорого прихода весны. В воздухе разливалось умиротворение и покой. Но душа архиепископа была полна смятения и тревоги. Прости меня! Я знаю, что виноват! Я не повторю прежних ошибок! Рой золотистых искр под сомкнутыми веками, казалось, приблизился, засверкал, точно стайка быстрокрылых светлячков в ночи. То ли шорох, то ли шепот донесся до коленопреклоненного снежного эльфа. Он потянулся к нему всем своим существом, боясь спугнуть, потревожить, разочаровать. И ответ пришел! Но не такой, которого ждал фалмер. Его подняло и ударило о землю. Дыхание на мгновение прервалось, а в глаза ударил такой яркий свет, что архиепископ вскрикнул, закрывая лицо ладонями. «СМОТРИ!» — громом прокатилось по небесному куполу. Эльф подчинился, с трудом опуская вниз руки и теперь осознавая, что находится уже не на Монавен. Он парил в воздухе, а внизу, сверкая на солнце золотистыми латами, маршировало огромное войско, которому, казалось, не было конца. Стоял лязг и скрежет, а от топота тысяч ног содрогалась земля. Пахло кровью, гарью и смертью. Ужас тяжким облаком расползался от воинов в золотой броне. А следом за ними шло что-то еще более страшное и беспощадное, неживое, но и не мертвое. Виртур пошатнулся, отводя глаза. «СМОТРИ!» Раскаленное багровое солнце вползало на небосвод, иссушая и сжигая. Горели враги, плавились камни, земля растекалась черной лавой. А потом огромная тень заслонила его от завораживающей в своей чудовищности картины тотального разрушения, и оглушительный грохот почти разорвал барабанные перепонки … Виртур с криком упал в снег, едва осознавая, что стремительное видение исчезло и он снова на Глотке Мира, возле монастыря. Неуклюже загребая руками и ногами, фалмер попытался встать. Все тело болело, словно он действительно упал с большой высоты. С третьей попытки ему удалось подняться на колени, опираясь ладонью на промерзшую землю. Из носа хлынула кровь, пачкая темное одеяние и снежный покров. Он едва осознавал, что происходит, когда в реальности взошедшее солнце заслонила фигура большого серого дракона. Что-то возмущенно проревев, ящер швырнул вниз свою ношу, а затем устремился вверх, оглашая окрестности яростным клекотом. Снежный эльф с трудом поднялся на ноги, вытирая рукавом окровавленное лицо. Он все еще не мог прийти в себя и, увидев, кого принес дракон, почувствовал, что вовсе теряет способность спокойно мыслить. На скале возле него лежала Драконорожденная с пугающе синюшным оттенком кожи. А рядом с ней растянулся родной брат архиепископа, в прошлом неоднократно подсылающий ему убийц. Виртур мог только догадываться о том, что произошло и почему обоих принес на Глотку Мира незнакомый дракон, но пока это было не так уж важно. Ашиан требовалась помощь, и единственное, что мог сейчас сделать фалмер — это кое-как добраться до дверей монастыря, а затем во весь голос позвать Седобородых. Послышались торопливые шаги и на внутреннем дворе показались встревоженные Арнгейр и Эйнарт. Молча махнув рукой в сторону неподвижно лежащей Драконорожденной, Виртур тяжело осел на снег. В голове царили сумбур и неразбериха, тело ломило, словно после сильной лихорадки. Но он знал, что скоро все пройдет, а вот насчет Ашиан этого сказать было нельзя. Судя по тому, что она была в компании Гелебора, дракон притащил их обоих прямиком из Благой земли. Как сказал Арнгейр после беглого осмотра, оба были поражены фалмерским ядом и изранены. Причем, больше досталось Довакину: ее броня была сильно повреждена, а на спине в области лопаток красовались две глубокие продольные раны. Отшельники отнесли паладина и Драконорожденную в монастырь, уложили фалмера на низкое ложе, стоящее в одной из крохотных келий, а затем забрали свою подопечную в ее комнату, и Виртур остался один на один с братом. Последний раз он его видел почти два года назад, когда отправлялся с Ашиан в Морфал, чтобы исцелиться от вампиризма. И даже не мог вспомнить, когда они с Гелебором нормально общались. Правильный и безукоризненный паладин сидел в своей пещере, лишь изредка поднимаясь наверх, в Благую землю. Виртуру казалось, что его брат ни разу не нарушил ни одного правила, и порой недоумевал, почему тот сам не стал архиепископом. Однако, как показало время, изъяны в рыцаре-паладине Ауриэля все же существовали: вряд ли намерение убить собственного брата на основании неверных выводов и смутных подозрений можно отнести к разряду благородных поступков. Целительные снадобья Седобородых оказали благотворное воздействие на Гелебора и он пришел в себя уже к концу дня, но состояние Ашиан не изменилось, лишь цвет лица потерял синеватый оттенок, сменившись неестественной бледностью. Все попытки привести Драконорожденную в чувство окончились безрезультатно. Отшельников и самого архиепископа это пугало и очень напоминало те времена, когда Предвестника только-только принес после битвы в Совнгарде Одавинг. Отсутствие последнего, к слову, также вызывало вопросы. Но единственный, кому их пока можно было задать, был Гелебор. И Виртур понял, что неприятного разговора с братом никак не избежать.***
Когда архиепископ подошел к кровати, на которой лежал паладин, тот смотрел твердо и вполне осмысленно. — Что происходит? — сухо спросил Виртур, останавливаясь рядом с постелью. — Я надеялся, ты мне объяснишь, — спокойно ответил его брат. Верховный жрец фыркнул. В этом звуке разочарование мешалось с возмущением. И те же самые чувства читались в его взгляде. — Как всегда ничего не знаешь, Гелебор? Но, по крайней мере, ты можешь сказать, что Драконорожденная делала в храме? И почему вы с ней еле живы? — Ашиан сильно пострадала? — всполошился фалмер. — Сильно, — безжалостно подтвердил архиепископ. — И, надеюсь, не ты являешься тому причиной. Я знаю, что она порой проявляет поистине безрассудное стремление защитить весь наш народ любой ценой. Если она пыталась спасти тебя от твоих глупых затей и все это закончилось весьма плачевно, то это будет на твоей совести. Паладин обвел взглядом высокий каменный потолок, аскетичное убранство комнаты. — Где я? Виртур помолчал, прежде чем ответить: — В монастыре Седобородых на Глотке Мира. — Это Ашиан меня сюда принесла? — Ашиан без сознания, в соседней комнате. Вас обоих принес сюда дракон. Поэтому я и спрашиваю: что происходит? Гелебор тяжело вздохнул, прикрыл глаза, а затем, снова посмотрев на брата, принялся рассказывать о том, что случилось в Благой земле за последние две недели. С каждой его фразой Виртур мрачнел все больше. В конце концов он произнес: — Я знал, что Драконорожденная слишком болезненно воспринимает несчастья нашего народа, но и представить не мог, что вы вдвоем додумаетесь до такого абсурда. Современных фалмеров теперь нельзя назвать цивилизованным, это одичавшие звери. Даже души их изменились. А она притащила такого зверя в Святилище. И ты не сообразил, что от него надо избавиться. Пусть даже и потом. — Но это бы значило предать доверие Ашиан! — строго возразил Гелебор, нахмурившись. — Это бы значило проявить благоразумие, которым Драконорожденная не блещет, если речь заходит о снежных эльфах, к которым она ошибочно причисляет и вырожденцев. Я рад, что, по крайней мере, она осознала свою ошибку, когда вы с ней оказались в ловушке. Надеюсь, она сделает правильные выводы из случившегося. — До сих пор не могу понять, как у нее получилось вытащить меня из пещеры, — произнес паладин, не давая брату дальше развивать тему об их одичавшем народе. Архиепископ прекрасно видел неуклюжую попытку Гелебора избежать продолжения разговора в подобном ключе и понимал, что тот не изменит свою точку зрения. Своим упрямством он славился еще в детстве. — Я думал, ты мне скажешь. — Нет. Я ничего не помню. — Ты никогда ничего не знаешь и не помнишь. Очень удобная позиция. Виртур знал, что его слова несправедливы, но ничего не мог с собой поделать, особенно, когда вспоминал о бесконечной веренице убийц, которых подсылал брат. — Почему ты даже не попытался выяснить, что со мной было? — поинтересовался он. – Даже ни одного малейшего усилия не сделал. — Я не мог оставить дорожные святилища, — ответил Гелебор, отводя взгляд. — Это мое бремя и мой долг. — Неужели? — медленно произнес архиепископ. Голос его заледенел и сочился ядом. — То есть, ты не мог попросить всех тех, кто приходил за луком Ауриэля, сначала поговорить со мной и выяснить, в чем дело? Ты решил сразу избавиться от меня, когда подметил странности в моем поведении. И тебя не остановил даже тот факт, что я — твой родной брат. — Ты сам не давал ни единого шанса тем, кто переступал порог Внутреннего святилища! — огрызнулся Гелебор. — Конечно, ведь они сразу шли в атаку, не разговаривая и не задавая вопросов. Когда мне это надоело, я стал выставлять барьер. Но, как правило, почти все твои убийцы гибли до того, как оказывались в храме: наш народ стал слишком кровожадным и воинственным. — Почему ты сам не пришел ко мне поговорить? — с вызовом спросил паладин. — У меня была такая мысль, — признался Виртур. — Но она улетучилась после второй волны ассасинов. И знаешь, в чем-то я, пожалуй, даже благодарен тебе. Если бы ты не продолжил с такой одержимостью пытаться убить меня, возможно, мне не довелось бы встретить Драконорожденную. Одного я никогда не мог понять — почему ты все это делал, даже не стараясь докопаться до истины? Гелебор молчал. На лице его явно читались нерешительность и сомнения. Подумав, что больше ничего его брат не добавит, архиепископ развернулся, чтобы уйти, но в этот момент паладин все же проговорил: — Я завидовал тебе. Это прозвучало тихо, но отчетливо. И Виртур застыл, не понимая, как относиться к такому откровению. — Завидовал? — переспросил он, оборачиваясь и все еще не в силах поверить тому, что услышал. — Но почему? — Мы с тобой братья, — ответил Гелебор. В голосе его сквозила какая-то обреченность. — Но тебе все доставалось легко. Сначала к тебе более благосклонно относились родители, затем — старшее духовенство и, в конце концов, ты стал любимчиком самого Ауриэля. Твои магические способности были намного выше моих. Ты играючи разбирался в научных трактатах. Тебе по плечу были даже Древние свитки: ты же смог исказить их, чтобы создать пророчество! А мне все всегда доставалось с превеликим трудом. Мне приходилось продираться к своей мечте сквозь снисхождение и неизбежное сравнение с тобой. Я хотел достигнуть твоих высот, поэтому тоже посвятил себя служению Ауриэлю, но, несмотря на все мои усилия, я стал лишь рыцарем-паладином, тем, кто охранял покой Благой земли и высшего духовенства, такого, как ты. — Получается, нелепое детское противостояние вылилось вот в это? — изумленно подвел итог архиепископ. — Это не нелепое противостояние, — сухо произнес паладин. — Ты не знаешь, как это было тяжело. Я из кожи вон лез, чтобы меня оценили и обратили на меня внимание. И все равно мой удел — быть лишь твоей блеклой тенью. — Зачем надо было идти по моим стопам? — в голосе Виртура плеснула злость. — Мог бы избрать другой путь! — Какой? — усмехнулся Гелебор. — Стать торговцем? Или бродячим магом? Ты прекрасно знаешь, насколько мы были ограничены в выборе. — Мог бы стать воином! Это у тебя точно получилось бы. — И сложить свою голову в войне с нордами, — продолжил паладин. — Отличная перспектива. — Ты смог бы завести семью, детей, высшие жрецы были лишены такой привилегии. — И моих детей ослепили бы двемеры. Архиепископ едва удержался от того, чтобы не влепить брату затрещину. Похоже, на все предположения Виртура у него уже был готов ответ. И, скорее всего, эти вопросы он задавал когда-то сам себе, придумывая все новые и новые оправдания своему поведению. — Но если ты меня настолько ненавидел, зачем надо было подражать? Гелебор молчал. — Я не ненавидел, — наконец произнес он. — Я просто завидовал. Ты был лучше. Всегда. Даже сейчас. Я не смог отстоять Святилище от орд Преданных, а ты когда-то уничтожил всех нападавших, навсегда превратившись в кошмар для выживших. Виртур ничего не сказал, пристально рассматривая брата и задаваясь вопросом: верил ли тот сам в свои слова? А потом, с сомнением покачав головой, решил оставить его наедине с собственными заблуждениями.***
С момента прибытия Драконорожденной миновали сутки. Отшельникам удалось вывести фалмерский яд из ее организма, но она продолжала спать. Все попытки Седобородых разбудить подопечную оканчивались ничем. Архиепископ, воодушевленный полученным прошлый раз результатом, еще усерднее молился солнечному богу, однако Ауриэль снова не отвечал, вероятно, решив, что с нерадивого жреца достаточно того внимания, что он получил. Видение испугало Виртура и он не знал, с кем можно его обсудить. Седобородые, скорее всего, выслушали бы его, но веками копившаяся неприязнь к нордам мешала ему быть откровенным. Не то чтобы он ненавидел отшельников — нет, скорее, наоборот, научился уважать их за время, проведенное в Высоком Хротгаре. Однако долгие годы беспощадной резни между снежными эльфами и людьми сначала в Скайриме, потом на Солстхейме — это не то, что можно легко вычеркнуть из памяти. На исходе второго дня состояние Ашиан изменилось, причем, не в лучшую сторону. Дыхание ее стало поверхностным, а неестественная бледность усилилась. Драконорожденная явно пыталась уйти от невзгод этого мира. И архиепископ, поняв это, впервые с момента исцеления просил Ауриэля не о себе. В его руках больше не было благословения бога и он не мог залечить ее раны, но все равно упрямо сидел рядом. — Ашиан, открой глаза, — просил он. Лицо Драконорожденной оставалось безмятежным. Почему-то это раздражало. Еще ни разу она не игнорировала просьбы фалмера. Виртур протянул руку и сжал ее холодную ладонь, словно стремясь передать часть своих жизненных сил и тепла. — Ты должна бороться! Многие века архиепископ отгораживался от нежданных посетителей непроницаемым барьером. Между ним и остальным миром лежал ледяной холод Забытой долины. Он привык чувствовать одиночество и обреченность. Лишь жажда мести поддерживала его существование. А потом пришла Ашиан и все изменилось. Она избавила его от кровожадного безумия, привела в Высокий Хротгар, где никто его не беспокоил, и даже спасла брата, который, как выяснилось, уже давно не питал к нему никаких родственных чувств. Наверное, Драконорожденная и сама не осознавала, насколько важным человеком стала для верховного жреца. Она поддерживала его даже тогда, когда он сам сомневался в себе. Она говорила, что Ауриэль ответит — и ответ пришел. Виртур не был уверен, что видение означает прощение солнечного бога, но хотел надеяться. — Я хочу, чтобы ты вернулась, — произнес он, осознавая насколько эгоистично это звучит. — Мне нужно многое рассказать. Довакин — герой древненордских легенд и символ победы над тиранией драконов — была для него якорем, который спасал в страшный шторм. И архиепископ был уверен, что то же самое могут сказать о ней все те, кто с ней знаком. Боги наделили ее огромной силой, но не забрали уязвимость и хрупкость, характерные для жизни всех смертных. Слишком часто она оказывалась на волосок от гибели, потому что привыкла сражаться в одиночку, полагаясь лишь на себя и изредка — на драконов. Когда-нибудь она должна была оступиться. Но он не мог этого допустить. — Когда ты очнешься, — произнес архиепископ, — я не позволю тебе и дальше бросаться навстречу неприятностям, сломя голову. Я пойду с тобой. Но, пожалуйста, не позволяй сейчас богам забрать тебя. Конечно, от нашего желания мало что зависит, но хотя бы попытайся.***
— Пора возвращаться, — произнес Алдуин. И если раньше слова его звучали как просьба, то теперь больше походили на приказ. Ашиан нахмурилась. Ей не хотелось, чтобы окутывавшая ее безмятежность исчезла. — Почему ты прогоняешь меня? — Я не в силах прогнать тебя, но ты сама должна понимать, что долго так продолжаться не может. Ты снова пытаешься сбежать, отгородиться, как это уже было с ту’умом. Но ты делала только хуже. В том числе и себе. А сейчас все еще серьезнее. — Почему тебя так беспокоит разрушение Башен? Разве не твое предназначение — уничтожить мир? — Уничтожить, чтобы дать начало новому, — с несвойственным ему терпением пояснил Алдуин. — Если рухнут Башни, Нирн исчезнет. Сотрется из бытия. Не из чего будет рождаться другому. Подумай — хочешь ли ты этого? — Никого не осталось, — пробормотала Драконорожденная. — К чему все стремления? Они оборачиваются ничем. Или становится только больнее. Пожиратель Мира раздраженно махнул крылом, и Ашиан кубарем покатилась из-под его теплого бока. — Ты что делаешь?! — возмутилась она, поднимаясь на ноги. Дракон выпрямился, вытянув шею. Он был намного больше ее, но Предвестник его не боялась. — Подумай, прежде чем говорить такие слова, глупая смертная! Все можно изменить! Все можно исправить! — Неужели? — саркастически поинтересовалась Довакин. — Можно вернуть мою семью? Можно вернуть целый народ? Можно оставить Исграмора замерзать в Атморе? Алдуин приблизил к ней свою огромную черную морду и внезапно страшно оскалился. Ашиан даже попятилась и лишь потом сообразила, что, очевидно, такое жуткое выражение означало улыбку. Ехидную и кошмарную. — Все. Можно. Изменить, — раздельно повторил первенец Акатоша. В его словах была тяжесть, точно у размеренно падающих камней. Что-то неотвратимое, как надвигающаяся буря. И откуда-то Довакин знала, что он говорит правду, но пока еще не могла осознать полноты смысла этой фразы. Драконорожденная чувствовала, как кто-то на той стороне взял ее за руку, и только теперь заметила, что снег больше не идет. А в кристально-чистом воздухе повис странный монотонный звук, похожий на бесконечно звенящий на одной ноте колокол. Очертания горы смазывались и расплывались. — Возвращайся, — повторил Алдуин. Ашиан успела протянуть руку и снова погладить его по чешуйчатой морде, а затем все окутала тьма и Предвестник открыла глаза уже в знакомой комнате Высокого Хротгара. Все страхи и волнения навалились разом, и Драконорожденная уже не могла понять, почему была такой беспечной. Поймав обрадованный взгляд архиепископа, сидящего рядом с ней, она сжала в ответ его ладонь и со слабой улыбкой произнесла: — Вряд ли боги захотят меня забрать. Слишком уж много со мной хлопот.