Ближе

Впервые Какаши думает о том, что слабости – они у каждого свои, когда видит нежную улыбку Харуно Сакуры, предназначенную мрачному мальчишке, даже не глядящему в её сторону. Затянувшийся привал перерастает в ночёвку под открытым небом, аппетитно булькает уха в походном котелке, Наруто нарезает круги у костра под молчаливо-ненавидящим взглядом Саске. Если бы тот хотя бы на мгновение обернулся, то смог бы увидеть, что у Сакуры добрые, прищуренные с искрой смеха глаза, чуть спутанные на концах волосы и стертые до болезненной красноты костяшки пальцев. Саске не оборачивается. Ему, ломающему охапку сухих веток о колено, нет до этого дела. Дерево душераздирающе трещит, роняет на землю кусочки коры, мелкие щепки и пыль, падает обломками в умирающее пламя костра. Плечики Сакуры медленно, грустно ползут вниз. Она сидит под навесом из листьев до глубокой темноты: проверяет содержимое аптечки, перебирает вещи в рюкзаке, распускает и заново накладывает бинтовую обмотку на бедро. Красивая девочка, влюблённая в холодного, высокомерного мальчика. Однажды, много лет назад, Какаши уже знал такую. Но это было очень давно. Во второй раз он вспоминает о слабостях, когда видит слёзы Сакуры и её бледные, поджатые в горестную складку губы. Четверть часа назад Наруто едва успел выхватить её из-под удара отравленным кунаем, но выглядит она так, будто Саске всё же удалось полоснуть её лезвием. Сакуре семнадцать, когда-то она боялась смерти, а теперь спасает жизни. Ей дан дар лечить людей: вправлять вывихи, сращивать кости, возвращать чакру в обессилевшие тела. Вот только собственные раны она исцелить не в состоянии: у них иная природа, и спрятаны они слишком глубоко – никакое ниндзюцу не поможет. – Какаши-сенсей, – она тихо всхлипывает, и вид у неё такой надломленный и глубоко несчастный, что у Какаши начинает щемить в груди. – Я не смогла… не смогла, простите… Чужое отчаяние передается ему дрожью, когда он кладёт ладонь на растрепанную розовую макушку. Четыре года назад он пообещал Сакуре, что всё снова станет как прежде, оттенив свои слова полуулыбкой и спокойной уверенностью взрослого. Тогда – поверила. И вот, что из этого вышло. Сейчас всё иначе. Какаши не знает, как её утешить, его слова сдержанны и скупы, и даются они с трудом. Наверное, лучше было бы вообще промолчать: что бы он ни сказал, что бы ни сделал для неё, этого никогда не будет достаточно. Был бы Наруто в сознании, возможно, он бы её обнял. Какаши не Наруто. Какаши – учитель. И всё, что он может себе позволить, – это успокаивающее, осторожное прикосновение к плечу. Несильный нажим пальцев… ощущение тепла и маленькой острой косточки под кожей. Его ладонь потом ещё долго горит под тканью перчатки. Они возвращаются в Коноху, уже в который раз – без Саске. Дорога домой устлана лепестками: вишня в этом году зацвела рано. Ветви деревьев ползут по безоблачной глади неба, сплетаются в купол, дрожат под ветром и тяжестью – затянутые блекло-розовой пеной, одетые в глянцевый перелив листвы. Их должно было быть четверо, но они идут втроём, и вьюга из опавших цветов заметает им путь. В полуденном сиянии, в обманчиво-согревающем дыхании апреля, в стрекоте тонконогих кузнечиков и в перекличке птиц – весна везде. Ослепительная, беспощадная. И к пышному розовому великолепию, и к дурману сладко-свежих запахов Какаши равнодушен чуть менее, чем полностью. Его взгляд притягивает Сакура, вскидывающая руки в золотистую солнечную пыль, ловящая хлопья поддельного снега. Сакура, расцветающая нежной, неуловимой улыбкой, распускающаяся бутонами, что запутались в её волосах. Сакура, затмевающая собой цветение природы. Красивая, слабая девочка Сакура. Наруто лезет на ближайшее дерево, срывает для неё веточку, окутанную дымкой из едва раскрывшихся цветов. Сакура принимает её не сразу, прячет волнение за напускным недовольством, бормочет что-то про болвана и про то, что нечего ломать деревья. Её брови забавно изгибаются, солнце кладет нежный мазок на розовые волосы, мягким светом вычерчивает линию губ – даже сейчас, когда его шаринган скрыт повязкой, Какаши замечает всё. Хотел бы не замечать, но замечает. У Сакуры короткая, сплошь в разрезах, юбка, чутко обрисованное тканью тело и тонкие щиколотки – тонкие настолько, что он смог бы обхватить каждую из них, просто сомкнув два пальца в кольцо. Странная, прилипчивая мысль, от которой никак не отделаться. «Ты-то куда, старый дурак?» – кисло думает он. Можно отвести взгляд и уткнуться в книгу, можно прикрыть веко и спрятать дрогнувший рот под маской. Можно прикинуться, будто ничего этого не видел. Или нельзя. И Какаши смотрит и смотрит сквозь слои света, сквозь медленно облетающие лепестки и солнечные пятна. Смотрит и забывает дышать. Сакура поворачивается, ловит на себе его прямой взгляд, улыбается мимолетно, показывая ямочки на щеках, – и Какаши чувствует себя опьяненным и легким, словно лепесток, уносимый ветром. В груди становится тепло и тесно, и на мгновение ему кажется, будто чёрная пустота в его душе съежилась до размеров спичечной головки. Одно неверное движение, совпадение нескольких условий – и вспыхнет. Нельзя. Какаши давит крохотную искру в зародыше, отводит задержавшийся взгляд. Пробует переключиться на дорогу, щурится в стрельчатых лучах, пару раз ослеплённо моргает – бесполезно, даже если зажмуриться, Сакура Харуно остаётся с ним. Внутри. На тёмной изнаночной поверхности век. Какаши говорит себе, что некоторыми цветами лучше любоваться издалека. Даже если до боли в пальцах хочется их сорвать.

***

Сколько бы ни старался, Какаши не мог вспомнить, в какой именно момент его мир вывихнулся и перестал быть прежним. Быть может, с тех самых пор, как он начал замечать мелочи, которым не придавал значения раньше; или с того дня, когда поймал себя на мысли, что все чаще залипает взглядом на чужих хрупких плечах и лодыжках. Ему приходилось заставлять себя сосредотачиваться во время боя, если где-то на периферии зрения мелькал румянцевый локон или вдруг начинала дрожать под ногами земля – он знал, что в это же время в сотне метров от него почва шла глубокими разломами и выворачивалась пластами от удара маленького, туго обтянутого перчаткой кулака. Ощущение сместившейся реальности оказалось на удивление стойким: не помогали ни затяжные миссии, ни физические нагрузки сверх меры, ни ворохи взятой на дом бумажной работы. Мысли о Сакуре никогда не отпускали его надолго – они могли лишь на время поблекнуть, вытесненные круговертью из дел, рутины и спешки, но всякий раз возвращались и накрывали с новой силой. А в какой-то момент Какаши и вовсе пронзило внезапным осознанием: то, что с ним случилось, – это навсегда. Он понял это в миг, короче полёта сюрикена, стоило Сакуре махнуть ему рукой в радостном, ничего не значащем приветствии после трёх месяцев вдали от Конохи. Легче не стало. Она часто приходила к нему под утро, в те минуты, когда Какаши ещё плавал где-то на границе между сном и явью, – возникала в зыбкой призрачной дымке сознания, угловатая и смутно-сказочная. Прижималась тёплым боком, опускалась невесомостью на его бёдра, горячо и тесно обхватывала его пальцами, направляла в себя, не сказав ни слова. Она была такой узкой, такой влажной для него, что Какаши уже не мог остановиться: трогал, мял, прижимал к себе, вскидывал бёдра, вталкиваясь сильнее и глубже – до чужого сдавленного стона. И можно было сколько угодно скользить ладонями по гибкой наготе, можно было целовать подставленные мягкие губы. Можно было делать с ней всякое. Можно, кто же ему запретит? И одновременно нельзя. Учителем быть нелегко. Особенно – когда хочется научить плохому. Такие сны – всегда жар в груди и отравляющая слабость в мышцах, всегда борьба с самим собой. И всякий раз – проигрыш. Мгновения перед рассветом – самые сладкие, самые неправильные. В такие дни особенно трудно придумывать причины для опозданий.

***

Полтора месяца под прикрытием в стране Железа, два дня пути, уход от длительной погони: хвост держался до самой границы. Сейчас, по возвращении в Коноху, Какаши больше всего на свете хочется добрести до квартиры, скинуть у порога грязные сандалии и пропахшую дымно-кровяным смрадом одежду, сделать восемь с половиной шагов вглубь комнаты и упасть на заправленную кровать – прямо поверх покрывала в узоре из сюрикенов. Провалиться в совершенную черноту, лишенную образов и сновидений, и проспать двенадцать часов кряду, ни разу не шелохнувшись. Но правила есть правила, и Какаши тащится через раскалённые солнцепеком деревенские улицы к резиденции, чтобы доложить Хокаге об успешном завершении миссии и сдать добытый ценный свиток. Из-за двери кабинета доносятся голоса, Пятая отчитывает кого-то из чуунинов. Какаши не хочется встревать, а уж тем более попадать под горячую руку: он ждёт в коридоре, меряя шагами расстояние между стенами, едва не пошатываясь от многодневной усталости. Бросает смазанный, неприцельный взгляд на информационную доску, поворачивается, подходит ближе, пробегается глазом по рядам иероглифов под слоем бликующего, чуть запыленного стекла. Явка на субботник обязательна, в столовую требуется повар, кто-то потерял повязку, нашедшего просит вернуть в отдел расшифровки. Среди объявлений, расписаний и правил вывешен список участников экзамена на джонина. Какаши коротко моргает, заметив имя Харуно Сакуры в самом конце первой колонки. Все бы ничего, вот только куноичи, претендующие на звание джонина, не могут быть невинными – таково правило, не меняющееся из десятилетия в десятилетие, и этот год вряд ли станет исключением. Какаши говорит себе, что это не его дело. Строки перед его взглядом подёргиваются желтоватой мутью и начинают двоиться, к горлу подкатывает твёрдый ком, не дающий дышать. Усталость, и прежде едва выносимая, наваливается мокрым ватным одеялом на плечи – колени разбивает противная слабость, мышцы отзываются тянущей глухой болью. Он никогда не вмешивался в жизнь Сакуры, просто-напросто не имел на это права. Старался держаться где-то неподалёку, на расстоянии нескольких шагов: достаточно близко для того, чтобы суметь рассмотреть её улыбку, если она обернётся. Недостаточно близко для того, чтобы коснуться. Он наступал на её следы, перекрывая их своими, и готов был перерезать горло любому, кто осмелится поднять на неё оружие. Он думал, что ему этого было достаточно. Боль, успевшая вплестись под кожу тонкой леской, снова становится терпимой: обволакивающей, приглушённой синтетическим дурманом стимулятора. Привычной. Какаши сильнее надвигает надорванную маску, полностью скрывая переносицу, – нижние ресницы задевают ткань, от собственных пальцев пахнет грязью и порохом печатей. Имя Сакуры в списке, но этот факт ничего не способен изменить в его душе.

***

Слабости – они у каждого свои. Слабости Какаши – это длинная нежная шея и изящные кисти. Мягкие руки, которые бывают удивительно сильными. Руки, дарящие жизнь и отбирающие её с одинаковой легкостью. Иногда ему кажется, что он мог бы припасть к ним лицом, забыться и найти своё спасение в этих маленьких ладонях. Профиль, очерченный светотенью. Медленная улыбка, движение бровей, пойманный случайно взгляд… Звук дверного звонка режет ухо, пронзает вязкую дрёму, добирается до сознания – сновидение начинает рассыпаться и выветриваться, превращаясь в горстку остывшего пепла. На часах пятнадцать минут второго, между неплотно задернутых штор падает длинный косой луч, рассекает комнату надвое, утопает бледно-желтым острием в половицах. От духоты шумит в голове, где-то бьется о стекло заблудившаяся, обреченная муха. Через приоткрытую форточку слышно, как лавочник с первого этажа ругается с женой. Звонок заливается очередной трелью, сотрясающей воздух. Какаши проникается чужой настойчивостью настолько, что встаёт с постели, надевает на себя чистую водолазку и идёт открывать: со щелчком проворачивает ключ в скважине, тянет вниз ручку двери и на мгновение слепнет от ударившего в лицо жаркого света. – Здравствуйте, Какаши-сенсей. Приходится несколько раз судорожно моргнуть и сузить глаза, чтобы разглядеть улыбчивую Сакуру в золотой дымке летнего тепла. В её волосах дрожат притаившиеся тени, передние пряди успели выгореть и отрасти так, что теперь касаются концами влажных плеч. Фон позади соткан из зыбкой жары и разбавленной лазури, тающей в небесной вышине. В глазах Какаши чужое соперничество с солнцем бессмысленно: солнце в зените болезненно-яркое, но Сакура – ослепительна. Вот только свет этот – не для него. Он наклоном головы приглашает её в прихожую, замыкает дверь за ее спиной, отсекая липкую духоту, оставляя пекло зноя снаружи. На нём домашняя одежда, он бос и упирается ступней одной ноги в голень другой, пока Сакура снимает обувь. Когда она наклоняется, чтобы ухватиться пальцами за легкий тканевый верх босоножек и переставить их на коврик, Какаши невольно соскальзывает взглядом по нежному изгибу шеи, по обнаженным покатым плечикам – под его ладонями они бы спрятались целиком. – У тебя ко мне какое-то дело, Сакура? – голос звучит так обличительно хрипло, что приходится сглотнуть, чтобы смягчить горло. Сакура выпрямляется с тихим шорохом платья. Между ними расстояние в полтора шага, наспех скинутый жилет, скомканная синяя в пятнах алого форма, низкий табурет и две пары обуви – снежно-белая и чёрная, вымазанная в земле и запекшейся крови. У Какаши дома бардак, но ему без разницы: даже если его квартиру разнесёт взрывом, пока на петлях есть дверь, он будет открывать её для Сакуры. Если и двери не останется, он будет ждать её на пороге. Внутри груди трепетным неярким огоньком горит предчувствие. От него тепло. У Сакуры нечитаемое лицо: резковатые штрихи скул, чуть вздернутый нос – неподвижные линии, растушеванные сумраком. А в болотистой глубине глаз сворачивается что-то неясное, замаскированное блеском. – Мне нужно с вами поговорить. Это не займет много времени, – произносит она, и Какаши молча сдвигается, пропуская её в полутьму узкого коридора, а сам ступает следом. Замкнутое пространство и практически полное отсутствие света обостряют обоняние: от чужих волос пахнет летом, пригретой солнцем листвой, и чем-то жасминово-прохладным, неуловимым. Таким, что хочется стереть дистанцию в полшага, утонуть лицом в гладких прядях и раз и навсегда разгадать этот аромат, разложить его на оттенки. Нельзя. Какаши сворачивает в дверной проем кухни, отходит к плите и ставит чайник. Сакура выкладывает на пустой, без единой крошки, стол принесенную с собой коробку печенья. Он догадывается, о чём именно будет их разговор, ещё до того, как она размыкает ссохшиеся от жажды губы, но всё равно не может подавить скользнувшую между лопаток слабую дрожь в тот момент, когда она решается озвучить главное. Как он и предполагал: дело в экзамене на джонина, вернее, в специфической его части. – Я хочу, чтобы это были вы. Вот так. Просто, без колебаний, без малейшей перемены в голосе, без смущенной розовинки румянца. Сакура здесь, в его квартире, на его кухне: ждёт от него ответа, смотрит глаза в глаза. И, стоя под этим взглядом, Какаши на миг ощущает трепетание чего-то прозрачного, хрупкого и светлого у себя в груди. Этому «чему-то» он без промедления ломает цветные стеклянные крылышки. Не должно быть так сладко. Не должно быть так сложно. Но молчание между ними тянется и тянется расплавленной карамелью. Он должен был ответить сразу – отсечь, как отсекают ненужное, как отсекают палец неразговорчивому вражескому шпиону или изъеденную гангреной конечность: без колебаний, без сожалений. Не оставляя ни тени намёка на другой исход. – Нет. Не смог, замешкался. В голосе не хватило твердости. Холода не хватило, да и откуда ему там взяться, когда внутри все пылает? По глазам Сакуры видно: не сдастся. – Пожалуйста, Какаши-сенсей, – ей кажется, что она делает полшага ему навстречу, но на самом деле она его губит. – Я вам доверяю. Мне больше некого попросить. Нельзя, не шевелись, не двигайся с места. Умная, глупая девочка Сакура. Как долго ты решалась, чтобы заявиться сюда и просить о таком? На что ты готова пойти? Ради чего?.. Какаши сдавливает пальцами ломящие виски, устало трёт лицо ладонями. – Зачем тебе это, Сакура? Мне кажется, тебе вообще рано сдавать этот экзамен. Не спеши. Везде ещё успеешь. Потерпи год-другой, боевого опыта наберись... а там, глядишь – и Саске вернётся. Сакура упрямо качает головой, поджимает тонкие, стянутые сухостью губы. Во взгляде решимость, руки напряжены почти до треска, ладони сминают светлый ситец у боковых швов. Осознанный выбор, не детская придурь. Какаши знает ее слишком давно и понимает со всей ясностью: не отступится. Не с ним, так с другим, но добьётся своего, коль уж решила идти до конца. Интересно, Саске она просила бы так же? Какаши почему-то уверен, что нет. И всё то время, пока Сакура говорит, приводя доводы, ни один из которых не смог бы его убедить, у него перед глазами стоят её опущенные плечики и сцепленные в молитвенный замок руки, когда она умоляет Саске не убивать и не калечить, не уходить из деревни, не оставлять её одну и ещё десятки «не», разбивающих ей сердце. – В конце концов, вы сенсей, вот и учите, – в ход идут сомнительные аргументы, Сакура начинает злиться. – Что-то я не припомню, чтобы нанимался учить такому, – Какаши поднимает перечеркнутую шрамом бровь. Наверное, она смогла бы испепелить его этим своим взглядом, если бы захотела. В абсолютной тишине слышно, как начинает просыпаться с первыми пузырьками кипение внутри чайника. – Наруто, Сай, Рок Ли… предложи кому угодно, уверен, никто из них не откажется, – в грудной клетке противно щемит, но слова даются удивительно легко, Какаши держит лицо, сохраняет взгляд равнодушным. И всё же зря он упомянул Наруто и Ли: очевидно же, что просить кого-то из них было бы неправильным. Сакура предсказуемо мотает головой – её тускло-розовые волосы взвиваются и опускаются, задевая открытую шею. – Они ещё мальчишки, а вы… – она вдруг запинается, долго рассматривает пальцы собственных босых ног, подбирая слова, – а вы – мужчина. Самое ужасное во всем этом – то, что он не может заставить её уйти, не может оттолкнуть ни одним из способов, не может отказать, как не мог десятки раз до, когда она приходила к нему во снах. Кто бы знал, чего ему стоило первое и единственное «нет» минуту назад. – Ты не понимаешь, о чем просишь. Хватит. Ни слова больше. Остановись. – Понимаю лучше, чем вы можете себе представить, – не унимается. – Что будет, когда Саске узнает? Об этом ты подумала? – Какаши предпринимает последнюю попытку её образумить, но получается совсем не так, как хотелось: слишком несдержанно, слишком хлестко. Слишком много эмоций в голосе. Нехорошо. Он видит, как у Сакуры вздрагивают брови, как на мгновение по бледному лицу пробегает растерянная, печальная тень. – Вряд ли он вообще заметит разницу. «Он и тебя-то никогда по-настоящему не замечал», – мысленно добавляет Какаши, но вслух не произносит ни звука. В голубоватых кругах под нижними веками, в крохотных грустных морщинках у рта, в самой этой фразе Сакуры, заключено столько тихой боли, что ему становится почти физически дискомфортно: как будто он только что влез в святая святых и стал свидетелем чего-то, что не было предназначено для его глаз и ушей. Сакура больше не смотрит на него. И, наверное, уже ничего нельзя исправить. С самого начала нельзя было. – Подумайте, Какаши-сенсей, – говорит она и уходит, оставив в его руке сложенный пополам листок бумаги. Коротко хлопает входная дверь, за спиной надрывается свистом чайник, на столе забыта нетронутая коробка со сладостями. Зачем они ему? Он и сахара-то не ест. Что ему теперь делать с этой красивой коробкой? Что ему делать с самой Сакурой? «Делай, что должен», – подсказывает рассудительный внутренний голос. На бумаге, всё ещё тёплой от её ладоней, всего три строчки, выведенные уверенным ровным почерком: день, время и адрес. Какаши делает то, что должен: складывает печать одной рукой. Верхний левый угол листа вспыхивает, съеживается и чернеет до дыры, огонь штрих за штрихом поглощает иероглифы, жарко облизывает пальцы. Не помогает. Он успел запомнить написанное. Некоторыми цветами лучше любоваться издалека – об этом Какаши тоже помнит. От очевидной тупиковости ситуации начинает давить где-то под кадыком, каждая проносящаяся в голове мысль отдаёт странным раздражением на грани злости. Какой бы выбор он ни сделал, впоследствии почти наверняка придётся о нем сожалеть и глушить в себе чувство неправоты: краски и составляющие этого чувства могут различаться, но суть останется одинаковой. Откажется – и будет думать о гипотетических упущенных возможностях. Согласится – и после случившегося Сакура непременно начнёт избегать его: человеческие отношения хрупки, а подобные вещи уж точно не проходят для них бесследно. Чем потерять её совсем – пусть лучше так. И всё же, как бы Какаши ни хотелось это отрицать, в чужих словах есть смысл. Саске уже не будет прежним, он слишком глубоко увяз во тьме, и та жестокость, которая успела в нем прорезаться, способна ранить Сакуру даже сильнее, чем она может себе сейчас представить. Какаши ни за что не отдал бы её такому, как Саске, будь на то его воля. Дело даже не в ревности – простой здравый смысл, годами отточенная безошибочная интуиция шиноби и жизненный опыт. Люди, подобные Саске, мгновенно очерняют всё, к чему прикасаются, их темная притягательная аура стелется по воздуху и поглощает всех, кто имел глупость подойти слишком близко. И никакого, даже самого яркого света не хватит, чтобы перекрыть эту черноту. Сегодня Сакура пришла к нему сама, она нуждается в нём и просит о помощи. Через месяц, через полгода или год она непременно последует за Учихой, полетит маленьким мерцающим мотыльком куда-то в неизвестность и темноту, растворится в тяжелой мгле и уже вряд ли вернётся назад. Это неизбежно, и Какаши это понимает. Но прежде, чем она уйдет, он может попытаться показать ей, что бывает по-другому. Что бывает без боли, без слёз, без долгих лет ожидания.

***

Какаши многое знает о слабостях. Слабость – это прийти в назначенный день в указанное место, переступить порог комнаты для специального экзамена и закрыть её на ключ. Слабость – обернуться и поймать взглядом чужое движение: наклон головы, подъем груди на вдохе, приглушенное сияние сатина в складках одежды. Сакура сидит на полу, подобрав под себя босые ноги: напряженная шея, узкие плечи, обтянутые жемчужно-мятной тканью юкаты, аккуратно сложенные на коленях руки – поза покорная, грустно-беззащитная. Единственное окно не зашторено, и квадрат света выхватывает половину её лица – вторая часть спрятана в тени, но даже с расстояния нескольких шагов Какаши замечает её яркие, искусанные до нездорового малинового оттенка губы. Он догадывался, что просто не будет. Поднятые в прическу волосы над сливочно-белой шеей, блеск длинной шпильки с мелкими переливающимся цветками колокольчика, нанизанными на серебристые нити, – в чужом облике есть что-то почти праздничное, и от этого диссонанс ощущается особенно остро. – Вы пришли, – Сакура слегка склоняет голову набок, улыбается одними лишь глазами – шёлковые колокольчики в её волосах покачиваются, словно на ветру, цепляются за зачёсанные пряди. Красиво. Какаши подходит ближе, ступая по татами: тростник кое-где переломился от времени, выбился из плетения и покалывает голые стопы. Настил из матов гасит шаги, толстые стены крадут все звуки: комната шумоизолирована на совесть. Без использования особых дзюцу шансы подслушать их минимальны, поэтому Какаши практически без опаски озвучивает то, над чем размышлял последние полчаса: – Если ты не хочешь, мы можем притвориться. Смешинки в глазах Сакуры медленно тают и гаснут, взгляд становится сдержанно-прохладным. – Не нужно, – говорит она и, немного помолчав, добавляет: – Вам не стоит об этом беспокоиться, Какаши-сенсей. Я хочу. Я так решила. Струится ткань длинного рукава, показывается тонкое запястье: Сакура протягивает к нему руку, почти задевая молнию форменного жилета пальцами. Больше, чем приглашение. А Какаши помнит её девочкой – с расцарапанными незаживающими коленками, c волосами, криво срезанными кунаем. Девочкой, у которой хватало смелости бросаться наперерез врагу, что был в два раза выше и в три раза опытнее её, но не всегда хватало духу, чтобы сдавленно прошептать «Саске-кун». Он сглатывает. Чувствует, как каменеют скулы под маской. И не чувствует пола под ногами. – Сакура, одумайся, пока не поздно. – Вы сюда отговаривать меня пришли? – внезапно вскидывается она. Губы уязвлённо поджимаются, а нежная ладонь подрагивает так, словно готова вот-вот превратиться в разящий, потрескивающий чакрой кулак. – Если… если я не привлекаю вас как женщина... – Прекрати, Сакура, – резковато обрубает её на полуфразе Какаши. Сакура осекается и замолкает, сверкает на него снизу вверх обиженными глазами. Кого он пытается обмануть? Они ведь оба понимают, зачем он здесь и чем всё это закончится. Какаши делает глубокий вдох и долгий трудный выдох, разминает с хрустом шею. Опускает веки, налитые бессонной тяжестью, трёт их пальцами до черно-белой ряби перед взглядом. И замирает, когда слышит ровный, непривычно тихий голос Сакуры: – Сделайте это, Какаши-сенсей. Время летит быстрее мысли, отведённые им пять часов тают минута за минутой, утекают без возврата, растворяясь в вечности. Второго такого шанса не будет, он и этого-то не заслужил. Можно выполнить программу-минимум за полчаса и уйти, а можно использовать всё до последней секунды. Можно взять Сакуру прямо здесь, на полу: сорвать с нее эти несколько слоёв цветной одежды, поставить на колени и трахнуть так, чтобы больше ни разу на него не взглянула после. А можно – иначе. Какаши ловит её за худенькую кисть, несильно сжимает пальцы поверх ускорившегося пульса. И вместо всех слов, которые мог бы сказать, тянет Сакуру на сдвинутые футоны. Жалобный хруст коленей, когда она опускается напротив; разбросанный по одеялу светлый сатин, проблеск гладкой кожи в разрезе длинной юбки. Ощущение теплого клубка в груди, понимание, что все время ждал именно этого... Смутное чувство обратимости, разрешимости всего, что творится в его жизни и душе. Среди всех мужчин она выбрала его. Первое прикосновение – оно легче дуновения ветра, но Сакура всё равно вздрагивает, как если бы ей под кожу вонзился сенбон. В ту же самую секунду ещё один невидимый сенбон входит Какаши меж рёбер. Не вдохнуть. Больно. Неловкая пауза тут же заминается: Сакура всё-таки куноичи, и она быстро возвращает себе контроль над собственными эмоциями и телом. Зажатость и неловкость умело маскируются действиями, когда она придвигается ближе, чуть откидывает голову назад и уже сама подставляется под его ладонь – так, словно приносит себя в жертву. А Какаши внезапно осознаёт, что у него руки дрожат. Не дрожали, когда обезвреживал взрывные печати и выпускал врагам кишки, не дрожали, когда метал кунаи в спины предателей... А сейчас – да. И на фоне слегка показной самоотверженности Сакуры это кажется больше, чем просто слабостью. Под огрубевшими подушечками контрастом ощущается неприкрытая кожа, медленные пальцы огибают поворот плеча, мажут по обнаженному белому горлу, гладят, обводят касаниями. У Сакуры на щеке успевает пригреться солнечный зайчик, из-под полуопущенных ресниц влажно мерцает её взгляд. Какаши дотрагивается до узкого подбородка, очерчивает большим пальцем красную кайму вдоль воспалённых губ – чужое дыхание сбивается, идёт рябью. Всё кажется ненастоящим. Соседний угол комнаты затоплен теплом бледно-желтого дня, в дымчатой невесомости парят пылинки, по полу и стенам стелется вязкая тишина. Но для Какаши сейчас есть лишь остановившееся время, шелковый перелив колокольчиков в светлых волосах и ощущение прохладной ткани юкаты под ладонями. Острые края лопаток, дуги ребер наперечёт – эта обманчивая, почти болезненная хрупкость способна сбить с толку любого, но он-то знает, какая нечеловеческая сила за ней спрятана на самом деле. От ощущения чужого тепла и легкой, едва заметной дрожи накрывает так, как никогда до этого. Какаши больше не хочется ни о чем думать, он прячет лицо в изгибе тонкой шеи, одним коротким движением стягивает маску и прижимается губами к нежным теням под ключицами в вырезе. Сакура рвано вздыхает и выгибается в его объятиях так, что юката ползёт вниз, на треть оголяя спину. Кожа у неё чуткая, откликающаяся на любое прикосновение: Какаши смещается, небольно прихватывает её у основания шеи и тут же накрывает языком слабые отметины; не отрываясь, поднимается ещё выше – целует куда-то между нижней губой и подбородком. Сакура вздрагивает и отстраняется: дыхание совсем неровное, зелёные глаза потемнели, расплывшиеся зрачки оттеснили к краям окантовку радужек. Чужой взгляд замирает где-то на уровне его рта и становится совершенно непроницаемым. – Это лишнее, – произносит она полушепотом. – Даже поцеловать себя не дашь? – помолчав, спрашивает Какаши. Сакура бесшумно сглатывает, прячет глаза. – Мне кажется, поцелуй предполагает наличие чувств. Какаши несколько секунд обдумывает услышанное. Чертов сенбон ворочается острием где-то у самых лёгких, готовый вот-вот войти глубже и поддеть плевру. Что ж. Потерять девственность, но остаться нецелованной – вполне в духе куноичи. – Ясно, – отвечает он через паузу. Голос совсем севший, будто бы чужой. «Наличие чувств так наличие чувств», – думает Какаши прежде, чем соскользнуть ладонями на гибкую талию и притянуть Сакуру вплотную к себе. А потом склоняется – быстро – и целует в губы, поддающиеся ему не сразу, размыкает их языком. Он принял достаточно её условий для того, чтобы выдвинуть своё, пусть даже оно будет единственным и последним. Воздух один на двоих, сжатый и наэлектризованный до предела. И Сакура в его руках трепещет. Дыхание смешивается, её ресницы болезненно опускаются и вздрагивают на щеках, смятые поцелуем губы постепенно оттаивают, влажнеют и раскрываются. Какаши ощущает ответ мягкого языка – и тяжелый жар прокатывается по телу: он забывает, о чем думал ещё секунду назад. Ближе – так, что от каждого прикосновения бежит палящая дрожь; так, что юката съезжает с незагорелых плеч и повисает на локтях, сдерживаемая лишь полоской пояса. Сакура отрывается от его рта, делая судорожный глоток воздуха, – тонкая прядь отделяется от её прически, медленно падает на лицо, липнет к разомкнутым губам. Какаши поднимает руку, чтобы отвести в сторону мешающие волосы, и их пальцы сталкиваются над скулой. На этот раз Сакура сама тянется к нему за поцелуем. Шуршит сброшенное на пол одеяло, на стене молча отсчитывают время электронные часы, незаметно вытягиваются тени, понемногу вытесняя из комнаты свет. А Какаши подхватывает легонькую Сакуру под бедра, опрокидывает её на футон и чувствует, как та сжимается от близости, когда он придавливает её сверху своим весом. Порозовевшее лицо в оправе волос, контур груди в распахнутом вырезе, длинные и ровные ноги, выглядящие совсем беззащитно. Загнанный стук собственного сердца под самым горлом, когда она, чуть помедлив, начинает развязывать пояс. Чувства выкручены на максимум, кончики пальцев покалывает от предвкушения, когда Какаши забирается ладонью под ткань её юбки: с ощущением, близким к трепету, сжимает колено, ведет рукой вверх по бедру – юката собирается складками, выставляя напоказ перламутровую, не тронутую солнцем кожу. В животе поднимается сладкая захлёстывающая волна возбуждения, сдерживаться становится всё сложнее. Едва расправившись с узлом своего оби, Сакура сама тянется к его жилету, дергает вниз молнию, и Какаши помогает ей: привстает на коленях, выпутывается из пройм рукавов, стягивает водолазку через голову и сбрасывает всю одежду на пол. Металлическая бляшка хитай-ате глухо звякает о татами, а уже в следующий момент он ловит на себе долгий внимательный взгляд. – Вы красивый, – тихо замечает Сакура. – Да? – без особого интереса переспрашивает Какаши, чешет висок, – ну, спасибо, наверное. Ты тоже красивая. Я уже говорил это раньше. К лицу Сакуры приливает разбавленная краска, гладь бёдер под его руками идёт гусиной кожей. Он только сейчас осознает, что плотная ткань полуперчаток притупляет восприятие, не даёт полного ощущения контакта. И как только раньше не заметил? Неужели совсем потерял способность нормально соображать? Стянутые митенки летят в общую кучу, и Какаши прикасается уже по-новому, всей поверхностью ладони: ярче, лучше, чем он мог себе представить. Пальцы ныряют под отогнутый край юкаты, поднимаются все выше и выше, задевают тугие связки, вскользь проезжаются по тёплому и влажному – трогают на грани, но не за ней. Сакура дергается, пытается сдвинуть ноги, прячет половину пылающего лица за тыльной стороной запястья, но Какаши все равно видит, как мелко-мелко трепещут ресницами её зажмуренные глаза. На ней нет трусиков, и ничто не мешает ему медленно огладить вход большим пальцем, распределяя влагу, а потом втолкнуться им совсем неглубоко, на пробу, буквально на фалангу… и почувствовать, как жарко и тесно сжимается Сакура от этого безобидного вторжения. Душно. Весь низ живота горит неудовлетворением, возбуждение давит, становится болезненным, требовательным. Мысли и желания путаются, слишком многое хочется попробовать, при этом нельзя торопиться, нельзя допустить, чтобы всё закончилось слишком быстро… слишком много «нельзя». Сакура начинает ёрзать на спине, то сводит, то разводит голые ноги, пробует поглубже насадиться на его палец, притирается к мокрым костяшкам – её дыхание срывается на тихий всхлип. Какаши отмирает и с трудом заставляет себя убрать руку. – Не спеши, – приходится вцепиться ногтями себе в ладонь, чтобы голос казался хотя бы мало-мальски нормальным. Он сползает к изножью, перехватывает напрягшиеся бёдра Сакуры и подтаскивает её поближе, на уровень собственного лица, впервые встречая протест: она тут же упирается локтями в простынь, пытается отодвинуться и сесть. – Какаши-сенсей, ну зачем вы?.. – бормочет смущенно. Тянет нетвердую руку, осторожно касается его пальцев, намертво прикипевших к её коже. – Не нужно… этого. Идите сюда. У Какаши всё плывёт перед глазами, но противиться этому «идите сюда» он уже не в состоянии: чужие прикосновения лишают воли. Его просто сметает эмоциями и похотью, в голове становится пусто-пусто, там не остается ничего. Сакура успевает выбраться из-под него и даже каким-то образом расстегнуть на нем штаны, когда Какаши валит её обратно на футон, раздвигает ей ноги коленом и вламывается языком в рот. Живот сводит от нетерпения и выматывающего желания, сдерживаться больше не получается. Этот бой проигран еще до начала. Грудь, заполнившая ладонь, будто бы созданная для его руки. Сладкий обман, цепляющаяся за жизнь иллюзия, которой не суждено просуществовать долго. Но Какаши верит. Не сдерживаемые повязкой волосы падают ему на лоб, занавешивают глаза длинными прядями, щекочут Сакуре лицо – под губами ощущается слабое движение её губ, взгляд цепляет рябь из крохотных морщинок на переносице. Выдержки хватает только на то, чтобы приподняться и кое-как стащить с себя штаны, а дальше – весь самоконтроль летит к чертям. Сакура хватается за его спину, тянет обратно, горячо и влажно выдыхает в шею. Вздрагивает, когда Какаши дотрагивается до неё внизу – уже не пальцами. И всхлипывает ему в волосы, когда он вжимается в неё бёдрами, продавливая упругое сопротивление. Глупая, глупая девочка Сакура. Что же ты наделала?.. Он вталкивается лишь на половину длины и замирает. Жалеет. Заглядывает ей в лицо: выбеленное напряжением, со сведёнными, изломанными бровями, с неровной краснотой рта. Понимает, что его эмоции тут лишние, что осторожность может только все испортить… головой понимает. Будь это кто угодно, но не Сакура – было бы проще. Вот только это по-прежнему Сакура: Сакура с распахнутыми, болезненно блестящими глазами в темной дымке ресниц. Сакура с мягким очерком маленьких грудей, с узкими бёдрами… Сакура, выжженная на изнанке его век, забравшаяся ему под кожу. И сделать ей больно – всё равно что ранить себя. Уловив это секундное колебание, она касается его лица: пальцы чуть трясутся, когда скользят по влажному лбу, очерчивают скулу, обводят не прикрытый маской жесткий контур челюсти. Какаши закрывает глаза, невольно льнет щекой к теплу её ладони. – Ещё, – Сакура шепчет, и кожу на его шее стягивает от бегущих мурашек. Маленькая рука гладит, ласкает, дотрагивается до губ. – Не сдерживайтесь. Непрочная, едва сформировавшаяся пленка самоконтроля снова идёт надрывом. Какаши сжимает зубы, наваливается и задвигает так, что Сакура роняет запястье, напоследок успев расчертить ему подбородок ногтями. Он чувствует её бёдра своими бёдрами и понимает, что полностью в ней, что глубже и ближе уже невозможно. Крови нет совсем. Сакура выпрямляется, точно наколотая на булавку бабочка: смотрит сквозь него мутным невидящим взглядом, хватает воздух пересохшими губами и, кажется, снова пытается спрятать лицо – Какаши отводит ее руку, переплетает пальцы, прижимая её ладонь к футону своей ладонью. Не дыша, подаётся назад, почти полностью покидая её тело, – так, что внутри остаётся одна только головка, до предела распирающая узкий вход, – а потом снова въезжает по скользкому, на всю длину, и больше не прекращает движений. Капля пота щекочет прохладой висок, мышцы почти звенят, налитые напряжением. В ушах – рокот собственной крови, но даже сквозь него Какаши слышит, как заполошно колотится сердце у Сакуры в груди. Её ноги вздрагивают на его боках, сдавливают коленями на грани боли, но Какаши этого даже не замечает – он пойман в капкан уже давным-давно, ещё до того, как она позволила ему к себе прикоснуться. Переставляя локти, чуть иначе распределяя вес, он меняет и угол проникновения: двигается без спешки, сильно и глубоко, засаживая до приглушённых шлепков кожи о кожу, растягивая время до неизбежности. Сакура стонет прямо в поцелуй, пугается собственного отклика, зажимается, случайно кусает его за нижнюю губу, пугается ещё больше, пытается бормотать что-то, похожее на извинения. Какаши замирает в ней: раненая губа саднит, член едва ли не пульсирует, обхваченный со всех сторон мокрой теснотой, но важнее сейчас другое. Погладить Сакуру по каменно-твёрдому бедру, поцеловать её в нежный белый подбородок, в надтреснутый уголок рта, скользнуть языком внутрь, пока она не расслабится хоть немного и сама не притянет его к себе за затылок. Ему так хорошо, что в солнечном сплетении ноет. Наслаждение расходится по венам, постепенно стекает вниз, к паху, и сворачивается там в тугой обжигающий узел. Из-за давления ранка на губе раскрывается и кровит, отчего поцелуй отдаёт железом, выходит солёным. Толчки становятся пронзительно-приятными, от одного из них – резкого, почти грубого – Сакура срывается на вскрик, цепляется за его плечо соскальзывающими пальцами. Распахнутая юката задрана до самой груди, незамысловатая прическа распалась, колокольчики запутались в розовых волосах, помялись лепестками. Глаза Сакуры тяжело зажмурены, и Какаши старается не думать о том, кого она сейчас видит в темноте смеженных век. Хочет не думать, но по-другому не выходит. И эта мысль неприятно царапает. – Какаши-сенсей... – обжигающий выдох прямо в губы, жалобно наморщенный лоб, совершенно поплывший взгляд, блеснувший полоской под склеенными ресницами. Знакомый трепет чего-то прозрачного и хрупкого внутри его груди. – Пожалуйста… я хочу… – Сакуру слегка потряхивает, она начинает метаться, вскидывает бёдра, беспорядочно шарит ладонями по его плечам и спине, запускает в них ногти. – Пожалуйста… не могу больше... Бессвязный, какой-то почти умоляющий шёпот распаляет, дразнит, заставляет окончательно утратить призрачный намёк на контроль. Всё это невыносимо. Слишком хорошо, слишком… Растущая судорожная волна прокатывается по телу, заставляя почти задыхаться, и Какаши понимает, что и сам уже на пределе. Он подхватывает Сакуру под ягодицу и несколько раз вбивается так, что её выгибает на футоне, а голые пятки со скрипом проезжаются по простыне. От того, как она стонет под ним, от того, как хватается за его предплечья, от осознания, что это именно она, здесь и сейчас, кончает от его члена… Удовольствие мучительно и сладко сводит низ живота – оно сильное настолько, что Какаши на пару мгновений слепнет и глохнет, полностью отключаясь от реальности. Вздрагивает прямо в ней, спускает короткими толчками, даже не догадавшись выйти: мозг не работает совсем. Усталость, физическая и эмоциональная, наваливается и облепляет студенистой тяжестью, высасывает остатки энергии. Какаши потерянно моргает, силясь избавиться от заволокшей взгляд черноты, сжимает обмякшую Сакуру в своих объятиях: упирается вспотевшим лбом в её плечо, выдыхает куда-то в ключицы, касаясь расслабленными губами её кожи. Хочется лежать так вечность, в маленьком мире, сотканном из теней, света и застывшего времени. Если бы только он мог, он бы остался здесь с ней навсегда. Сакура затихает, её тело больше не бьёт крупная дрожь, она почти не двигается и уже не пытается отдышаться. Какаши точно не знает, сколько секунд или минут он провёл в тумане забытья. Он с трудом приподнимает голову, кое-как фокусирует непослушное зрение: заглядывает в чужие глаза, но не может считать их выражения, как бы ни старался. Сакура отлепляет ладонь от его плеча в остывающей испарине, поправляет упавшие ему на лоб волосы. – Это тоже было лишним, – она бросает короткий, но очень красноречивый взгляд вниз, туда, где всё ещё сливаются их тела. Какаши на миг подвисает. Наваждение нехотя отпускает, яд усталости вымывается из мышц, спадает со взгляда пелена. Зрение, наконец, полностью возвращается в норму, и он внезапно начинает замечать то, чего не видел ещё мгновение назад: глаза у Сакуры безразличные, скованные хрупкой зеленоватой наледью, лишенные даже тени улыбки. Узкая выгоревшая прядь присохла вдоль шеи, губы заалели и распухли от долгих поцелуев. Его тут же безжалостно выбрасывает обратно в действительность, с головы до ног обливает стылым спокойствием. Опустошающим, страшным. Единственное окно в комнате наглухо закупорено, но вдоль спины отчего-то тянет мятной прохладцей сквозняка. – Ты же хотела, чтобы всё было по-настоящему, по-взрослому, разве нет? Между ними повисает неуютная, тягостная тишина. Сакура так и не находится с ответом, но в кривоватом изломе её покрасневших губ Какаши мерещится недовольство. Нужно с этим заканчивать. Прямо сейчас. Он упирает ладони в мятую простынь, приподнимается на руках и выходит из неё – вслед за скользнувшим наружу членом выливается немного тёплой жидкости, влажная головка мажет по чужому бедру, оставляя на коже длинный слюдяной след. Сакура тоже успевает привстать на локтях и наблюдает за происходящим неотрывно, с каким-то смутно-ненормальным, почти больным интересом в глубине неподвижных глаз. Обычно Какаши сложно вывести из эмоционального равновесия, но от такого ему на секунду становится как-то не по себе. Слишком странно. Тут явно что-то большее, чем простое любопытство. – Нравится? – спрашивает он отстраненно, выпрямляясь. Сакура переводит на него потемневший, совсем незнакомый взгляд. – Нравится, – отвечает одними губами. И этого простого, почти беззвучного «нравится» достаточно для того, чтобы вся его холодность вмиг стекла с него талой водой. Когда легкие начинает жечь от нехватки кислорода, Какаши внезапно понимает, что какое-то время не дышал. Глубоко внутри тлеет слабенькая искра возбуждения. Он украдкой смотрит на время – на вылепленные из желтых лампочек цифры и мигающие точки разделения – и жалеет о том, что не может переломить его ход: если всё и дальше пойдет в таком же духе, пяти часов им не хватит. – Хочешь, уберу это из тебя? – голос низкий, а горло болезненно-сухое: даже если сглотнуть, не помогает. Сакура долго молчит, мнёт нижнюю губу зубами, пытается делать равнодушный вид. Но ни черта у неё не выходит. – А как? Вместо ответа Какаши вскользь оглаживает изнанку её бедра, приставляет два пальца к чуть приоткрытой, истекающей прозрачно-белым щелке и мягко, но настойчиво надавливает, проваливаясь ими в жаркую узость. Так тесно, что хватило бы и одного пальца... Сакура смотрит. Смотрит и дышит через раз, судорожно хватая воздух ртом на каждом вдохе. Её ресницы слипаются в иголки, взгляд лихорадочно блестит, мечется от его лица вниз и обратно. Нравится. Какаши по глазам видит, что нравится. Он пропихивает глубже, до самого основания, проворачивает и чуть сгибает пальцы внутри, задевая кончиками и костяшками неровные стенки, зачерпывая как можно больше горячей влаги, а затем медленно достаёт их наружу вместе с густым мутно-белесым потеком. Спермы не очень много. Она пачкает розоватые складки, сбегает вниз маленьким ручейком и скапливается в расселине между ягодицами – там сразу же становится липко и мокро. Сакура откидывает голову назад и вздыхает так громко и так тяжело, что мышцы у неё внутри сокращаются – наружу выкатывается еще пара тугих капель семени. Какаши собирает их пальцами и заталкивает обратно: снова вторгается, снова гладит и трогает. Сакура не останавливает его, не просит прекратить, и он пользуется этим, раз за разом ввинчиваясь в неё пальцами так, что под ними начинает хлюпать. На светлый сатин юкаты натекает лужица, у Сакуры трясутся ноги, бешено вздымается и опускается её обнаженная грудь, маленькие нежные соски твердеют – Какаши не выдерживает, наклоняется и накрывает один из них ртом: прижимает его языком, сдавливает и оттягивает губами. Сакура задушено стонет, дергает его за волосы. Она уже лежит на лопатках, с бесстыдно раскинутыми ногами, а у него снова крепко стоит: пах сводит от нетерпения, из открытой головки тянется прозрачная клейкая нитка предэякулята. – Хватит!.. – Сакура захлебывается собственным дыханием и всхлипывает, мотает головой, – Какаши-сенсей, перестаньте! И Какаши слушается: вынимает свои пальцы, напоследок огладив влажными подушечками вход и скользнув ими чуть выше. Через усилие отрывается от неё, пробует выровнять дыхание и сесть, но Сакура тянет его обратно – и они падают на измученный, продавленный футон, сталкиваясь губами.

***

В душ они идут вместе, хотя рациональнее было бы сделать это по очереди: помещение метр на два со стойким запахом сырости, тронутой ржавчиной сантехникой и решеткой стока, вмурованной в кафельный пол, – вдвоём тут тесновато, и эта теснота вынуждает время от времени задевать друг друга локтями, бёдрами или спинами. Воды по косточку, даже несмотря на ощущающийся под ногами уклон: слив наверняка забился. У Какаши течёт с волос, жесткие струи расстреливают расцарапанные плечи, обжигая кожу почти до красноты: температуру настраивала Сакура, и вода явно на пару градусов горячее, чем нужно. В кружащейся от духоты голове мелькает вопрос: правда ли ей так комфортно, или она просто пытается согреться. Воздух густеет и тяжелеет, насыщаясь влагой, в ноздри забирается преувеличенно-сладкий синтетический аромат кокоса. Стоящая к нему полубоком Сакура закручивает флакон, возвращает его на полку и начинает взбивать в волосах легкую пену. На глянце голого бедра – давленный след от его пальцев. После того, как все закончилось, она взглянула на Какаши от силы раза полтора, и то вскользь. Это не ранит, не задевает. Почти. Это просто есть, и ничего нельзя с этим сделать. Он с самого начала догадывался, что так будет. Он знал, на что шёл. Сакура смывает шампунь, запрокидывая голову, подставляя бледное лицо под водяной поток: ни грамма косметики, расслабленные черты, опущенные веки и длинные мокрые ресницы, льнущие к коже. А Какаши смотрит и смотрит, как скользят чужие пальцы меж потемневших прядей, как змеятся капли по красивой шее, как поблескивает небольшая высокая грудь в мыльно-мраморных разводах. Смотрит и думает почти отрешенно: «вот и всё». Сейчас, когда воздух сжат до предела и насквозь пропитан вихрящимся паром, в нем улавливается еще и тонкий душок плесени. Уровень воды стремительно поднимается – теперь она полностью поглощает ступни. И, наверное, пора выходить, но Какаши никак не может заставить себя сдвинуться с места: как будто не мутноватая вода под его ногами, а самая настоящая болотная топь. Сакура уже давно вымылась и тоже стоит без движения: глаза по-прежнему закрыты, плечи поникли, с опущенных рук хлещет. Какаши сбрасывает с себя вязкое оцепенение и завинчивает краны. Не сказав ни слова, поворачивает её к себе, подхватывает двумя пальцами за скользкий от влаги подбородок, заставляя поднять лицо к тусклому свету. Медленно наклоняется и целует. Редкие капли падают на них сверху, рассекая тишину. Он понимает, что не стоило этого делать, что у него больше нет на это права, что Сакуре наверняка этого не особенно-то и хочется, что не отталкивает она его только из… вежливости? Из уважения? Нежелания обидеть? Уж лучше бы она ему врезала со всей силы, приложила заряженным чакрой кулаком так, чтобы хрустнули рёбра и весь воздух из легких выбило. Один черт – больно. Больно так, что вдохнуть не можешь. До темноты перед глазами. Истончившийся туман, остатки пены под ногами, прохладное прикосновение воздуха, просочившегося в щель под дверью. Пальцы Сакуры, скользящие по влажному кафелю, цепляющиеся за щербинки и неровности межплиточных швов. Водопроводная вода на вкус должна быть пресной, но губы под его губами соленые.

***

На невысоком шатком столике, придвинутом вплотную к стене, внезапно обнаруживаются два чистых стакана, стопка бумажных салфеток и вазочка с фруктами. Яблоки, недозрело-желтоватые сливы, поздние персики, виноград… виноград. Какаши мысленно отмечает, что организаторы в этом году прямо сама щедрость, отщипывает от ветки крупную иссиня-фиолетовую виноградину и закидывает её в рот. В метре от него закидывается таблеткой экстренной контрацепции Сакура. Он аж жевать перестает, так становится совестно. – Вредная штука? – спрашивает серьезно. Сакура, до сих пор явно погружённая в свои мысли, переводит на него слегка растерянный взгляд: это третий раз, когда она смотрит на Какаши после их близости. – Не аскорбинка, конечно, – она отпивает из стакана, шумно сглатывает и украдкой облизывает губы, залитые влажным блеском, – но, в целом, не очень страшно. Какаши едва не морщится. Знает он её «не страшно». Наверняка и так ест эти свои пилюли горстями, а тут ещё он с собственной неспособностью вовремя вытащить – хуже пятнадцатилетнего мальчишки. Не для этого она его выбирала. – Извини меня, Сакура, – вполголоса произносит он, – мне не следовало подвергать риску твоё здоровье... «…не следовало приходить сюда вообще», – шепчет из подсознания ехидный, безжалостный внутренний голос. Когда Сакура молча делает ещё один глоток воды, её ресницы подрагивают над прозрачным стеклянным ободком, поймавшим солнечный блик. – Не надо, Какаши-сенсей, – стакан чуть слышно звенькает о зеркальную поверхность столешницы, и Сакура небрежно машет освободившейся рукой, – не берите в голову. Всё нормально. «Нормально», – говорит она, но её мимолетная улыбка кажется ему приклеенной, причём криво. Сакура изо всех сил хочет казаться спокойной, но Какаши ей не верит. Спорить готов, что спокойствие это фальшивое. Ни черта не нормально. И они оба это понимают. – Спасибо вам, – она склоняет голову к плечу так, что на него падают влажные лиловые пряди. Искусанные губы растянуты в улыбке: совсем слабой, какой-то вымученной. Поддельной. – Вы можете идти. У Какаши внутри всё болезненно сжимается. Тонкий слой равнодушной маски под его кожей скрывает любые эмоции – не дрогнет даже разорванная шрамом чувствительная бровь. Под рёбрами же горит так, что не выдавить ни звука. Сакура улыбается, но её глаза холоднее снега: в глубине расширенных зрачков таится пустота. И он больше не может на это смотреть. Уже стоя за закрытой дверью, в темноте длинного коридора, Какаши прислоняется плечом к стене. Негнущимися пальцами пытается натянуть настоящую, тканевую маску. И тогда ему на мгновение кажется, будто он слышал сдавленный всхлип, донесшийся откуда-то из недр полуосвещённой комнаты. Он понимает, что это не может быть правдой – всего лишь игра его распаленного воображения. Но от боли уже не спрятаться, она настигает внезапно, бьет в затылок без предупреждения. В висках начинает стучать. Перед глазами – маленькая тонкорукая Сакура: одна, в полупустой комнате, на сбитом футоне в углу. С разрушенной причёской, с алым лепестком воспалённых губ на белом лице. Сакура, плачущая из-за него и не из-за него одновременно. Он находит её лежащей на боку, глядящей прямо перед собой – отрешенное молчание сворачивается вокруг неё плотным коконом, на его возвращение она почти никак не реагирует. Мятая, испачканная ткань юкаты едва прикрывает обнаженную худобу, поблекшие в полутьме, чуть завитые на концах волосы раскиданы по сырой простыне. Глаза у неё сухие, а нос покрасневший. Мягкость губ испещрили мелкие трещинки. – Я не могу тебя сейчас оставить, – честно сознается Какаши и проводит с ней ещё час, пока в дверь их комнаты не стучат, оповещая об истекшем времени. Если это и слабость, то ему глубоко плевать. Пропади оно всё пропадом.

***

Месяц спустя Сакура без приглашения приходит к нему домой, принося с собой летнее тепло, мягкое сияние улыбки и слегка горьковатый лекарственный запах больницы. И – к его величайшему облегчению – никаких сладостей в красивых коробках. Он ещё не успел придумать, что ему делать с прошлой. – Меня произвели в джонины, – радостно сообщает она, стягивая с плеча сумку и пристраивая её на письменном столе: аккурат между сегодняшним отчетом и кружкой с недопитым чаем. – Знаю, – Какаши чуть наклоняет голову, смотрит по-доброму, с привычным легким прищуром. – Поздравляю. – Спасибо, Какаши-сенсей, – произносит Сакура уже серьезнее, почти полностью спрятав улыбку, угадывающуюся теперь лишь по едва приподнятым уголкам губ. – Вы ведь к этому тоже руку приложили. «И не только руку», – думает Какаши, но вслух такое озвучивать, конечно же, не собирается. Вместо этого он выдвигает шумный верхний ящик стола и извлекает оттуда средних размеров свёрток: простая сероватая бумага, никаких атласных лент и вложенных открыток. – Держи. Это тебе. Вид у Сакуры растерянный, слегка смущенный. Непередаваемый. Поверх зелени радужек подрагивают блики оживления, бледный румянец затапливает щеки сиянием. Тепло. – Что это? – она принимает свёрток из его рук, какое-то время покачивает его в ладонях, как бы оценивая вес, и внимательно рассматривает со всех сторон. Какаши рассматривает её. – Юката, – он намеренно рушит сюрприз. Сакура вскидывает на него удивленный взгляд, и он поясняет: – Прошлую мы, вроде как, испортили. – Мы? – Сакура вопросительно выгибает бровь. – Я, мы, без разницы. Факт остаётся фактом: вещь испорчена, – Какаши кладёт свои пальцы поверх её пальцев и помогает разорвать плотную матовую бумагу. – Не переживай, этот цвет пойдет тебе даже больше. Десять минут спустя Сакура уже лежит в его постели, и на ней не то что юкаты – даже нижнего белья нет. – Как ты хочешь? – спрашивает он, оглаживая её плоский живот, задевая чуть впалый пупок шершавыми подушечками пальцев. Сакура, совсем поплывшая, одуревшая от желания, только бессильно мотает головой. И Какаши понимает: ей уже все равно как, лишь бы прямо сейчас. Когда он помогает ей перевернуться, она сама приподнимает бедра, подставляясь, утыкаясь лбом в сжатые кулаки перед собой. Вздрагивает, проезжается обнаженной грудью по грубой ткани покрывала и кусает покрасневшие губы. От её тела растекается лихорадочный азартный жар, лицо искажено болезненным ожиданием. Хочет. Давно не было. Успела войти во вкус, несмотря на то, что они делали это всего лишь дважды. Какаши нависает над её спиной так, что потяжелевший член упирается головкой ей в поясницу – как раз между двумя аккуратными ямочками – смазка скатывается тугими каплями вниз, оставляя на коже прозрачный след. Он и сам едва дышать может, так плотно спеленало его нахлынувшим возбуждением. Скучал. Чуть ладони до мозолей не натер скучать. Весь месяц только о том и думал, никакие книжки не помогали отвлечься. В голове мутнеет, в ней сейчас бьется единственное желание: сжать эти податливые узкие бёдра, пристроить член ко входу и втолкнуться одним слитным движением, пропихнуть до упора, до чужого сорванного стона… Но – не сейчас. Какаши пока ещё способен держать себя в руках и хотя бы на этот раз собирается делать всё последовательно. Он всего лишь едва касается Сакуры, потирается стояком, пока не пытаясь войти, даже не нажимая почти, но та уже шумно вздыхает, всхлипывает, разве что вслух не умоляет его вставить. Глаза у неё совсем-совсем безумные, волосы спутались на висках, рассыпались по голым плечам и покрывалу, губы искусаны чуть ли не до крови – как в тот раз. Глупая, вредная привычка. – Вы меня мучаете, – шепчет Сакура распаленно и обреченно, будто бы в полубреду. – Я? Тебя? – как можно более невозмутимо переспрашивает Какаши, вдавливая сочащуюся головку меж складок, втискиваясь глубже. Сакура вскрикивает. – Случаем, не наоборот? Он уговаривает себя подождать ещё немного и притормозить, пытается, правда пытается входить медленно, чтобы продлить удовольствие, но она не позволяет: заводит руку назад, цепляется за его бедро и с силой толкает на себя, вздрагивая, сладко сжимаясь на члене, постанывая, не давая отстраниться, пока он не заполнит её до конца. Так тесно, так горячо и влажно... так хорошо, что у Какаши на мгновение темнеет в глазах, а руки начинают мелко трястись и ехать в стороны. Он пробует выровнять дыхание, старается взять упор получше: Сакура держит крепко, не позволяя пошевелиться. Ему и самому так нравится – чтобы плотно и без промежутка, чтобы ни сантиметра не разделяло, чтобы не двигаться размашисто, а лишь вздрагивать в ней, касаясь кожей кожи... Только сейчас этого уже мало, хочется большего. Какаши аккуратно, но настойчиво отводит её пальцы в сторону и почти сразу же срывается, начинает вбиваться рвано, несдержанно, задвигая всё сильнее и резче с каждым разом. Сакура мечется под ним, натыкается на его выставленные руки, пойманная в ловушку, наполовину придавленная его телом. Зажимает себе рот ладонью, гася стоны, прогибается в пояснице и бездумно вскидывает бёдра навстречу. У Какаши локти слабеют – он накрывает её собой, обжигаясь о её кожу, двигаясь внутри глубокими рывками. Задыхается ей в затылок без слов, прижимается раскрытыми губами к горячей, чуть солоноватой шее, ловя сумасшедшее биение чужого пульса. – Мне не следует приходить вот так, – скажет Сакура позже, сидя на его кухне, в его футболке, забравшись с ногами на стул и прихлебывая чай из его любимой чашки. – Не хочу, чтобы из-за меня испортилась ваша репутация. Какаши посмотрит на неё в упор несколько долгих секунд: не отмазка, не выдуманная причина, всерьёз так думает. Он не скажет ни слова вопреки, а на следующий день придёт к ней на приём в больницу, точно так же молча закроет за собой дверь кабинета и с тихим щелчком провернёт в замочной скважине ключ. И Сакура будет отдаваться ему на узкой кушетке, за хлипкой перегородкой ширмы, даже не сняв с себя халата. Июль горит, воздух плавится от зноя. Оторваться от Сакуры не получается. По правде говоря, Какаши не особенно-то и пытается, а она не то чтобы его отталкивает. Это самые лучшие дни. Они спят на общих миссиях, пьяные от адреналина и опасности; делают это в архиве, где он берет её в спешке, перегнув через заваленный бумагами и картонными папками стол. И на тренировочном полигоне – тоже: ему приходится усадить Сакуру на себя сверху, чтобы та не простудилась на росистой утренней земле, чтобы ненароком не запачкалась её боевая одежда. Бывают и такие дни, когда он возвращается домой, а Сакура уже ждёт его, сидя на заправленной кровати в одних сетчатых гетрах, скрестив тонкие лодыжки, – их и впрямь можно с легкостью обхватить двумя пальцами, указательным и большим. Какаши проверял. После первого же подобного случая он выдаёт ей дубликат ключа от своей квартиры, но она все равно предпочитает влезать через окно. Какаши не против. Если Тензо или кто-то ещё из знакомых и начинает смотреть чуть пристальнее, он делает вид, что этого не замечает. Во время одного из призывов Паккун мягко толкает его в плечо лапой и интересуется, не заболел ли он. По деревне ползут шепотки. Они с Сакурой близки, как никогда прежде, но не настолько, чтобы она хоть раз осталась у него на ночь. Для неё это просто секс – приятный, страстный, расслабляющий и ни к чему не обязывающий. Какаши читает это в её взгляде всякий раз, когда она смотрит на него после, и под сошедшей поволокой похоти обнажаются усталость и ранящее отчуждение. В такие моменты она бежит от его прикосновений, неосознанно отодвигается, прячась за молчанием и расстоянием. Непонятно, что творится в её голове в эти минуты и о чем она думает. О ком. В отличие от своего коллеги Ибики, Какаши не имеет привычки лезть людям в души и ценит ответное невмешательство по отношению к себе. Сам того не желая, за эти недели он научился тонко чувствовать Сакуру и улавливать малейшие перемены в её настроении. Он точно знает, когда стоит остаться рядом с ней и придвинуться ближе, уложив её голову себе на грудь, а когда лучше лишний раз не трогать её и исчезнуть, дать время побыть одной. Какаши никогда не говорит о своих чувствах: они, как и прежде, не нуждаются в ответе. Он хорошо понимает не только чужие настроения, но и границы дозволенного. Пару раз случались критические моменты, когда он буквально ходил по краю, балансируя на грани шаткого равновесия, – близко, очень близко к падению. И каждый раз лишь усилие воли удерживало его от безрассудного пересечения той незримой черты, которой Сакура от него отгородилась. Вероятно, именно поэтому она продолжала приходить к нему сама, снова и снова. Была и другая возможная причина, но о ней Какаши старался не думать совсем.

***

К концу второго месяца их близких взаимоотношений Сакуру уже мало что способно смутить. Она постепенно раскрепощается, становится всё искушеннее, в ней просыпается интерес к ответным ласкам. Изучая его тело руками и губами, вычерчивая дыханием линии на его коже, она время от времени спрашивает, как ему нравится и что именно ей нужно сделать, чтобы ему было хорошо. Какаши хорошо просто от того, что она рядом, а этот интерес его тревожит. За ним ощущается что-то необъяснимо нездоровое, тяжёлое и давящее. В такие минуты он чувствует себя учебным медицинским манекеном, на котором отрабатывают всяческие техники и приемы: тренируются, набираются опыта, чтобы впоследствии не ошибиться на настоящем пациенте. Когда он об этом думает, в его воображении жесткими штрихами и смазанными пятнами туши проявляется воронья чернота волос над высоким воротом плаща. Две алые капли глаз вскипают кровью, запятые сливаются, вращаясь по кругу, рисуя сложный узор Мангеке, – образ отталкивающий и немного гротескный, подправленный чернилами чувствительной памяти. Что если Сакура делает всё это для него? Саске не держит рядом с собой бесполезных, и ей это должно быть известно лучше прочих: своими глазами видела, чуть с жизнью не рассталась за возможность понаблюдать. Так неужели?.. Домыслы это или нет, но они вылетают прочь из головы Какаши с первым же прикосновением влажного языка чуть пониже пупка. Не доверяя собственной мимике, он прячется за книгой, утыкается в бумажные страницы, вдыхая запах краски и ламинированной обложки: знакомый, приятно-химический. Успокаивающий. Маски на нем нет, и вся нижняя половина лица сладко онемевает, угол рта чуть дергается, кожу на скулах будто застывающим воском стягивает. Сакура пока ещё даже не берет в рот: просто скользит по члену расслабленными мокрыми губами, нежит между ними головку, оглаживает ладонью по всей длине. А его ломает от одной лишь щекотки её дыхания, от этой мучительной неспешности, от того, как плотно сходятся в кольцо её пальцы у самого основания. Наверное, сейчас впору пожалеть, что у него шаринган, а не бьякуган. Сакура поднимается выше, толкается кончиком языка в щелку уретры, тихо сглатывает, и он зажмуривается, едва сдерживаясь, чтобы не вжать пальцы в её хрупкую шею, не вскинуть бёдра, не проникнуть глубже, в мягкий влажный рот… Нельзя. – Вы книжку вверх ногами читаете, – на мгновение отвлекшись от своего занятия, произносит Сакура. Какаши нехотя приоткрывает один глаз и натыкается взглядом на перевернутые столбики иероглифов: и правда. Для шиноби промах непростительный, ну да черт с ним. Благо он сейчас не где-нибудь на задании, а в собственной постели, в свой заслуженный выходной, между прочим. – Осваиваю новый метод чтения, – голос спокойный и бесцветный настолько, насколько это вообще возможно в такой ситуации. Бесполезно. – Врете, – проницательно замечает Сакура и тут же цепляется за корешок пальцами: – Дайте сюда. Она отбирает и захлопывает томик, в последний момент успев сунуть закладку между вращающихся страниц, отчего у Какаши сладко ёкает сердце. Книга ложится на прикроватную тумбочку, а Сакура наспех зачесывает пальцами волосы наверх, стягивает их в небрежный высокий хвост резинкой-пружинкой и возвращается к его бедрам. – Как мне понять, правильно ли я всё делаю, если я даже лица вашего не вижу? – в чужом тоне ощущается лёгкий оттенок обиды, травяной взгляд поблескивает недоброй искрой. Какаши кое-как выдёргивает из-под затёкшей поясницы угол одеяла, устраивается поудобнее и поправляет под лопатками съехавшую подушку. – Ну, другая часть тела может служить индикатором ничуть не хуже, – намёк прозрачен настолько, что у Сакуры начинают отчетливо розоветь кончики ушей. – Сакура, ты не смущайся. У тебя всё получается. Продолжай. – Никто и не смущается, – помолчав, тихо отвечает она, и предательский жар бросается к её щекам. Сердце Какаши уже не просто сладко ёкает – отбивает дробь где-то в горле. В такие моменты ему начинает казаться, будто ей не все равно. Но это заблуждение опасно, ему слишком легко поддаться. Сакура вновь прикасается к нему языком, смачивая по кругу головку. Тесно и жарко обхватывает губами, резковато насаживается ртом – и мысли спутываются, подергиваются зыбью неясности. Какаши хрипло выдыхает, рука на автомате тянется поправить маску, которой нет, и он сжимает её в ноющий кулак, комкая одеяло. Желание стремительно набухает, разливается горячим томлением в паху, тяжелея с каждой секундой, с каждым новым движением чужих пальцев и языка. – Голову ниже, губы плотнее. Сакура пробует сделать так, как он сказал, но быстро сдается: медленно выпускает его член изо рта, напоследок лизнув во впадинке под головкой, берет его руку и кладёт её себе на затылок ладонью вниз. – Покажите. И он показывает. Мимолетно поглаживает её по заплетенным волосам, несильно надавливает, чувствуя, как раздвигаются под нажимом узкие губы, как член снова обволакивает мокрая головокружительная теплота. Сакура вбирает его чуть глубже, чем на половину длины, тихо стонет – и от этого звука по всему низу живота прокатывается гулкая вибрация. Чёрт… Какаши пытается отвлечься мыслями на что-нибудь постороннее, заставляет себя дышать размеренно и глубоко; ослабляет хватку, позволяя ей сделать возвратное движение и повторить все заново. И еще раз, и еще... ровно до тех пор, пока его самоконтроль не даёт сбой, и он не толкается бёдрами навстречу. От неожиданности Сакура закашливается, но не отстраняется: подсохшие губы вновь увлажняются слюной, и член начинает ещё ладнее скользить в раскрасневшийся рот. Какаши старается не думать о собственных ощущениях, потому что их чересчур много. Он смотрит, как опускается и поднимается его рука на розовой макушке, видит чуть вывернутый ободок верхней губы и влажный блеск на своем члене, но всё это бессвязные, смазанные картинки, толком не доходящие до мозга. Слишком хорошо. Сакура смелеет и берет глубже, пропускает головку в болезненно-тесный жар горла – из растянутых губ катится слюна, на длинных ресницах сверкают слёзы. Это невыносимо настолько, что Какаши роняет голову назад и сжимает зубы, чтобы не застонать. Чувствует, как страшно перекашивает его лицо, как рвано сокращаются мышцы нижнего пресса. Сакуры хватает всего на пару секунд: она почти сразу же отстраняется, выпускает его член изо рта с влажным однозначным звуком, напоследок задев чувствительную уздечку кромкой зубов, и Какаши понимает, что уже не в состоянии унять невольную судорожную дрожь, прошившую тело вдоль позвоночника. Быстро, слишком быстро... – Сейчас, – сорвано шепчет он. Сакура как-то странно всхлипывает, дергается и запоздало ловит губами головку, выстреливающую первой тугой струёй. А дальше – лишь темнота. Он проваливается в беспощадный, выламывающий оргазм, теряя дыхание от обостренных до предела чувств, от переизбытка эмоций. Скулы сводит, зрачки закатываются под веки, мелко трясутся ресницы. И всё, на что хватает сил – это вздрагивать бёдрами, разряжаясь толчок за толчком в послушный мягкий рот, принимающий всё до последней капли. Какаши кажется, что он приходит в себя целую вечность. Когда он наконец-то приоткрывает глаза, собственная спальня на миг кажется ему чужой, незнакомой. Надо же, до чего докатился. – В следующий раз предупреждайте заранее как-то, за пару секунд хотя бы, – голос Сакуры, слегка размытый эхом, вливается прямиком в его слух и помогает зацепиться за происходящее. «В следующий раз», – разморенный наслаждением разум хватается за эту мысль, как за спасительную соломинку. Какаши с трудом отрывает голову от подушки, тянется к лицу Сакуры, всё еще слегка непослушными пальцами оглаживает её подбородок и горло, дотрагивается до красной прожилки в порванном уголке губ, стирает вязкий белесый след на щеке. Она опускает глаза, не выдержав его прямого взгляда. – Прости, – говорит Какаши и внезапно осознаёт, что за окном уже давно стемнело, а фонари зажгли вечерний свет. Ярко пахнет зачинающимся дождем, в приоткрытую створку задувает тревожный, не по-летнему стылый ветер. Небо давяще-низкое, затянутое хмарью, напитанное электрическими разрядами: через минуту, не более, на землю рухнет сплошная стена ливня. Сейчас ещё едва-едва моросит, но у Какаши внутри уже теплом разливается понимание, что Сакура никуда не уйдёт сегодня, что останется и будет спать у него под боком здесь, в этой самой постели, до самого утра. Пока что – до утра. А там будет видно. Сорок семь секунд. Так и есть: пелена дождя и молния до самой земли. Размытые водой стёкла дребезжат в рамах, буйные капли залетают в оставленный просвет и разбиваются о подоконник, попадают на разложенные на столе бумаги. – Придётся отправить домой клона, – Сакура зябко поводит плечами. Она не спрашивает разрешения на ночевку – просто складывает нужные печати. Подбирает с пола его водолазку и натягивает её через голову, быстрыми небрежными движениями подворачивает длинные рукава и горловину. Какаши спускается в магазин на первом этаже, стряхивает с волос капли дождя и покупает ей зубную щетку: ладонь по привычке тянется к синей, но он одёргивает себя в последний момент и снимает с крючка пластиковую упаковку с розовой. Продавец посматривает с веселым любопытством и на прощание желает хорошего вечера. Как нельзя кстати приходится та самая коробка с печеньем – благо рука не поднялась выбросить или отдать на растерзание вечно голодному Наруто. Они вместе принимают ванну – совершенно внезапно вдвоём в ней оказывается так тесно и так восхитительно, что четверть объема воды расплескивается на пол, – а потом, навозившись с тряпками, засыпают в одной постели. На Сакуре его свежая футболка, от её волос пахнет влажными листьями и горьковатым мужским шампунем, она ворочается и разбрасывает руки во сне, а Какаши полночи лежит без намёка на дрему. Когда ему в очередной раз чуть не прилетает запястьем по лицу, он не выдерживает и сгребает Сакуру в объятия, повернув её спиной к себе, пристраивает подбородок у основания её шеи, сдувает налипшие на лицо волоски. Сакура что-то невнятно бормочет во сне, но буянить перестаёт и почти сразу затихает. Утром он кормит её незатейливым завтраком, приготовленным за десять минут на автомате, – от недостатка сна мозг работает вполсилы и с перебоями. Потом провожает её до двери, где уже обутая, во всей экипировке, Сакура оборачивается, ловит его за рукав, вынуждая наклониться, – и они долго целуются в полутемной прихожей, трогая друг друга за лица, медленно переплетая пальцы. Между ними что-то неуловимо меняется: границы дозволенного сдвигаются и размываются настолько, что Какаши уже не может точно сказать, остались ли они вообще. Иногда ему кажется, что Сакура, которую он впервые взял на футоне, маленькая, надломленная и запутавшаяся в собственных чувствах, и Сакура теперешняя – это два разных человека. Он забирает её полуживую с ночных дежурств в больнице и оставляет спать у себя дома. Когда никуда не нужно уходить, пропускает завтрак и готовит сразу обед: все равно Сакура раньше полудня не проснётся. В квартире поселяются её тапочки, полотенца и запасной комплект одежды, а верхняя полка буфета никогда не пустует без сладостей. Если пробежаться взглядом по незаправленной постели, где-нибудь на подушке или на простыне гарантированно отыщется бледно-розовый волос. Сакура позволяет ему то, чего смущалась и избегала раньше, а Какаши успевает выучить реакции её тела настолько, что может безошибочно определить, где нужно едва-едва, на грани ощутимого коснуться, а где надавить без жалости, сильно и грубо – так, как ей точно понравится. Как понравится им обоим. Это уже не просто секс. Ночи на двоих – короткие, пронизанные взаимным притяжением и близостью. Растянутые в бесконечность дни: медленно угасающее лето, жажда-привычка, часы ожидания. Чтобы снова вдохнуть друг друга с заходом солнца, упасть, сплестись и потеряться… а потом проснуться на рассвете от живого, невесомого тепла дыхания на своих веках. Скользнуть пальцами по расслабленному сном плечу, обёрнутому узкой полоской кружева. И понять: ты там, где всегда хотел быть. Кристальная ясность мысли в утренней тишине. Счастье. Дни ускоряют свой бег. Они делают это снова и снова, при любой подходящей возможности, как только получается урвать хотя бы крохотный кусочек времени между его миссиями и её дежурствами. Сакура стонет, её колени мелко дрожат и норовят разъехаться в стороны – она чуть не падает, но Какаши вовремя подхватывает её за худые бёдра и возвращает на место: к себе. Пропихивает до конца, до мягкого упора в шейку, заставляя Сакуру содрогаться от острого наслаждения, выбивая из неё еще один стон. По скользкому и влажному член входит легко, но упругие гладкие стенки сдавливают так, что сознание уплывать начинает. Сейчас он не видит её лица, но отчего-то очень ясно представляет себе, как она часто моргает слипшимися ресницами, как облизывает губы нервным лихорадочным движением, как поверхностно и быстро дышит обожженным ртом. Какаши знает, что так и есть, потому что видел всё это десятки раз до. И когда спустя несколько минут Сакура оказывается под ним, вся растрепанная, с затуманенным взглядом и огнем румянца на высоких скулах, он наваливается на неё, входит, помогая себе рукой, и, уже почти задыхаясь, безрассудно шепчет ей в шею «люблю» – первое за всю свою жизнь. Сакура, ещё мгновение назад шумно всхлипывавшая, внезапно замолкает, и Какаши цепенеет от ужаса. Осознание того, что наделал, обрушивается на него безжалостной, убийственной тяжестью, раздавливая и погребая под собой, не давая шанса пошевелиться или вдохнуть. Ему хочется выхватить из воздуха это случайно вырвавшееся слово, стереть его, уничтожить, засосать воронкой Камуи и навсегда похоронить в молчаливом измерении, в котором не существует ничего даже отдаленно похожего на звук. Но он не может. Сакура в его объятиях сжимается, примерзая ладонями к его плечам, и сомнений не остаётся: она слышала. Ледяной пот медленно стекает между лопаток. Какаши с пугающей четкостью осознаёт, что это конец. Что Сакура больше не придет. Она и не приходит.

***

В тот момент он был настолько подавлен и оглушен, что впоследствии так и не смог вспомнить, как всё разрешилось. Продолжили ли они начатое, или у Сакуры вдруг появились неотложные дела – когда он думал об этом спустя дни и недели, память упорно блокировала это болезненное воспоминание, не давала проникнуть мыслями в самую его суть и как следует рассмотреть произошедшее. Возможно, он что-то говорил. Возможно, что-то говорила Сакура. Возможно, он так сильно хотел стереть собственное признание, что от нервов по ошибке стер крохотный отрезок своей жизни до неясного мутно-молочного пятна. Добраться до правды теперь не представлялось возможным. Когда медное напряжение немного отпускает тело, а мысли возвращаются в отдаленное подобие порядка, Сакуры в его квартире уже нет. Какаши не идет проверять: по отсутствию знакомой чакры чувствует. Окно распахнуто в поздний август, и комнату озаряет ослепительно-жаркий столб света – как в тот день, когда она впервые переступила порог его дома, неся внутри себя решимость и еще не высказанную странную просьбу. Колкие желтоватые лучи режут пространство, прячутся в тяжелых складках одеяла, затапливают обличающим сиянием мятую простынь. Длинные, отвратительно-яркие полоски солнца. На полу, у самого изголовья кровати, валяется забытая фиолетовая резинка-пружинка. У Какаши в груди застревает камень, в руках кипит неизрасходованная ярость. Хочется от души хватануть кулаком по стене, хочется пойти вслед за Сакурой и вернуть её, хочется объясниться, найти нужные слова, озвучить что-то такое, что смогло бы сгладить ситуацию, снова сделать всё беззаботным и простым... Хотя бы для неё. Какаши не делает ничего из этого. Какаши принимает упор лежа и отжимается на кулаках. Стоит в планке до темноты за окном, до онемения в гудящих мышцах, до ощущения приросших к полу локтей. Что бы он ни сказал, что бы ни сделал для неё, этого никогда не будет достаточно.

***

За две недели они видятся всего раз – на общем собрании, в день, когда в деревне объявляют о начале войны. Какаши занимает свое место по левую руку от Хокаге, а Сакура стоит в третьем ряду, среди одногодок: из-за недостаточности освещения её лицо кажется осунувшимся, болезненно заостренным к подбородку и скулам, а глаза – усталыми и покрасневшими. Беспокойные тени затаились под нижними веками, на бескровной щеке набухает свежая царапина: судя по форме и глубине – от сенбона, пришедшегося по касательной. Новый жилет со щитками великоват ей в плечах, он выглядит чересчур громоздким для её хрупкой фигуры. Какаши, как и прежде, замечает всё. Их взгляды встречаются между чьими-то головами, и Сакура уже не отводит глаз, смотрит так, словно на прочность его испытывает. Без вызова, без лишних эмоций – просто подцепляет его взгляд и не отпускает. Какаши тридцать, но его сердце колотится, словно у мальчишки. Собрание едва успевает закончиться, как его вызывают на совещание со старейшинами, а после совещания прибывает со срочным донесением посланник из Песка. Какаши ещё какое-то время чувствует неподалёку знакомую чакру, но вскоре она пропадает, теряясь среди других, безликих и смазанных. Он говорит себе, что отыщет Сакуру позже, что у них ещё будет время поговорить до того, как все завертится, но в тот же день его назначают командиром третьей дивизии, и времени не остаётся даже на сон. В новой должности есть только один весомый плюс: теперь он вправе настаивать на зачислении Харуно Сакуры в ряды своих бойцов. Годайме несколько долгих секунд смотрит прямо на него: этот взгляд скользит поверх сцепленных в замок пальцев и проникает, кажется, не только под маску, но и под кожу, пробирается сквозь потаенные сплетения тканей и мышц в самую глубину нутра, прямиком к сердцу, так некстати пропустившему удар. – Береги её, Какаши. Не дай ей наделать глупостей. Вряд ли это можно назвать прямым приказом, но он все равно отзывается коротким «хай» и почтительным наклоном головы. Поговорить с Сакурой так и не удаётся: они сталкиваются спинами уже на поле боя – лишь на долю секунды, – она почти сразу же отскакивает и делает перекат, уходя от града сюрикенов, а Какаши заключает замешкавшегося врага в Катон. Воняет жженой плотью и свернувшейся кровью, глаза заволакивает едким чёрным дымом, из-за которого не разглядеть ничего. За шиворот попадает горсть влажной земли, подкинутая близким взрывом, сверху сыплется мелкое крошево каменных осколков. Под ногой ломается с хрипом чье-то горло. Когда Какаши продирается через тяжелый туман к свету, Сакуры уже и след простыл: она сражается вдалеке, ожесточенно, яростно, и привычное теплое сияние её ауры кажется почти обжигающим, разбавленным у краев жаркой охрой. Глупо. Как же все глупо. Пока они одерживают победу над Мадарой и запечатывают Кагую, Какаши делает всё возможное, чтобы не дать Сакуре погибнуть. Но она все равно едва не погибает – уже на исходе войны, от руки Саске, внутри его гендзюцу. Он видит, как она падает, ударяясь виском о бездушную каменную гладь, и понимает, что совершенно ничего не может сделать: из-за истощения чакры едва удаётся глотнуть воздуха, двинуться же сейчас – то же самое, что умереть. От собственного бессилия горло захлестывает удушьем, свет начинает меркнуть, рассыпаться зернистым. Нет. Только не сейчас. Всё не может так закончиться... Чтобы не дать себе провалиться в губительную душную тьму, Какаши собирает последние крупицы ускользающей энергии и прокусывает собственную губу: сжимает зубы так, что они пронзают плоть насквозь и сходятся с тихим скрежетом. Он из последних сил цепляется за эту боль, за бегущую по подбородку тёплую кровь, за отвратительную, вывернутую реальность… за поблекшие черты чужого лица и глубокую ссадину на нежной скуле. Резерв возможностей на пределе, маска намокает и липнет к коже, под ней – алое месиво, но взгляд начинает медленно проясняться: ломаные тени, ещё секунду назад тянувшие к Сакуре свои крючковатые подобия рук, отступают прочь. Её дыхание редкое и поверхностное, пульс почти нитевидный, но она жива. А значит, и ему умирать ещё рано. Было ли это простым совпадением, волей судьбы или проклятием, но так уж получалось, что почти всё хорошее в жизни Какаши оказывалось у кого-то позаимствовано: шаринган Обито, арсенал сокрушительных техник, скопированных до последнего движения пальцев, порхающих из печати в печать. Харуно Сакура. Ничто из этого никогда не принадлежало ему по-настоящему, полностью и безоговорочно. Какаши не может не думать об этом, когда касается бледно-прозрачной кожи на её щеке. Пальцы дрожат и соскальзывают, оставляя длинный красный след до самой шеи. Красный на белом. – Любовь – довольно сложная штука, – произносит Мудрец шести путей, и Какаши на мгновение мерещится тонкая улыбка, притаившаяся в складках морщинистого рта. От чужого всевидящего взгляда не скрыть ничего. Да и какая теперь разница?.. – Что мне делать? – голос глухой и хриплый, каждое слово вонзается новой иголкой боли. Прокушенную губу сводит онемением, во рту – тяжелый металлический вкус. Прежде, чем Хагоромо распадается на частицы света и окончательно исчезает в воздухе, Какаши получает свой ответ. Вокруг – руины уничтоженного мира, и они с Сакурой в этом мире одни. Солнце клонится к закату, готовое вот-вот упасть за багровую линию горизонта. Звуки вымерли вместе со всем живым, от камней исходит ровный пробирающий холод: Какаши стаскивает с плеч истерзанный жилет, бросает его поверх валуна и наклоняется к Сакуре, чтобы попробовать переложить её. Замечает, как дергаются её испачканные кровью ресницы, как поблескивает сахарная полоска зубов за приоткрытыми на вдохе губами, и замирает от чувства, сдавившего грудь. – К-какаши-сенсей, – выговаривает она полушёпотом. Взгляд, ещё мгновение назад бесцельно блуждавший, внезапно обретает осмысленность, подрагивает неярким бликом. – Вы... Какаши приходится буквально заставлять себя двигаться, чтобы телом вновь не завладела опасная ватная слабость. – Не лежи на холодном, простудишься, – он накрывает бессильные руки Сакуры своими ладонями, помогает ей обхватить себя за шею и сесть, а затем кое-как перетаскивает её на расстеленный жилет. Первая же попытка подняться заканчивается провалом: ноги не слушаются, подгибаются и едут по склизкому камню – Какаши падает на колени, сдирает кожу ладоней о бритвенно-острый выступ. Новый виток боли всполохом обжигает кисти. – Ваши руки... – спохватывается Сакура, едва ли не бросаясь к нему. Поднимает хмурый обеспокоенный взгляд выше и обмирает: – Что у вас под маской? Какаши лишь вяло отмахивается. – Как будто ты не знаешь. – С лицом у вас что? – она пытается оттянуть вниз насквозь вымокшую от крови ткань, но Какаши в последний момент перехватывает её ладони, останавливая. Не стоит ей этого видеть. У Сакуры обиженно дрожат губы, она порывисто одергивает свои пальцы – ногти на них местами обломались до бурой каймы под пластиной, кое-где потемнели от набившейся грязи – отворачивается, бормочет себе под нос невнятно: – Ну зачем… и когда только успели подставиться?.. Невесть откуда налетает хлесткий ветер, овевает глыбы камней, метёт по ним шелестящую песчаную пыль. Вдалеке над лесом пламенеет закат – небо плавится по краям, догорая в последних лучах уходящего дня. Сакура смотрит на свои сжатые, побелевшие от напряжения кулаки. Какаши смотрит на неё. Как и всегда. – Вы меня любите, – как-то совсем потерянно произносит вдруг она. И вопроса в её тоне нет. – Люблю, – негромко соглашается Какаши, не видя смысла скрывать очевидное. Воздух застывает в легких, горло сводит внезапной немотой: даже если бы он хотел сказать что-то ещё, не смог бы выговорить больше ни слова. Сакура медленно поднимает голову, вскидывает невесомые ресницы – в её взгляде поблескивают слёзы, тлеют красноватые искры умирающего солнца. Какаши прирастает к месту. – Вы столько раз меня спасали. Жизнью своей рисковали, а я… – её голос всё ещё дрожит на грани, но тяжелая капля уже срывается вниз, пересекая испачканную щеку неровной полосой, – я совсем этого не заслуживаю... Он привлекает её к себе одной рукой, не чувствуя боли, забывая про скользящую по запястью кровь. – Вроде бы умная девочка, а говоришь какие-то глупости. Сакура обнимает его в ответ, утыкается горячим лицом в его шею, обезоруживающе шмыгает носом. Прижимается так, словно под кожу ему хочет втиснуться; так, будто пытается согреться теплом его тела. – Простите меня. Я ведь тогда сбежала, как дура. Испугалась непонятно чего… – Какаши чувствует, как всю её окатывает волной зябкой дрожи, и от этого ощущения что-то незримое ломается у него внутри. – Ну-ну, тише, Сакура. – Утешать вы так и не научились, – она тихо всхлипывает, поднимает к солнцу повлажневшее лицо и вдруг выдавливает улыбку сквозь слёзы – первую за много недель, – зато выражать свои чувства у вас получается уже гораздо лучше. Какаши успевает мысленно порадоваться тому, что в этот момент его маска на месте. – Планирую работать над этим и дальше. Сакура задерживается на нем долгим внимательным взглядом, а потом усмехается – просто, искренне. Бессонные морщинки у её век разглаживаются, по щекам соскальзывают слёзы. – Дайте знать, если понадобится помощь. Какаши перехватывает её поудобнее, проводит пальцами по спутанным волосам – под подушечками ощущается пыльная припорошенность, скрипит застрявший между прядей сухой листок. – Мы будем в порядке, – говорит он. Слова вылетают сами собой, практически без участия мозга, но ценности в них внезапно оказывается намного больше, чем в любых других. – Мы, – задумчивым эхом отзывается Сакура. И едва заметно кивает своим мыслям. Прохладные лучи трогают её кожу, рассеиваясь приглушенным мерцанием. На бледные губы ложится тень новой улыбки. Какаши смотрит.