страшно

В ночи всегда столько всего, что даже остановись ты на мгновение, сядь в заросли высокой колючей травы, принюхайся, прислушайся, всмотрись, попытайся кожей прочувствовать воздух — не сможешь ощутить и впитать в себя всё до конца. Обязательно что-нибудь да пропустишь. Вот вдали между стеблями твири тарбаганчик пронёсся, а вот совсем рядом с замёрзшими пальцами, прижимающимися к горячей ещё земле, что-то ползёт, насекомое, возможно, кусачее, а, возможно, даже капельку ядовитое. Но явно не настолько сильно, как тот, кого Ноткин выслеживает от самой Скорлупы уже двадцать минут. Это Каспар Каин — куда-то упорно вышагивает, да с такой силой в поступи, будто каждым своим шагом крепким хочет напугать то, что идёт за ним вслед. Не Ноткина, нет, тот крадётся столь тихо и невидимо, что окажись рядом кто-нибудь из степняков, и тот бы не заметил. Не зря ведь вторая душа у него — кошачья, и с ней ему вверены девять жизней, мягкие лапы и умение темноту видеть солнечным светом насквозь. Хан приводит его к небольшому ветхому сарайчику, как будто бы наспех сколоченному из неизвестно откуда натащенных выцветших, но всё ещё разноцветных досок. В них гвоздей понатыкано столько, торчат выкрученными шляпками в разные стороны, будто их кто безумный вколачивал с мыслью, что каждый — как нерушимый кирпич из мрамора и гранита придаст ветхим доскам сил выстоять в жуткие степные зимы. Почему-то в уме невольно проводится чуть слышимая параллель с этой противной башней у реки — Многогранник, Ханов храм. Слишком много душ он украл, и величием своим Ноткина пугает, в чём он ни за что никогда не признается. Но сильнее его пугает то, каким становится Хан, когда голову его занимает эта штука из бумаги и чернил. Ноткин не раз видел — глаза сразу тухнут, словно внутри него в комнате кто-то хлопнул ладонью по переключателю, надеясь включить свет, убегая по тёмному коридору от жуткой, протягивающей руки к горлу, тени. А вместо света получил ещё более яркую тьму, такую, которая топит с головой, и проникает в лёгкие, и в самое сердце. Это что-то, что Хан обрёл со своим королевством впридачу, и что-то, что Ноткину никак не разгадать, не расковырять, не суметь дотронуться, чтобы помочь зажечь огонёк, хоть какой-то, пусть даже крошечный и хрупкий, боящийся самого слабого ветерка. Он бы очень хотел. И если ценой собственной жизни — не страшно, у него их девять, он отдаст Каспару все. Пусть бы тот только взял… Именно поэтому уже какую ночь он ходит за ним вслед, каждый шаг повторяя в примятой траве нога в ногу, ладонью ведя по воздуху там, где его пальцами касался Хан — всё, чтобы дотянуться, всё, чтобы крупицы тепла передать. Уже какую ночь Ноткин подпирает плечом одну из стенок деревянных, согревая своим теплом и придавая им сил, чтобы выстояли, защитили того, кто внутри. А там Каспар воет и кричит так сильно, что барабанные перепонки еле выдерживают столько децибел тишины. Звенящей, как натянутые струны, опасные, острые, способные вскрыть даже влюблённое сердце. Особенно его. Ноткин уже пытался тронуть их руками, а получал только царапины саднящие, и раз за разом глаза тупил в пол, пока Бурах перевязывал истерзанные кисти, с укором качая головой. Ну что ты, папа, знаешь ведь сам, что любить того, кому это не нужно, всегда так остро — с укусами и порезами в ответ. Вой прекращается на пару минут, и Ноткин даже дышать перестаёт, чтобы не мешало слушать. Он готовится бежать, пусть и выдаст себя, и никогда уже не сможет вернуться, но лучше уж так, чем узнай Хан о его присутствии. Он ведь на месте ему в горло вгрызётся, а Ноткин даже не станет противиться, потому что заслужил. Его никто не звал сюда, и никому не дозволено знать, что Каспар Каин каждую ночь всего себя наизнанку выворачивает в тайне от всех. — Долго ещё будешь притворяться? — его шёпот такой оглушительный, что закладывает уши, Ноткин ладошками их прикрывает молниеносно, потому что начинает болеть. — И это ты спрашиваешь? — он лбом прислоняется к дереву жгучему со своей стороны и видит в круглой неровной дырке, как Хан делает то же самое со своей. — Ты зачем за мной ходишь? Я не просил… — Потому и хожу, что не просил. Я не позволю тебе оставлять себя одного с этим… твоим всем. Каин в ответ только хмыкает и прикладывает к стенке ещё и ладонь, и чувствует, что нет между ними никаких дерева и гвоздей, и даже воздуха совсем не осталось. Выжгло насквозь, дотла. — Они там умирают, понимаешь? Мои дети — умирают. Я не могу их спасти. Я ничего не могу. Не могу. Не могу… И каждое его «не могу» выдирает у главы двоедушников по одной из жизней, в карманы широкие запрятанных. Предпоследнее срывается с замёрзших от степной ночи губ и тонет глухо в куртке Ноткина где-то в районе плеча. Он обнимает Каспара так сильно, что ещё чуть-чуть и мышцы сведёт, но даже тогда он его не отпустит, не теперь, когда его подпустили, когда сдали в эти самые руки самое сильное — единственное — чем Хан и был — свой страх. Такой величины, что он затмил собой всё — разум, сердце, любовь, надежду. Но ведь у Ноткина они ещё остались, их много, их хватит на них двоих. Правда ведь, Каспар? Он сам не понимает, что всё это говорит вслух, всхлипывая и нос мокрый зарывая Каину в шею. Пусть он и сильный, но тоже боится, и не может ещё справляться со страхами хладнокровно, не умеет, как Хан, разгонять их по углам до поры, до времени, чтобы потом сидеть в центре комнаты обездвиженным и смотреть безвольно на то, как они тебя поглощают, насмехаются, хороводы вокруг водя и с каждой ночью всё приближаясь. – Правда. Они оба боятся возвращаться, и боятся засыпать, потому что на утро всё начнётся заново. Ничто никуда не исчезнет, Болезнь не уйдёт только потому, что того захотели двое мальчишек, окажись они хоть будущими правителями Города, хоть пылинками среди камней брусчатки на Площади Мост. Но сон всё же забирает тревоги и разлучает их на пару часов, даря спокойствие в сплетённом из пальцев замке, которым они скрепили ещё не окрепшее, не обретшее свет, звук и полную силу. Ноткин просыпается от того, что сквозь дырявую крышу к нему тянется солнце и нос щекочет, сладкой патокой заливая веснушчатые щёки. Ему отчего-то смешно и легко, и он позволяет себе рассмеяться в голос, и ветру свой смех эхом разнести по Степи. И так хорошо ему потому, что внутри теперь всего две жизни — его собственная и вторая, ночью этой подаренная другому. Тому, кто наконец согласился её принять.