Мышеловка

      Когда Арсений возвращается с ночной съемки в такси, небо с востока уже окрашивается предчувствием рассвета, становится акварельно-голубым. И хотя на улице еще совсем темно, небо уже знает, что скоро настанет утро.       Эта оптимистичная полупрозрачность неба так очаровательна, что Арсений не удерживается – достает телефон, чтобы сфотографировать. Водитель такси при этом бросает в зеркало заднего вида странный, нечитаемый взгляд.       На фото небо получается вовсе не таким, каким видят его глаза, и фотографии выходят неудачными. Может быть, если выйти из машины… Но затылок водителя почему-то лишает Арсения решительности, достаточной, чтобы об этом попросить.       Взгляд цепляется за время на экране телефона. Три часа, двенадцать минут. Арсению кажется, что он вырубится раньше, чем все-таки доедет до дома. Глаза болят так, словно по ним последние несколько часов водили лезвием, на коже очень противно ощущаются остатки грима, хотя Арсению кажется, что он умылся даже тщательнее, чем было нужно, а ноги гудят от усталости. Это все накатывает какими-то пыльными и душными волнами, которым очень сложно сопротивляться.       Да еще это небо, которое так невыразимо прекрасно в жизни, но которое совершенно плоско и некрасиво получается на фотографиях. Каждый раз, обнаружив что-то подобное, Арсений всерьез задумывается о том, чему стоит доверять больше – глазам одного отдельно взятого человека, который знатно пожег их в последние двадцать лет под софитами, или высокотехнологичной оптике айфона. Ответ всякий раз кажется очевидным, но слишком непривлекательным, чтобы с ним примириться.       Что, если со всем остальным точно также? Что, если все воспринимаемое органами чувств отдельно взятого Арсения Попова на самом деле вовсе не так остро, ярко и значимо, как ему кажется? Что, если все то, что душит, давит и терзает его в последние месяцы, которым он давно потерял счет, на самом деле всего лишь – фантомные боли. Иллюзия и обман. «Кажущееся отражение кажущейся луны».       Чтобы не уснуть, Арсений принимается листать диалоги во всех мессенджерах подряд, надеясь увидеть хоть кого-нибудь онлайн, чтобы переброситься парой сообщений, пока молчаливый водитель под гипнотический технодэнс везет его по сияющим иллюминацией улицам. И снова взгляд помимо воли останавливается на том, чего лучше было бы не видеть, чтобы не входить в новый виток спирали самокопания.       «Не сейчас в москве», – написал ему еще днем Шастун. Антон всегда так пишет – без знаков препинания, без заглавных букв в названиях и именах, и Арсению мучительно хочется иметь возможность вставить в эту короткую и такую, казалось бы, простую фразу, потерявшуюся запятую вместе с небрежно отброшенной за ненадобностью буквой «т». Да и проявить должное уважение к столице, исправив строчную «м» на заглавную, тоже было бы неплохо. «Нет, сейчас в Москве» хотелось бы видеть Арсению на экране, но Антон не заморачивается правописанием и прочими подробностями.       Впрочем, это в любом случае не важно. Гораздо важнее то, что между Санкт-Петербургом и Москвой семьсот двенадцать километров. Это от одного города до другого, а если посчитать от подъезда дома, в котором живет Арсений, до подъезда дома Антона, может получиться еще внушительнее.       Хотя это, конечно, совсем не так много, как между Омском и Воронежем. Две тысячи шестьсот семьдесят один километр, если кому-то интересно. Арсений помнит это наизусть – гуглил когда-то, когда всерьез задавался вопросом о том, какова вообще статистическая вероятность того, что два человека, родившиеся с разницей в восемь лет в городах, между которыми – две тысячи шестьсот семьдесят один километр, встретятся однажды в одно время, в одном месте и станут заниматься одним делом.       Потом, правда, если пройтись чуть дальше по строчкам их биографий, расстояние это резко сократилось до одной тысячи двухсот сорока двух километров – Арсений переехал в Санкт-Петербург. Еще через безумное, если вдуматься, количество лет они оказались вместе в Москве, чтобы уже на постоянной основе то сближаться, то разъезжаться на семьсот двенадцать километров, если Антон оседает в Москве, и на все ту же тысячу двести сорок два, если уезжает в Воронеж.       Эти цифры сводят Арсения с ума, потому что на самом деле он очень не хочет ни думать, ни помнить о них, но они все время крутятся в голове, словно кто-то поставил их на повтор.       Таксист останавливается у подъезда, и Арсений с небывалым облегчением почти бегом бросается домой. Время близится к четырем часам утра, спать хочется так сильно, что кроме этого желания вообще сложно хоть что-то в себе разобрать.       Квартира встречает его такой глухой тишиной, что кажется, будто в ней просто не может быть никого живого. Дверь в спальню приоткрыта – видимо, Алена пыталась дождаться Арсения. Когда-то, когда они только поженились, она могла не спать и всю ночь, если он где-то тусовался или работал, теперь, конечно, больше так не делает.       Он оставляет рюкзак на комоде в прихожей, не наклоняясь, стаскивает кроссовки и первым делом – даже раньше, чем снимает куртку и идет мыть руки, – заглядывает в спальню. Шторы на окне плотно закрыты, так что рассмотреть что-то очень сложно, но два силуэта на кровати – взрослый и детский – угадываются безошибочно.       Арсений беззвучно ругается одними губами и на цыпочках возвращается в прихожую – снять наконец куртку. Кьяра с невообразимым упорством отказывается спать одна, все время приходя среди ночи к матери, заставляя Арсения чувствовать себя исключенным из числа владельцев кровати. Когда он дома, Алена пытается сделать вид, что недовольна тем, что стремительно взрослеющая дочь спит в родительской постели, но Арсений знает, что когда он играет свои семьдесят с лишним концертов в год или снимается в Москве, Алена сама рада тому, что Кьяра приходит к ней под бок.       Наскоро приняв душ, отнявший, кажется, последние силы, Арсений возвращается в спальню за одеялом. Где-то на нижней полке шкафа хранится такое, «для гостей», но в темноте Арс никак не может его найти, под руку попадается только плед. И без того нашумев достаточно, чтобы Кьяра завозилась в кровати, Арсений смиряется с пледом и уходит вместе с ним в гостиную, чувствуя себя самой несчастной собакой на свете.       Кожаный диван с округлыми подлокотниками совсем не подходит для того, чтобы на нем спал очень уставший человек почти двухметрового роста, но Арсению уже все равно. Он ложится на бок, одновременно подстелив плед себе вместо простыни и накрывшись им – хвала небесам плед хотя бы достаточно широкий – поджимает ноги, чтобы они уместились, и, наконец, с наслаждением закрывает глаза.       Чтобы всего через пять минут понять, что уснуть у него не получается. Спина уже начинает ныть от неудобной позы, под щекой неприятно ощущается непредназначенная для сна декоративная подушка, а на стопы на диване и вовсе не хватает места.       Раньше он просто отнес бы Кьяру в ее кровать в детской, а сам с удовольствием вытянулся бы на кровати рядом с Аленой. Но теперь боится разбудить ребенка этим перетаскиванием в четыре часа утра, да и не уверен, что утром не наткнется на обвиняющий взгляд жены. Нет, она, конечно, ничего не скажет, но ей всегда достаточно только глянуть, выражая разочарование, и Арсений чувствует себя последним куском дерьма.       Мысли снова возвращаются к километрам и прочим преградам. Две тысячи… Тысяча… Ничтожная статистическая вероятность вообще хоть раз в жизни оказаться на одном клочке пространства, но судьбе этого огрызочка процента хватило.       На съемках «Импровизации» есть человек, который занят тем, что заряжает мышеловки. Просто сидит несколько часов подряд в не самой удобной позе и с равнодушием механизма взводит пружины. Пальцы его двигаются быстро и уверенно, привыкнув за долгое время к одному и тому же заданию. Через руки этого человека проходят сотни мышеловок, и едва ли он вообще думает о них, когда их заряжает.       Но потом мышеловки выносят на сцену, и каждая из них, сильно ударяя по пальцу актера, становится для него, пусть и ненадолго, воплощением вселенского зла. Потому что это всегда очень больно, особенно, если удар приходится на сустав. Особенно, если ты не успеваешь к этому подготовиться.       И вот ты стоишь, корчишься, злишься, кричишь и жмуришься от боли, ненавидя одну конкретную мышеловку, а человек за стеной уже заряжает новую партию, потому что у него их сотни и сотни, и ему, по большому счету, глубоко безразлично, куда именно тебя ударила его ловушка. Он даже этого не видит, занятый своей монотонной работой.       И вот с любовью, по убеждению Арсения, все точно также. Просто кто-то когда-то зарядил огромную мышеловку, поставил ее на нужное место и даже не стал наблюдать, как оно там пошло дальше, уже занятый новыми пружинами. А два человека, родившиеся в Омске и Воронеже с разницей в восемь лет, встретились в Москве, потому что им дали возможность сделать свой проект, и с тех пор одному из них было очень и очень больно.       Потому что Арсений влюбился в Антона сразу как-то слишком. Это было непростительно похоже на подростковую влюбленность с ее сорванной крышей, а в тридцать с лишним, будучи в браке и собираясь стать отцом, уже моветон так влюбляться.       Но чем больше Арсений пытался себя вразумить, тем хуже становилась ситуация. Антона хотелось так сильно, что ни о чем другом невозможно было думать. Проклятая бисексуальность, кажется, вполне прилично ведущая себя до этого много лет, вдруг вскинулась на дыбы и совершенно не желала внимать голосу разума.       А потом еще и Алена догадалась… Они сидели вечером на кухне, слушали, как бубнит телевизор, и просто наслаждались спокойным вечером.       – Арсений, – произнесла Алена очень тихо. – Я хотела у тебя спросить… Только пообещай мне ответить честно.       – Столько драматизма, – попытался пошутить он, – нет, милая, ты не поправилась.       – Я серьезно, – сказала она, и в ее глазах скользнула такая обреченность, что ему стало страшно.       – Спрашивай, – сказал он слишком поспешно, потому что был не в силах выдержать этот ее взгляд.       – У тебя кто-то появился?       – Что? – его будто что-то ударило под дых, аж дыхание на секунду прервалось. – Алена, ты в своем уме?       Ему казалось, что она сейчас расплачется, и это было так катастрофически глупо, так чудовищно неправильно, так отвратительно, что хотелось срочно что-то исправить.       – Мужчина или женщина? – спросила она дрожащим голосом.       – Алена, ты с ума сошла? – он встал и крепко обнял ее. Она мелко дрожала под его руками. – Я клянусь тебе, что у меня никого нет, не было и не будет. У меня есть только ты. Ты моя жена. Я люблю тебя. И всегда буду любить.       Не помогало. Арсений судорожно пытался вспомнить что-то, что еще подошло бы, но, как назло, ни один фильм и ни одна пьеса не приходили на ум.       – Просто ты… Что-то изменилось.       – Очень многое изменилось, – резонно заметил он. – Ты вышла замуж за никому неизвестного почти нищего актера, который запутался в беспорядочных половых связях, а теперь замужем за серьезным и ответственным человеком, работающим на одном из ведущих телеканалов. И, поверь мне, этот человек благодарен тебе за каждый день брака. Потому что если бы не ты, этот человек давно сошел бы с ума.       В тот вечер они даже занялись сексом, правда, для этого Арсению, словно вернувшемуся на много лет назад, в те времена, когда Алена была его спасательным кругом, вытащившим его из крайне ненормальных отношений с алкашом-однокурсником, пришлось закрыть глаза и представить, что это вовсе не женские руки касаются его разгоряченного тела.       С тех пор Антон стал невидимым «третьим» в постели Поповых. Арсений просто не мог возбудиться, если не представлял – со всей вдумчивостью и обстоятельностью профессионального артиста – как Антон смеется и поправляет челку, как смешно стаскивает с себя футболку, неизменно в ней путаясь, когда переодевается перед концертом, как курит, жадно обхватывая губами фильтр сигареты…       День ото дня картинок в голове становилось все больше, но и действовали они все хуже, словно стираясь от постоянного использования. Становясь менее резкими, они больше не разжигали. Через какое-то время Арсению перед тем, как оказаться в кровати с Аленой приходилось сначала закрыться в ванной с телефоном и долго листать инстаграм, «рекомендованное» которого уже на девяносто процентов состояло из нарезок телеэфиров «Импровизации». Звук Арсений не включал, только жадно следил за тем, как Антон улыбается, смеется, что-то говорит или просто кривляется. Миллионы секунд, проведенных вместе, запечатленные на камеру и живущие собственной жизнью в интернете стали жизненно необходимым допингом.       Какие-то ситуации Арсений помнил так хорошо, что мог воспроизвести в голове все, что было сказано в тот момент. Однако больше ему нравились те моменты, которые он, забыв, видел теперь, словно впервые. Антон – невозможный, вечно ржущий и находящий выход из любой ситуации – кружил голову на вполне физическом уровне.       А через какое-то время Арсений понял, почему интернет сходил с ума, приписывая ему с Шастуном невероятно бурный роман. Проблема была в том, что камера видела чуть больше, чем Арсений хотел бы ей показать. Она запечатляла и все слишком долгие взгляды на губы Антона, и неосознанные касания, и смех над совершенно несмешными шутками… Все то, чего не замечал за собой даже сам Арсений, всю жизнь до этого уверенный в том, что он отлично умеет скрывать свои чувства. Оказалось, что все годы учебы и опыта работы в театре пошли псу под хвост, стоило появиться во вполне устойчивом мирке Арсения Антону Шастуну.       Арсений тогда поклялся себе, что больше ни за что не спалится, что будет держать под контролем все физические реакции своего тела, и кажется, действительно все стало не таким очевидным.       Однако интернет было уже не остановить, и Арсению скоро пришлось привыкнуть к тому, что то, чего он хотел больше всего на свете, то, что было совершенно недостижимым, происходило в головах фанатов и не давало им покоя. Каждая шутка про роман с Антоном, каждый провокационный вопрос, каждый увиденный в интернете пост вызывал тупую боль где-то в области души. И это безумно раздражало.       Все это крутится теперь у неспособного уснуть Арсения в голове, будто он собирается писать мемуары и теперь должен просмотреть в кинотеатре своей черепной коробки нечеловеческое количество кинопленки воспоминаний.       Он хотел бы перестать об этом думать, но продолжает вспоминать, как однажды Антон сидел рядом с ним на слишком тесном, чтобы все разместились с комфортом, диване и, совершенно того не заметив, положил локоть на колено Арсения вместо своего. Как они дурачились с месяц назад перед концертом, и Антон схватил его за грудки, притянул к себе и стал что-то заполошно шептать в опасной близости от лица Арсения. И, конечно, Шастун не мог не заметить, как Арс засмотрелся на его губы, совершенно ими загипнотизированный, как глупо моргнул несколько раз, чтобы сфокусироваться, и с огромным трудом перевел взгляд Антону в глаза.       Сотни, тысячи таких кадров хранятся на полках памяти Арсения, и он совершенно не знает, что с ними делать. Хотелось бы выжечь их к чертовой матери и зажить нормальной человеческой жизнью, но, кажется теперь это уже невозможно. Где-то была точка невозврата, и теперь уже поздно пытаться развернуть самолет. Впрочем, если верить в теорию мышеловок, то это было глупо изначально – Арсений просто поднялся в воздух с пустым топливным баком, и теперь мог только падать, и падать, и падать…       Он засыпает только, когда небо уже всерьез розовеет рассветом, окончательно сбросив с себя ночь и поспешно переодеваясь в новый день. Он засыпает всего на несколько часов, чтобы непростительно скоро проснуться от того, что Кьяра звучит где-то у самого уха:       – Доброе утро, – говорит она и звонко чмокает его в небритую щеку. – Я пошла, пока.       – Доброе… – отзывается он хрипло и сонно. Потом с трудом приоткрывает один глаз. – Куда ты пошла?       – В сад, – удивленно отвечает она, не понимая, конечно, как он может не помнить того, что сегодня среда.       – Все в сад, – тянет он, – точно. Хорошего дня.       Она бросает ему уже из прихожей что-то неразборчивое и выскакивает из квартиры.       – Завтрак на столе, – говорит Алена, и ее голос заставляет Арсения окончательно проснуться. – Я вчера тебя не дождалась.       – Я приехал почти в четыре утра, – говорит он, встает и подходит обнять ее.       – Блин, Арс, – она демонстративно отворачивается. – Ты же еще зубы не чистил.       – Но все равно тебя люблю, – говорит он, стараясь звучать буднично и непринужденно.       – Все, меня Кьяра ждет, – она выворачивается из его объятий и повторяет с расстановкой, будто боится, что он идиот и не понял с первого раза: – Завтрак на столе. Поешь.       – Есть, – говорит он и отдает честь. – Еще указания будут, моя госпожа?       – Что на тебя нашло? – спрашивает она подозрительно.       – Ничего, – отвечает он, и настроение у него пропадет совершенно. – Хорошего дня.       – Да, и тебе, – отзывается она, уже на него не глядя и выходя за дверь.       И спустя минуту Арсу хочется сдохнуть от накрывшего его чувства одиночества.