Я могу тебя очень ждать, Долго-долго и верно-верно, И ночами могу не спать Год, и два, и всю жизнь, наверно!
— Поленька, — сладко щебечет Стася, перебирая тёмные кудри и вплетая в волосы полевые только собранные цветы. Аккуратно вкладывает ромашки в густые пряди и улыбается, тихо и невнятно шепчет о том, какая же Полина красивая, хоть и понимает, что Поля не слышит, но отчего-то продолжает. А Поля слышит — улавливает каждое ласковое слово, незаметно смущаясь. Смотрит на небо, прищурив от яркого полуденного солнца глаза. Стояла прекрасная погода, и как говорила Полина: «Потом выучишь свою физику, на дворе лето, а мы идём гулять!» — хватала Кузьмину за руку, и уже через пять минут они едут на велосипедах, весело распевая Милу Берлинскую. Школа позади, а у них в запасе ещё три месяца, а после — целая жизнь. Идея съездить на поляну за город принадлежала Поле, та рассказывала, что она ездила туда с сёстрами год назад, а на вопрос вдруг что изменилось, она ответила так: — Сонька туда ездила в мае. С кем? А, ну… с Мишель, вроде. Да, с Мишель, которая Бестужева-Рюмина. Вопросов больше не было. Хотелось просто развалиться на зеленой мягкой траве, которая будет щекотать твою кожу, а одуванчики, тянущиеся всем своим нутром к свету, прильнут к тебе, обернутся змейками вокруг рук и ног и сделают тебя солнцем. Муравьёва-Апостол так и решила сделать: разлеглась в своё удовольствие и лежит, жуя травинку и напевая непонятную мелодию. Стася же сидела рядом и пересказывала наизусть письмо Татьяны, ибо это единственное стихотворение, которая она учудила запомнить из школьной программы. — А ты школу заканчиваешь уже, Стась… Уедешь? — Уеду. — А… А возьми меня с собой! — Да с тобой куда угодно, Полин. — Но так и быть, судьбу мою отныне я тебе вручаю, — монотонно говаривает комсомолка, пытаясь вспомнить последние строчки, которые как назло вылетели из головы: — Перед тобою слёзы лью, твоей защиты умоляю. Как же там дальше было… — Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна. — начала было Полина серьёзно, как широкая и совсем несерьезная улыбка украсила её личико. — Я жду тебя единым взором, надежды сердца оживи, иль сон тяжёлый перерви, увы, заслуженным укором! — драматично взмахнув рукой, упала спиной на покрывало и звонко засмеялась. Стася улыбнулась: — Ну вот! А ведь как красиво то было! — с деланной укоризной пожурила девушка. — А ты откуда знаешь? Это ведь в девятом проходят, а ты вот вот пойдёшь в него. — На спор учила, — гордо разулыбалась Полина, доставая из рюкзака несколько яблок. — Будешь? — Буду.Пусть листочки календаря Облетят, как листва у сада, Только знать бы, что все не зря, Что тебе это вправду надо!
Полоснув зубами по красноватой корочке, Стася откусила небольшой кусочек, блаженно прикрыв глаза — до чего же вкусным и сладким было яблоко, не передать словами. Взглянув на Полю, которая жевала менее женственно, но оттого не менее красиво, Кузьмина не поняла в какой момент начала заглядываться: вроде уже несколько недель под ручку ходят, Стася ей билеты в кино покупает, провожает до подъезда, (даже целуются каждый день!!!), а смущается как в первый раз. Ну вот что поделаешь, если Поля такая? Такая красивая, такая добрая, такая весёлая и незабываемая! Такая легендарная, что ей можно посвятить все стихи мира, все картины и букеты полевых цветов. Поля сидит и любуется, но не ясно-голубым небом, не зелёными холмами и совершенно незаметным вдали пятнышком озера, куда они пойдут ближе к вечеру, а на Стасю, которая с такой же любовью и обожанием смотрит на свою возлюбленную. Полина не знает какими силами ей удалось завоевать доверие этой прилежной ученицы, не знает как она, главная хулиганка на районе, умудрилась понравится ей — верной комсомолке, которая мало того, что заставила влюбиться, так ещё и призналась в чувствах первая. И как же Муравьёва радовалась, когда узнала, что всё взаимно. По возвращению домой, только-только Полина закрыла дверь, весь подъезд, а может и дом слышал её счастливый визг. — Стась, уже поздно, тебе ж домой надо. — Надо — подождут, а тебя я провожу, мало ли что. Знала бы Стася, что этим «мало ли что» в их дворе является как раз таки Полина… Пионерка не отказывалась, лишь держала крепче за руку и заливалась краской, когда Стася, склонившись чуть ли не в три погибели, целовала её, да так, что тело бросало в дрожь и хотелось то ли плакать, то ли танцевать. А как она покупала ей эти чёртовы тюльпаны, как она дожидалась её от репетиторов, как, в конце концов, вела на последний ряд в кинотеатре. И Полина сходила с ума в буквальном смысле: спать стала плохо, как тут уснёшь, когда на губах ощущение губ, а перед глазами она.Я могу за тобой идти По чащобам и перелазам, По пескам, без дорог почти, По горам, по любому пути, Где и черт не бывал ни разу!
— Стась, а ты куда учиться то поедешь? — неожиданно сама для себя спрашивает Поля, которая так не хотела говорить на тему их «расставания», но вопрос вырвался сам. И как бы Полине не хотелось, чтобы Кузьмина уезжала и оставляла её тут с этими скучными уроками и придирчивыми учителями, но осознание того, что она уже закончила школу и через почти два месяца будет поступать, горько и безжалостно закрадывалось в юное сердце, которое билось пылко и быстро, но без желания разбиваться в клочья. Кузьмина слегка нахмурилась, но затем по-доброму улыбнулась, и Полина знала эту улыбку, ведь это была её улыбка. — Поль, мы уже говорили об этом. — Ну и что?! — вдруг вспыхнула Муравьёва-Апостол, вскочив на ноги. Скрестила руки на груди и странно, даже как-то болезненно хмыкнула: — Я уже не ребёнок, Стася, я понимаю, что ты уедешь учиться и найдёшь себе там… какого-нибудь мега-умного комсомольца! Что я, совсем ничего не понимаю? Понимаю! — Поль… — девушка поднялась следом, желая что-то сказать, как её опять перебили: — Не полькай! Знаешь же сама, что так и будет! Ты займешься учёбой, будешь погружен, а свои эти книжки и водить тебя гулять буду уже не я, а студент там какой-нибудь. Мне Маша* рассказывала… Какие там МГИМОшники бывают. Высокие, красиву-учие! — Полина. — Что «Полина»? — запротестовала пионерка. Набрала в лёгкие больше воздуха и собиралась продолжить свою пламенную речь, как Стася, подошла ближе, прикрыв ей рот ладошкой. Поля смешно замычала, и Стася засмеялась, запрокинув голову к небу, да так, что панамка, вся расшитая крапинкой, свалилась на траву. Смотреть на такую Полю, ревнивую и взболомоченную, было до того весело, что Кузьмина сдерживала себя изо всех, чтобы не захохотать в голос, а выражение лица Поли не менялось — лишь брови приподнялись в удивлении, мол, что это с тобой, я тебе тут волнения свои открываю, а ты смеёшься. Когда припадок вроде как прекратился, то Стася, убедившись в своём успокоении, сказала: — Ты думаешь, полюбив тебя, я бы стала отказываться от этих чувств ради какого-то мальчишки? Думаешь, мне так легко было признаться тебе? Полюшка… А у Поли от этого «Полюшка», сказанного, наверное, даже больше на автомате, ведь Стася обожала называть её в уменьшительно-ласкательной форме, — внутри опять всё свело. Взбудоражилось, и кажется, стало только лучше и теплее. — Стась, я люблю тебя. Кузьмина широко улыбнулась, провела тыльной стороной ладони по чужим кудрям, которые вовсе уже и не чужие, положила руку на щёку, а Поля приластилась, двинувшись ближе к тёплым дорогим пальцам. Обе думали: «Красивая». Обе думали: «Как же я люблю». В небе пролетела стая ласточек, которые целым семейством, наверное, летели домой. Там, где им будет хорошо и туда, где их, наверное, ждут. Так и Поля: всегда ждёт Стасю, говорит, что её дом — это и Стасин дом. Она готова была забрать Стасю к себе, поить её самым горячим чаем, кормить самыми вкусными персиками, читать ей самые романтичные стихи — лишь бы та никуда не уезжала. Вот они — две ласточки, у которых дома, к сожалению, находятся врозь друг от друга. — Ты же знаешь, что я тоже тебя люблю, да? — Знаю.***
Перрон был заполнен целыми толпами людей, и ведь все куда-то спешили, торопились, бежали: стояла настоящая суета! Поля держала Стасю за руку так крепко, словно боялась потерять — отпустит сейчас, и она исчезнет в этом несконачемом потоке, а Поля будет искать, бегать вдоль станций и кричать её имя, но так и не сможет найти. Провожать Кузьмину оказалось сложнее, чем оно себе представлялось. Кажется, Полина волновалась больше, чем сама Стася, которая через полчаса сядет в последний вагон (ибо Поля будет обнимать долго) и уедет далеко в Москву, туда, где у неё начнётся новая жизнь — студенческая, и Поля была уверена, очень насыщенная. И что она будет делать без неё? Как Поля будет теперь? — А ты точно приедешь? — Обещаю, Поленька! Честное комсомольское, после первой сессии приеду. Или… Или ты ко мне приезжай! Как здорово-то будет, мы с тобой везде гулять будем. На каникулах, приезжай! Полина пообещала самой себе откладывать деньги с обедов, лишь бы приехать. Полина была готова устроиться на работу и бросить девятый класс, только бы поехать вслед за Стасей. А Стася стоит и молча смотрит на большие часы, отсчитывая минуты до своего рейса. Молчать было проще. Только ей, она ведь и сама видела как сильно Полине хотелось кричать во весь голос, рвать и метать, выплеснуть ошметки своих эмоций и слёз, которые, кажется, были без остатка выплаканы в подушку, но вот опять они застилают глаза прозрачной мокрой пеленой, заставляют всхлипнуть и отвернуться. — Ну что ты, дорогая… — шепчет Кузьмина, утыкаясь губами в тёмную макушку. — Пожалуйста, не плачь. Я же обещала, что мы встретимся, а значит — встретимся непременно! Я приеду, а может и ты приедешь — это не столь важно. Полина качает головой, поднимая опечаленные от своей безысходности глаза: — Я понимаю, но я так люблю тебя, Стась. Что же ты со мной делаешь? Украла сердце моё, украла и не хочешь возвращать, вижу ведь. Ты… Ты лучшая. Ты — самая лучшая. — Девочка в классе? — усмехнулась Стася, слабо улыбнувшись. — В школе!Все пройду, никого не коря, Одолею любые тревоги, Только знать бы, что все не зря, Что потом не предашь в дороге.
Девушки тихо засмеялись, сжимая друг друга в объятиях. Стася оставляла совсем невесомые, но оттого более чувственные поцелуи на виске пионерки, переходила к щекам, очерчивая каждую родинку, сцеловывала капельки слёз, шептала, что всё будет хорошо. Пальцами зарывалась в кудрявые волосы, вдыхала любимый аромат духов и просто любила. Поля млела: под лёгкими прикосновениями, которые отдавались приятной щекоткой во всем теле и некой теплотой в области живота: бабочки ли это? — хотелось стоять вечно. Хотелось любить в ответ, давать какие-то ласки, но конечности будто онемели, а дыхание остановилось. Так хорошо, так светло и невероятно, что в голове горит желание перевести время назад, а потом ещё раз и ещё раз. Голова кружится, а колени предательски подогнулись. Муравьёва-Апостол понимала, что будет, понимала как сложно будет, но она готова. Готова любить не смотря ни на что. Любить, ждать, а потом, когда они встретятся, бежать сломя голову через весь вокзал и громко кричать: «Стася-я-!» — а потом запрыгнуть, упасть вместе с Кузьминой на промерзший пол и весело засмеяться. Прильнуть к родным губам и почувствовать, как в сердце вновь промелькает солнце. Готова гулять по всей Москве днями напролёт, приходить домой уставшей, а потом готовить со Стасей ужин. Готова подбадривать её с учёбой, готова дарить ей подарки и рвать цветы, готова бежать прямо к ней, держать её за руку и целовать, целовать, целовать… Но это будет тогда, лишь спустя четыре месяца, когда наступят новогодние каникулы, Полина закончит вторую четверть, а Стася закроет сессию, и все будут счастливы в предвкушении праздничного чуда, коим будет являтся их встреча — счастье возрастёт вновь, разукрасит зимнюю пору в яркий оранжевый, на небе вечно будет янтарный закат, а любовь, которая укроется тёплым шарфом в клетку, наконец обретёт покой и будет петь о самой себе нежнейшую колыбельную. Но это будет тогда, а сейчас, стоя на душном перроне, когда времени остаётся совсем ничего, секунда за секундой мчатся со скоростью света, казалось, что эта их разлука, граничащая сотнями километров, способна разделить их навсегда, оставить их чувства во мгле, а любовь — заставить задохнуться. Но они обе верили, хотели верить, что всё происходящее обернётся для них тёплой стороной, той самой, которая протянет к ним руки и с доброй улыбкой на смуглом веснушчатом лице будет говорить: «Вы смогли. Вы действительно справились». — Поль… — шепчет Стася, отчего Муравьёва вздрогнула, глянув на девушку. — Я люблю тебя. Больше всего на свете. Взяла маленькие пионерские ладошки в свои и продолжила: — Знаешь, я… Я когда тебя встретила тогда, ну… помнишь? Когда ты ещё с разбитыми коленями сидела, я думала, мы вообще не подружимся. А потом ты предложила пойти на тарзанку. — Кузьмина тихо засмеялась, явно проигрывая в голове моменты из прошлого. — Ты крутила меня, а когда я говорила тебе помедленнее, то ты начинала кружить ещё быстрее, я- — Прости, я не думала, что в этом было что-то плохое, мне казалось это весёлым, — резко перебила Полина, пока на её глазах опять наворачивались слёзы. — Нет! — с удивлением воскликнула комсомолка, быстренько утерла слезы, прижав Полины руки к своей груди. — С такой же скоростью ты вскружила мне голову. Знала бы ты какая ты красивая, если бы могла увидеть себя моими глазами… — Стася покачала головой, подняв взгляд на часы. Остаётся три минуты. — Осталось три минуты, Поль. — Три минуты? Ради всего советского… — сплюнула шатенка, с укоризной глянув на время: вот куда ты так торопишься? Зачем так быстро? — Я не мастер говорить какие-то шедевроподобные речи, поэтому буду кратка… Я тебя не то, что люблю, Стася, я тебя обожаю. Я… Да я ради тебя горы сверну, понимаешь? Я желаю тебе удачи, начни этот учебный год успешно и ни в коем случае не опускай руки, делай всё усердно, ты справишься, ты — большая молодец! Я верю в тебя… Я очень и очень буду скучать, честно… я- — Пиши письма. Пиши обо всём, Поль, я буду рада выслушать даже как ты до магазина сходила, — улыбнулась Кузьмина, с опаской поглядывая на минутную стрелку.Я могу для тебя отдать Все, что есть у меня и будет. Я могу за тебя принять Горечь злейших на свете судеб.
Поля резко поддалась вперёд, приподнявшись на носочках, оставила последний поцелуй на девичьих губах, накрашенных ярко-красной помадой. Крепко обняла и прошептала, стараясь вновь не заплакать: — Буду писать. И ты пиши, Стасенька. — отстранилась и кивнула. — Мы встретимся зимой. Я приеду в Москву, и ты поведешь меня на Красную Площадь! Прозвенел первый гудок, и девушки дрогнули, обреченно закрыв глаза: вот и все. — Обещаю, Киса, я обещаю. Последние объятия, последние прикосновения рук, и Стася заходит в заполненный вагон, садится в своё купе и машет оттуда Поле, у которой сердце внутри замерло. Она стояла и махала рукой до тех пор, пока гудок не прозвонил дважды, и тогда Кузьмина открыла маленькую форточку: — Я люблю тебя! — прозвучало так отчаянно, словно Стася уезжает навсегда. Но Муравьёва-Апостол кивнула и подбежала ближе, незаметно для себя задерживает дыхание, одними лишь губами цедит: — Я всегда буду тебя любить. Прозвенел третий гудок, и поезд тронулся, треща толстыми колёсами по рельсам. Кто-то бежал вслед за ним, но опаздывая или потому, что забыли попрощаться с кем-то, Полина не знала. Она стояла совсем одна, смотря, как большой силуэт поезда исчезает вдали с большой скоростью, пока сначала не стал маленьким белым пятнышком, а потом — не исчез с горизонта окончательно. Сердце болезненно билось, отдаваясь неприятной желчью в районе лёгких, дышать становилось всё сложнее, но Полина улыбалась: знала, что они расстаются, но также была уверена, что скоро встретятся вновь.«Посадка на поезд «Ласточка», рейс N-город—Москва закончен. Всем удачного дня»
Буду счастьем считать, даря Целый мир тебе ежечасно. Только знать бы, что все не зря, Что люблю тебя не напрасно!