Не только словами

      — Семпай?.. — в голосе Хигучи слышится неуверенность, тихая нотка нервозности, которая побуждает Акутагаву обернуться. Она тянется себе за спину, пытаясь расстегнуть молнию на платье.       Ах вот оно что.       Он уже знает, какой вопрос соскользнёт с её губ, ещё до того как она их размыкает. Подобное Акутагава делал для сестры в течение многих лет, только хорошая ли это затея? Имеет ли он право к ней прикасаться, однажды её ударив? Это просто, но, повернувшись к нему спиной, Хигучи станет уязвимой.       — Ты уверена, что всё хорошо? — спрашивает он, опережая её, и, несмотря на сомнения, подступает ближе.       Зрительный контакт кажется слишком значительным. Они смотрят друг на друга и будто бы ищут что-то в выражении лица. Акутагава не может понять, что именно.       — Конечно, — уверенно отвечает Хигучи, как будто это в самом деле нечто очевидное, словно никаких опасений быть не может, и он снова ею озадачен.       Её преданность и понимание по отношению к нему едва ли имеют смысл, но расспрашивать её об этом означает начать разговор, который однозначно будет неприятен им обоим. Поэтому Акутагава, как раньше, не начинает никаких бесед. Возможно, никогда и не начнёт. Вместо этого он становится позади неё, убирает часть волос, пытаясь не зацикливаться на том, насколько мягки они на ощупь, и, схватив бегунок, медленно тянет вниз, тыльной стороной пальцев задевая обнажённую кожу спины.       Хигучи вздрагивает. Акутагава вдыхает слишком резко.       Следует остановиться. Он расстегнул достаточно, дальше Хигучи может справиться сама, но он не останавливается. Глаза прикованы к изгибу спины, застёжке бюстгальтера, немногочисленным бледным шрамам, оставшимся от предыдущих миссий.       Акутагава продолжает тянуть «собачку», всё ещё нежно, оголяя Хигучи дальше и дальше. Настолько обнажённой ему ещё не доводилось видеть её никогда. Он может признаться, хотя бы себе, что желает увидеть больше.       Понравится ли ей, если он наклонит голову и прильнёт губами к её шее? Если бы они улизнули с вечеринки и он прижал бы её к стене, провёл ладонью по бедру, попросила бы она продолжить? Погрузившись в размышления, Акутагава едва замечает, что Хигучи повернулась. Платье теперь сидит на ней как-то странно, свободно, но полностью не спадает.       Они снова глядят друг на друга, ещё более пристально, и Акутагаве хотелось бы знать, что сказать; уметь выразить чувства словами. Страх, непривычность ситуации, робкую надежду, вожделение, благодарность…       Благодарность пару раз ему выразить удавалось. Например, когда он очнулся в той больничной койке и увидел Хигучи в слезах. Этого недостаточно. Его по-прежнему озадачивает, что такая женщина, как она, присоединилась к мафии и осталась на столь долгий срок. Он знает, что отчасти является причиной, по которой она задержалась, и потому чувствует себя частично виноватым.       Как сказать человеку, что ему следует ставить себя в приоритет, делать то, что лучше для него самого, но что ты, тем не менее, ценишь его присутствие? Акутагава не знает. У него никогда не получалось объяснить, что от улыбки Хигучи его мрачное существование становится чуть ярче.       Прежде он не был влюблён – не уверен в этом и сейчас, – но к Хигучи он испытывает что-то такое, чего не ощущал ни к кому другому. Что-то отвлекающее. Что-то, из-за чего в груди непривычно больно.       — У меня не получается вас прочитать, — тихо признаётся Хигучи, и эта странная фраза вырывает его из раздумий. В её тоне оттенок вины, но Акутагава не понимает, отчего бы ей чувствовать себя виноватой. — Никак не могу различить, вижу ли я то, что мне хочется видеть, или вы действительно…       Если бы он только мог объяснить ей всё чётко, избавить от сомнений раз и навсегда, но говорить о подобном для него непросто, в некотором смысле это выше его сил.       — Тебе не… кажется, — угрюмо отвечает он, и, вопреки всему, Хигучи улыбается.       Она заслуживает больше, чем он способен дать; больше, чем умеет выразить, но самые обычные слова приносят ей радость, и это его восхищает. В её голосе безошибочно слышится довольство, явный восторг узнаётся даже в тихом «семпай». Хигучи делает шаг ближе. Сердце бьётся быстрее; Акутагава не знает, что делать. К счастью, Хигучи берёт инициативу на себя.       Нет ничего неожиданного в том, как она приподнимается на носках и жмётся к нему, как медленно закрываются её глаза; от неё исходит тепло. Акутагава не глупец, он знает о её чувствах уже давно, хоть и не признается в этом. Возможно, иногда он притворялся, что не замечает, чтобы оградиться от этих чувств, но по-настоящему их не понимать было невозможно. Гин всё равно ни за что бы не позволила ему притворяться и дальше.       Хигучи касается его губ своими, мягкими, слегка потрескавшимися. Акутагава напрягается, заносит руки, собираясь положить их ей на талию, но подобные прикосновения всё ещё его пугают, поэтому он так и застывает на полпути.       Зато целовать её легче ожидаемого. Поначалу губы просто нежно прижимаются в ответ, но он целует её во второй раз, не давая времени взволноваться и отступить. Углубляет поцелуй, и сразу Хигучи отреагировать не успевает, но довольно быстро подстраивается, прижимаясь вплотную.       Акутагава всегда был жаден: жаден к еде, к воздуху, к похвале, к собственности. Неудивительно, что и к этому тоже жаден. Он целует её крепко, без всякой изящности, но Хигучи, издав лишь негромкий звук удивления, кажется, не возражает. И, учитывая то, как сильно она вцепляется в его плечи, можно не сомневаться, что она не против.       Слова, слова, слова – его вечное проклятие. Будь то лекции оборотня или похвала Дазая, Акутагава всегда был чересчур уязвим к словам, не умел давать грамотный ответ на столь впечатляющие заявления. Он не может растолковать это устно, не может сделать грандиозное заявление о том, чего именно хочет и почему.       Акутагава отстраняется, чтобы перевести дыхание, и, собрав все свои оральные навыки воедино, шепчет: «Разденься». То, как у Хигучи на секунду отвисает челюсть, а глаза недоуменно распахиваются, вообще-то довольно приятно. Отстранившись, она трясущимися руками стягивает лямки вниз и позволяет платью, скомкавшись, упасть на пол у лодыжек. Затем она переступает через ткань, всецело перед ним открытая, одетая лишь в чёрные – соответственно платью – бюстгальтер и трусики.       Акутагава пытается что-то сказать, совместить больше слогов, но закрывает рот. На щеках проступает лёгкий румянец. К счастью, Хигучи к нему добра, понимает его лучше, чем он мог предполагать. Они бы сейчас здесь не стояли, не видь она его насквозь, не доверяй он ей.       — Всё в порядке, семпай. Я волнуюсь, но всё хорошо. Мне… мне всё подойдёт. И мы сможем остановиться в любой момент.       Акутагава кивает напряжённее, чем подобает в данной ситуации, но не обращает на это внимания. Легонько подталкивает её к кровати, которую в этом гостиничном номере они должны делить в качестве псевдо-пары. Этого требует задание. Только необходимость притворяться всё сильнее отпадает с каждой секундой.       Хигучи садится, Акутагава же подходит ближе и опускается перед ней на колени.       У него никогда не получится правильно её отблагодарить, но после всего, что она для него совершенно бескорыстно сделала; после того, как одарила его своими чувствами, он может дать ей это.       Ладони скользят вверх по бёдрам, прощупывая мягкую, гладкую кожу и мышцы. У Хигучи расширяются глаза, и он едва не посмеивается. Её удивление тому, что он готов это сделать и в принципе об этом думает, говорит о многом. У неё свой взгляд на ситуацию и на себя. Возможно, это удастся исправить.       Акутагаве кажется ужасным, что ей пришлось так долго по нему изнывать, что он игнорировал её потребности и желания. Таким он больше не будет ни как босс, ни как мужчина.       Взявшись за резинку белья, он медленно его снимает, а Хигучи, помогая, приподнимает таз, и Акутагава видит, как она дрожит, открывая ему своё тело. Хигучи не гладко выбрита, но он не против, даже если это немного усложнит задачу. Он предпочёл бы видеть её как можно более естественной, чтобы уверить, что для него это не имеет значения, поэтому он наклоняется…       — Семпай, вы уверены? — спрашивает Хигучи высоким от напряжения голосом.       Был бы он здесь сейчас, если бы не был уверен? Совершенно точно нет. Акутагава знает, что хочет сделать. И это тоже по-настоящему невероятно: он хочет. Члену тесно в штанах, хотя оказывается довольно легко сосредоточиться на ней. Но нельзя отрицать, что возбуждение лишь усилилось по мере приближения к цели.       Акутагава утвердительно хмыкает. Хигучи в ответ дрожаще втягивает воздух и раздвигает для него ноги.       Ладно, может быть, игнорировать собственное тело не так уж легко.       Интимная нагота прошибает насквозь. А ещё даже с небольшого расстояния он видит, что Хигучи влажная. Дыхание перехватывает. Ещё одна причина удивляться: из-за него возбудилась женщина. Из-за него возбудилась Хигучи.       Акутагаве хочется, чтобы она не пожалела. Он с энтузиазмом опускает голову и прижимается губами к тёплой коже. Ничего особенного, ведь это просто плоть, но и ничего такого, с чем нельзя было бы справиться. У него нет ни техники, ни опыта, поэтому Хигучи придётся потерпеть сквозь его экспериментальный метод.       Когда язык выводит на вульве круг, пальцы ног у Хигучи поджимаются в предвкушении. Акутагаве кажется, она не воспротивится, если он её поизучает. Поначалу он делает это очень тщательно, что больше походит на клиническое обследование; водит языком, выискивая чувствительные места. Первую поистине серьёзную реакцию вызывает скольжение языка по входу и погружение самого кончика внутрь. Хигучи ахает.       Но у Акутагавы достаточно знаний, чтобы понимать: этого не хватит, поэтому он, намеренный максимально её удовлетворить, стремится вверх, в поисках клитора. Тело Хигучи несильно вздрагивает, когда язык обводит эту область. Акутагава испытывает нечто схожее с азартом и делает так ещё, выискивая больше. Хигучи снова тихо ахает – этого мало.       Он теряется, вслушиваясь в издаваемые ею звуки. Почти не осознаёт, как именно вылизывает её, как на пробу посасывает клитор: важно лишь то, что она начинает хныкать. Не без усилия он открывает глаза и поднимает взгляд. Её веки тоже тяжёлые, едва не смыкаются, щёки гуще покраснели. От этой картины в штанах всё теснее.       Хигучи дышит чаще, а он, стараясь усерднее, языком выводит дразнящие круги, и её бёдра начинают сдвигаться. Акутагава понимает, она пытается быть вежливой, но таз сам приподнимается и подаётся навстречу, чтобы его рот оказался там, где ей больше всего нужно, выискивая ритм и тип прикосновения, который наверняка подведёт к разрядке. В этом что-то есть: в том, что она так делала. Он представляет, как она нетерпеливо прижимала пальцы к вульве, куда более дикая и несдержанная, чем позволяет себе быть сейчас с ним, и конечно, он и сам становится нетерпеливым.       Мягкая, тёплая, влажная. Ноги расставлены исключительно для него; безграничные преданность, верность и забота проявляются в вожделении к нему. Впервые в жизни Акутагава хочет поддаться внутреннему пламени, касаться, ощущать прикосновения. Язык ласкает клитор, и Хигучи прогибается в спине, стискивая простыни в пальцах. Из груди вырывается тонкий нуждающийся стон.       Эрекция вызывает боль.       Акутагава не останавливается, бёдра под его ладонями дрожат. Хигучи размыкает губы и слегка охрипшим голосом шепчет: «Пожалуйста».       Так сильно хочется быть внутри неё и так же сильно – жаться к ней ртом часами, слушая мольбы. Это экстаз, ощущение власти; что-то, в поисках чего он находился вечно и что обнаруживает приятным. В не меньшей степени Акутагава желает заполнить её; услышать, сколько удовольствия принесёт ей его член, но он будет доволен и только этим: Хигучи впервые что-то у него просит.       Теперь он изо всех сил стремится подвести её к разрядке. Похоже, ей нравится именно так, значит, надо продолжать, постепенно увеличивая скорость. Челюсть немного устала, но негромкое хныканье того стоит.       Должно быть, что-то удалось как надо, потому что её бёдра внезапно сжимают ему голову. Хигучи жадно дышит, запрокинув голову и подаваясь навстречу его лицу.       Предэякулят делает влажным нижнее бельё. Акутагава голоден, как всегда, и больше всего он жаждет довести её до оргазма, побудить выкрикивать его имя, погрузиться в нежное лоно. Хигучи уникальна, невероятна.       — Да, да, вот так, — выдавливает Хигучи, кажется, затерявшись в удовольствии, потому что, Акутагава знает, её бы поглотил стыд, если бы позволила себе быть такой раскованной с ним. — Да, пожалуйста, пожалуйста-пожалуйста, — хнычет она, переставая контролировать свои движения.       Акутагава тоже дышит тяжело, и, хотя инициировал это он, теперь – на удивление – больше похоже, что ситуацию контролирует Хигучи. Он ничуть не против – поддерживает заданный темп, позволяет ей двигаться самой, несдержанно прижиматься к его лицу, размазывая соки по коже.       — Да-да-да, семпай, — бормочет Хигучи, выстанывая так, что грудь сжимается от чувства, от гордости…       В горле предательски защекотало, и Акутагава осознаёт: это не гордость – это потребность дышать. Из-за сильного кашля приходится резко отвернуться. Лучше бы он просто провалился сквозь землю. Акутагаву всегда раздражало собственное хрупкое тело, но даже сейчас, так не вовремя, ему понадобилось стать помехой?       Хигучи не жалуется – быстро садится, тянется к нему. Удовольствие отходит для неё на задний план, а вперёд выступает настоящий страх, испытываемый ею всякий раз, когда он вот так сгибается пополам.       Он хрипит, лёгкие возмущены тем, что он так долго делал быстрые, неглубокие вдохи через нос. Им недоставало кислорода. Это по-настоящему унизительно. Ужасно, что Хигучи только приблизилась к оргазму и тут же лишилась возможности его достичь. Он тоже многого лишился, и всё из-за его жалкой респираторной системы.       — Семпай, вы в порядке? Принести воды?       В коротком перерыве между приступами кашля Акутагава пытается покачать головой, но Хигучи уже слезает с кровати и, взяв предоставленный отелем стакан, несётся в ванную, чтобы набрать воды из-под крана.       Трудно не признать, что несколько глубоких, успокаивающих глотков действительно помогают. Но дело в том, что она снова проявила к нему доброту, как раз в то время как он пытался выразить благодарность за всё, что она делала ранее.       — Хигучи, — начинает он, но она смотрит так серьёзно, едва ли не сердито; направленным на него такое выражения лица он ещё не видел.       — Ничего. Не говорите пока… Простите, семпай, мне стоило догадаться…       Он хмурится. Она ни в коем случае не должна волноваться о его кашле в такой момент, да ещё и чувствовать себя виноватой.       Из-за абсурдности ситуации Акутагава закашливается повторно, но это лучше, чем рассмеяться: неуместный смех пришлось бы объяснять. Он по-прежнему в костюме, который надел на вечернюю встречу, Хигучи – лишь в одном бюстгальтере. Её рука подёргивается, как будто ей хочется дотянуться и погладить его по спине, чтобы успокоить. Он сидит на полу этого вычурного гостиничного номера после самой первой попытки приобретения сексуального опыта, кашляет, пока в уголках глаз не появляются слёзы.       Было бы лучше, не будь он до сих пор наполовину возбуждён, но она голая, и он… жаждет, до смущения, жаждет её так, как никогда прежде.       Ещё немного воды помогает охладить тревожное горло, можно дышать спокойно. Акутагава отставляет стакан к стене, где его будет трудно опрокинуть.       — Может, — начинает он, и к щекам приливает жар, — встанем с пола и…       Хигучи вскакивает настолько быстро, что у неё наверняка закружилась голова.       — О, конечно, простите, семпай…       — Не извиняйся.       Хигучи протягивает руку, будто Акутагава и без того недостаточно жалок, но он, неровно вздохнув, всё равно принимает помощь. Только когда он поднимается на ноги, Хигучи, кажется, оценивает ситуацию должным образом, тоже густо краснея, наверное, слишком чётко осознавая, насколько обнажена.       Акутагава ощущает себя немного виноватым, но успокоить её можно только поравнявшись. По правде говоря, он не уверен, что готов, и в глубине души восхищается её отвагой. Одежда для него своего рода броня, особенно из-за Расёмона, а потому снимать её перед кем-либо – настоящий вызов.       Но Хигучи заслуживает увидеть, быть с ним на одном уровне. Она никогда не давала ему причин для беспокойства.       Акутагава расстёгивает пуговицы пиджака и стаскивает его. У Хигучи округляются глаза, а у него к щекам приливает больше крови.       — Ты хотела прекратить? — спрашивает он, остановившись и настороженно глядя на неё.       Хигучи поспешно качает головой. Акутагава наслаждается тем, как свободно развеваются её волосы, не связанные в привычный пучок. Не то чтобы ему не нравилось, когда они собраны – практичность вызывает лишь восхищение; это постоянно выручало Гин, пока та не научилась справляться сама, но Хигучи с распущенными волосами – редкость.       — Нет, — заверяет она, словно невербального ответа было недостаточно, и делает шаг навстречу.       К его удивлению, она вновь его целует, развязывая галстук. Наверное, такой незначительный жест не должен вызывать дрожь, но вызывает. Акутагава закрывает глаза, в животе нарастает предвкушение. Её руки так близко к его шее, она легко могла бы натянуть ткань, но это Хигучи; она, скорее всего, никогда даже не помышляла о том, чтобы причинить ему вред.       Он в безопасности. Эта мысль для него всё ещё нова, даже спустя все эти годы.       Поцелуй невероятно нежный, её мягкие губы касаются его губ, должно быть, грубых, но она не жалуется.       — Давайте просто… — Хигучи осекается, отпуская галстук на пол, образовывая горку с пиджаком.       Она осторожно тянет за рубашку, отступая назад и усаживаясь на край кровати. Он следует, отчасти беспомощный.       Положение неловкое, угол неудобен, но Хигучи сдвигается всё дальше, утягивая Акутагаву за собой, пока его ладони не опускаются на матрас. Они смотрят друг другу в глаза, уже не целуясь, и Хигучи выглядит… взволнованной, но, несомненно, разгорячённой, отчего сердце в груди бьётся сильнее.       Отсюда Акутагава может перенять инициативу, ставя колено на кровать и побуждая Хигучи отползти к подушкам, лечь. Он гулко сглатывает. Может только это: нависать над ней, глядеть в её сияющие глаза и даже положить ладонь на бедро, лениво оглаживая кожу, но чего она дальше от него хочет, он не знает.       Она вытягивает рубашку из брюк, расстёгивает пряжку и отбрасывает ремень в сторону. Металлическая часть слишком громко врезается в стену. Хигучи ёжится, выглядя виновато, но Акутагава пожимает плечами, и она смеётся. Этот звук намного приятнее заполняет пространство.       — Я могу вас коснуться? — тихо спрашивает она.       Это смущает ещё больше, но Акутагава кивает, и ладонь аккуратно прижимается к члену сквозь ткань брюк, срывая прерывистый вдох.       — Мы можем ограничиться этим, — предлагает Хигучи чуть более застенчиво, опустив взгляд намного ниже уровня лица. — Дышать будет легче…       Акутагава полагает, что это действительно так, но от этого слова не кажутся менее унизительными.       Он по-настоящему взволнован, боится дотронуться до неё рукой: льнуть к ней ртом было не так страшно, в некотором смысле уменьшался риск причинить ей боль. Конечно, могли помешать зубы, но так он может натереть кожу, поцарапать, да что угодно.       — Покажи мне, — Акутагава с усилием держит голос ровным, несмотря на то, что пульс моментально подскакивает, когда Хигучи берёт его руку в свою и направляет вниз.       К счастью, она всё ещё влажная. Ведёт его пальцами между своих складок, медленно надавливая на два. Только в этом одном уже есть своё необъяснимое очарование: она использует его пальцы вместо своих; и хотя он знает, что следовало бы опустить взгляд, чтобы понять, как всё устроено, он всё равно рассматривает лицо.       Губы слегка разомкнуты, короткие спазмы удовольствия пробегаются по телу, вызывая дрожь; она то жмурится, то смотрит открыто. Жажда легко перекидывается и сюда.       — В-вот так, — бормочет Хигучи, отнимая руку и расстёгивая молнию брюк, хотя расправиться с пуговицей ей удаётся только обеими руками.       Снимать их Хигучи не решается, по всей видимости, чувствуя, что ему не совсем комфортно без одежды. Она делает глубокий вдох и, достаточно стянув бельё, чтобы высвободить член, рассматривает его с таким нескрываемым интересом, что хочется скрыться.       Пальцы обхватывают ствол, прикосновение отвлекает настолько, что приходится остановиться самому. Её ладонь трогает разгорячённую плоть и по сравнению с его кожей ощущается холодной. У Хигучи тёплое, располагающее выражение лица; похоже, она полна решимости, брови сосредоточенно нахмурены. Она справлялась настолько грациозно, что он почти не обращал внимания на то, что это, скорее всего, первый раз и для неё, но то, как она осторожно водит ладонью по члену сейчас, напоминает ему об этом.       — Можешь… сжать сильнее, — негромко подсказывает Акутагава, стараясь не смутить её – лишь указать, как ему самому того хочется (а хочется сильно).       Она, кажется, ценит это, хоть и выглядит взволнованной, но приспосабливается; так… лучше, больше походит на его собственные прикосновения. Правда, в её руках столько заботы. Его движения небрежны, быстры: он раздражён, что такая необходимость вообще возникает, а Хигучи не торопится, трогает осторожно, широко раскрыв любопытные глаза. Будто бы смакует.       Акутагава однозначно устанет в такой позиции; когда пройдёт достаточно времени, поддерживать себя станет тяжело: одна рука занята, и приходится опираться всем весом на другую сторону для баланса. Он набирается храбрости, пусть и дышит неровно, и продолжает ощупывать половые губы.       Какое-то время они просто неспешно исследуют друг друга, прерывисто выдыхая и втягивая воздух слишком резко, когда какое-то касание неожиданно приносит большое удовольствие, а затем Хигучи вытягивает шею. Спустя несколько секунд Акутагава осознаёт, что ей хочется поцелуя, и он склоняется, чтобы встретиться с ней губами. Выходит напористо, дерзко, глубоко, но Хигучи на удивление издаёт звук довольства.       В некоторой степени это успокаивает, их прикосновения ленивы, они разогревают друг друга без всякой спешки. И только когда большой палец задевает головку, Акутагава и сам издаёт звук, выдающий наслаждение. Хигучи улыбается ему в губы. Это самое безобидное раздражение, когда-либо им испытываемое, но он вспоминает, сколько удовольствия доставил ей ртом всего несколько мгновений назад, и ему, уже не осознающему, какое влияние она на него оказывает, внезапно хочется увидеть её такой опять.       Он касается её с большей целеустремлённостью, в ответ накрывая клитор большим пальцем и поглаживая его кругами. Хигучи ахает в поцелуй, и он нажимает сильнее, добиваясь от неё настоящего стона. Решает не отступать.       В этот момент энергия меняется: переходит от томной и пытливой к чему-то более жадному, выискивающему завершение. Хигучи беспокойно ёрзает под ним, сжимая ствол крепче, даже, кажется, этого не осознавая, и вновь пытается его поцеловать.       Получается хаотично и разрозненно, но по-своему чудесно. Чем старательней он играется с клитором, тем быстрее Хигучи дышит, рвано выдыхая и издавая негромкие звуки удивления. Из любопытства, глубоко укоренившейся потребности выкладываться на полную, Акутагава погружает палец внутрь, только по фалангу, но для Хигучи это, похоже, немало. Она вдруг сдавленно стонет, кивая между поцелуями, побуждая действовать, и он проникает глубже.       Он смутно осознаёт, что, спустя пару мгновений, её бёдра начинают двигаться навстречу его руке. Она тепло и влажно сжимается вокруг его пальца, не слишком туго. Однако мысль о том, что внутрь можно будет вместить член, переходит все рамки. Хотя движения её кисти мешают об этом не думать, потому что её усилия очаровательны; чем больше она погружается в собственное удовольствие, тем быстрее и грубее мастурбирует ему, но, будь он внутри неё…       Хигучи не пришлось бы стараться так сильно – она могла бы просто лежать и наслаждаться, свободно исследуя ладонями где пожелает. Перспектива не такая уж непривлекательная. Вовсе нет.       Теперь Хигучи тяжело дышит, запрокинув голову, и держится за член слабее, иногда и вовсе отпуская. Но это, как ни странно, не особо сильно влияет на его удовольствие. Акутагава смелеет, проталкивает внутрь второй палец и слышит тяжёлый стон. Пару мгновений волнуется, что причинил ей боль, пока она не начинает извиваться, будто пытаясь погрузить его глубже.       Он позволяет себе всего на миг представить, каково будет ощутить то же самое на собственном члене, и оргазм вдруг оказывается опасно близко. Акутагава намерен подвести её к нему первой, особенно учитывая, что её наслаждение уже было прервано ранее. Он настойчиво растирает кожу большим пальцем, вслушиваясь в то, как вдохи становятся более поверхностными. Он уверен, она на грани.       Когда Хигучи кончает, её ноги дрожат, кулак беспорядочно водит по члену. Она издаёт громкий, высокий звук, одновременно походящий и на хныканье, и на стон. И от одного этого звука он едва не кончает сам, запоздало осознавая, что тоже задыхается, что по лбу стекает пот, что рубашка липнет к спине. Он настолько ею увлёкся, даже не заметил всего этого.       Хигучи выглядит слегка уставшей, отчасти потрясённой, но, едва переведя дыхание, поднимается достаточно, чтобы добиться лучшего угла; крепко, небоязливо его целует и проводит по члену едва ли не чересчур хорошо.       Много времени не уходит, потому что Хигучи чудесно растрёпанная, с расставленными ногами, раскрытая перед ним напоказ. Акутагава закрывает глаза, представляет, каково будет опробовать другие позы, другие виды секса, и тут же, прерывисто произнеся её имя, изливается.       Первая мысль, появившаяся в голове после оргазма, – следует извиниться. Но тело не готово ему позволить, уставшее от поддержания веса, а теперь ещё и от разрядки. Он падает набок, всё так же не открывая глаз, тяжело дыша, но хотя бы больше не хрипя.       Акутагава смутно ощущает, как сдвигается матрас; слышит тихие шаги по ковру, замечает мерцание света в ванной, журчание воды. Всё ясно. Акутагава открывает глаза от прикосновения к предплечью. Он видит мокрую тряпку в руке Хигучи и снова краснеет, застигнутый врасплох.       Это заботливый жест – привести всё в порядок, но он вдруг осознаёт, как выглядит, и забирает тряпку себе. Она не должна этого делать. Это в некотором роде чересчур. Возможно, слишком интимно или… слишком эгоистично, ведь он вполне способен справиться и сам. Акутагава вытирается, заправляет член обратно, не застёгивая брюк. Просто лежит, рассматривая склонившуюся над ним Хигучи.       Подумывает о том, чтобы добросить тряпку на пол ванной, но почему-то это кажется неподобающим, так что он неохотно возвращает ткань ей. Она торопливо уходит, ещё раз откручивает кран. Наблюдать за ней такой… это что-то необъяснимое, смесь трепетного волнения и обыденности.       Он очень устал. Для этого задания им выделили только один номер и – вследствие этого – только одну постель; они проникли на вечеринку группировки, притворившись парой, и всё-таки… стоя рядом с кроватью, Хигучи ощутимо колеблется, не зная, как поступить.       — Здесь достаточно места, — предлагает Акутагава чуть погодя, низким из-за надвигающейся сонливости голосом.       На этот раз кровать ожидаемо прогибается, шуршание простыни и одеяла не докучает. Хигучи тщательно укрывает их обоих, и, хотя теперь ему немного жарко, по-прежнему одетому, в отличие от неё, если они уснут, он не будет против.       — Семпай? — негромко зовёт Хигучи. Он хмыкает в ответ, показывая, что слушает. — Спа…       Акутагава резко распахивает глаза, что без сомнения её пугает, но ещё она замолкает, и именно этого он хотел. Всё это было необходимо для того, чтобы ответить взаимностью, ответить её чувствам, усилиям… выразить благодарность. Он просто не может позволить ей в который раз опередить его, произнеся это вслух.       — Спасибо, — добавляет он поспешно, для пущей убедительности наклоняется и целует её в щёку, задерживаясь на мгновение.       Когда он отстраняется, её улыбка ярче любой, которую он когда-либо видел. Приятная картина перед тем, как сомкнуть глаза.       Было бы так же приятно увидеть её, когда он снова их откроет.