Последнее письмо

В Город приходит зима. Снежный покров ложится на измученную землю, словно стерильная повязка на рану. В опустевшем доме в Земле остается лежать на столе записка, выведенная твердым почерком человека, который знает, на что идет. Здравствуй, Медведь. Мы так толком и не поговорили. Когда прочтешь — уже будет поздно, так что считай это моей исповедью. Я так долго тебя ждал. Так долго ненавидел. Мне было так больно. Мне и сейчас больно, но, я знаю, это пройдет. Десять лет, с нашей первой встречи, ты был моим другом. Десять лет — был почти что врагом. Пришло время отпускать. Врачуй. Следуй линиям. Расти детей. Я так хочу, чтобы хоть кто-то из тех, кто мне дорог, был счастлив. Прощай. Стах. Далеко от Земли, среди дерева и жести Складов, Станислав Рубин умирает. И всё же он чувствует себя на своём месте. Что с того, что место это — стол в холодной прозекторской. Учитель как-то обмолвился, что в нем мало любви. Но крови, крови было вдосталь. Кровь покидает его тело неторопливо, сцеживаясь по резиновой трубке, присоединенной к вене. Совсем скоро в теле Стаха ее станет слишком мало для того, чтобы наполнять сердце, и оно, опустевшее, остановится. Безжалостный свет потолочных ламп больше не режет глаза. Как никогда глубоко Стах ощущает сейчас свое тело — здоровое, сильное, молодое тело, из которого вытекает жизнь. Последней вспышкой угасающего сознания — "Прощай, друг мой". Острый бумажный отрез покалывает пальцы. Гаруспик берет записку — и за секунду до того, как первые строчки врезаются во взгляд, что-то внутри его крепкой сильной груди сжимается. Так человек незадолго до сердечного приступа может ощутить легкий укол. Так больной в ночь на кризис видит темные страшные сны. "Десять лет — был почти что врагом". Несправедливость. Жестокая несправедливость. Вражда, как и дружба, категории взаимные. Нельзя быть другом того, кто тебя другом не считает. Нельзя быть врагом того, кто... Артемий никогда не считал Рубина врагом. Даже под ненавидящим, непримиримым взглядом горчичных глаз. Время расслаивается на минуты и секунды. Артемий втягивает воздух горлом, воздух Степи, воздух Складов, воздух железа и крови. Что выбрать другу в качестве смертного пристанища, как не свою прозекторскую? В дом Учителя не пойдет. Не пожелает разделить последний путь. Встреченный по дороге бандит отступает, пряча в карман вынутый было нож. Слишком темный и глухой у Гаруспика взгляд. Взгляд не менху, а Потрошителя. Подойдешь, помешаешь — убью. Дверь не поддается. Заперта. Артемий отходит на шаг и буквально сносит ее плечом. От чудовищной силы удара немеет рука, но проход — проход открыт. И в зияющей пустоте этого прохода виден стол. А на столе — тело. И тянущаяся от тела трубка. Бурах бросается вперед и выдирает трубку из вены, зажимает кровоточащее пальцами. Кровь идет неохотно, больше сочится, чем течет. Нечему течь, нечему бить напором. Нечему почти наполнять сосуды. Пульс на запястье не прощупывается. На сонной артерии — трепыхается едва-едва. Жив. И Артемий коротким сильным движением взрезает край собственной одежды, открывая доступ к бедренной вене, взрезает — ее. Переливание крови напрямую к реципиенту сложно, грязно и больно. Но грязи менху не боится, а боли не чувствует. Смотрит неотрывно на знакомое лицо, на заострившиеся черты, на тени под глазами и в углах рта. Смотрит и ждет сквозь нарастающие удары сердца под плотной полувоенной курткой. Артемий врач. В обескровленном, без единого оттенка, кроме серо-пепельного, лице он видит баланс мертвого и живого. Но кровь вливается в жилы, и живого становится больше. Когда он слегка дрожащими руками отсоединяет трубку, лицо лежащего перед ним — лицо его старого друга. И он всматривается, пытаясь найти ответ на вопрос, что же нужно было чувствовать, чтобы пойти умирать — так. Какая бездна боли и одиночества скрывалась за жесткостью горчично-медовых глаз. Почему же ты не пришел ко мне, почему не поговорил? Почему только глядел с ненавистью? Артемий не задает вопросов вслух. Артемий пытается найти ответ сам, прочерчивая грубоватой подушечкой пальца от слабо обозначившейся на виске жилки до скулы, щеки и горла. На горле под пальцами — острые хрящи и выступ кадыка. На горле под пальцами — постепенно начинает биться наполняющаяся кровью жилка. Когда веки Стаха вздрагивают, Артемий склоняется к нему отчаянным, почти животным движением. И, видя блеск радужек и зрачков под приподнявшимися ресницами, бьет в лицо. Челюсть у Рубина так заострилась, что саднит кулак, пульсируют костяшки. Лицо Артемия бледное, нижнюю губу пересекает трещина — почти посередине ровно. Прокусил, пока трубку отсоединял и подсоединял снова, пока длились мучительные минуты ожидания. — Почему, Стах?! — Это не крик, это глухой вопль того, кого ранили глубже, чем физически. — Разве ты заслужил это? Разве я заслужил это? Медовые глаза распахиваются. От боли стягиваются в точку зрачки, взгляд фокусируется, обретает осмысленность. Стах пытается подняться, движение инстинктивное, почти звериное. Если бы ему предоставили выбор, чей голос услышать перед смертью, он бы хотел, чтобы это был голос Артемия. Вот только никак он не думал, что это будет — глухой, едва узнаваемый рык. Под спиной — холод прозекторского стола. Горячо саднит разбитое лицо. Пахнет кровью — сильно, густо, так что тошнота подступает к горлу, давит желудок спазмом. — Почему... — собственный голос — скрежет скальпеля о металл, сиплый, жалкий. Стах кое-как приподнимается на локтях, хватается за воротник чужого свитера, колючий и колкий под пальцами. Стах не знает ответа и не отводит взгляда. Только вздрагивают спастически уголки бледных губ. И Артемий бьет его еще раз. По вздрагивающим губам, по бледному лицу, на котором, кажется, остались одни горящие глаза. Бьет сильно, хлестко, так, как может ударить тот, кого прозвали Мясником и Потрошителем. А потом стискивает плечи. Но не оттолкнуть, не отцепить истончившиеся пальцы от своего ворота — рывком поднять, стащить наконец с этого чертового прозекторского стола. Сделать пару шагов по скользкому от капель крови полу и сесть, практически рухнуть на пол возле стены, держа Стаха на руках, на своих коленях, беспорядочно сжимая его плечи, спину, все его худое холодное тело. У менху дикие глаза — не зелень мягких степных трав: лютость буйной твири. В глазах темнеет, и Стах цепляется за ускользающее сознание, забиваются под остриженные до мяса ногти шерстяные волокна. Тело Артемия пышет жаром. Он словно в лихорадке, и страшно смотреть в его глаза — такие глаза бывают у людей, способных убить, не раздумывая. Но Стах не отрывает взгляда от его лица. Жадного, полного мучительной недосказанности и смирения — бей. Бей еще. Если станет легче. Заслужил. Я — заслужил. Во рту — привкус крови. Стаха начинает трясти, крупно, неконтролируемо, он вцепляется в плечо Артемия, в окаменевшие от напряжения мышцы. Он не знает что сказать. Не знает. Его тошно от себя самого, он не знает как правильно, ему казалось, что понял — когда вонзал иглу в вену, когда был готов к смерти. Ему было почти спокойно. Почти хорошо. Господи. Лучше бы его на войне убили. Лучше бы он сгорел от песочной язвы. Лучше бы… Что угодно, лишь бы не сидеть вот так, беспомощным, едва способным держать голову прямо, неспособным совладать даже с собственным языком. "Воля сделает любой выбор правильным". Принять реальность — принять такой, какая она есть, потому что лишь тот, чьи глаза ясны и открыты, может ее изменить. Так учил отец. Но между принятием и смирением живет огромная пропасть — и оттого видеть в глазах Рубина последнее больно до желания зарычать. Ты принял бы побои так же, как смерть на прозекторском столе? Ты думаешь, что я забью тебя сейчас голыми руками и только для этого спас? Ты так обо мне думаешь? Мысль забирается под кожу, выворачивает сердце и легкие наизнанку. Он Потрошитель. Убийца не единожды. Но для Рубина он хочет быть не им. Впервые за долгое время менху не видит линий. На его руках кровь — кровь Стаха, смешанная с собственной, и снова с кровью Стаха, уже из разбитых губ и скулы. — Артемий... — проталкивает кое-как Рубин сквозь горло, едва не касаясь губами губ. Я тону. Я ломаюсь под собственной непримиримостью. Я… — Я люблю тебя, — чуть слышно. В груди будто что-то рвётся. Быть может, нити дружбы, связывающие их столько лет и на столько лет безвольно обвисшие у границы железнодорожной ветки. Артемий стискивает чужое тело, жесткие пальцы забираются под ребра, под лопатки, под кадык. И когда звучат хрипло, на грани срыва произнесенные слова, хватка становится крепкой до боли — чтобы спустя мгновение ослабиться: Гаруспик смотрит в лицо Стаха, склоняется к нему. Что такое любовь? ... Нагретые солнцем еще длинные волосы, плеск реки от упрямо рассекшего воду тела, выцветшая на солнце рубашка, цветные камни на ладони — три зеленоватых и один синий, а еще один красный. ... Ненависть во взгляде напротив, вместо имени — "отцеубийца". ... Артемию снится сон, и во сне его руки роняют комья земли. ... Артемию снится сон, и во сне руки Стаха прикасаются к нему. К коже. К мышцам. К костям. Если ты заболеешь, я сам буду лечить тебя. Если я заболею, вскрой мое тело. Артемий кладет ладонь на горло Стаха, пальцами цепляет подбородок — и приникает губами к губам. Стах не знает, что такое любовь. Он боится любви этой больше, чем смерти, пусть даже от рук друга. Ему хочется сказать — "Прости". Хочется — "Я так устал". Ему хочется плакать от собственного бессилия. От того, что он запутался в Линиях, они сжались на его горле и душат, не давая вдохнуть полной грудью. А затем пальцы Артемия ложатся поверх. И ощущение это настолько чувственное, настолько контрастное с тем, как Артемий бил его по лицу, что за мгновение до поцелуя Стах вздрагивает. А мгновением позже в измученный мозг словно проливается свет. Прикосновение к руке. Взгляд. Внимательный, очень спокойный. Свежий, острый запах собранных трав. Тепло солнца на щеке. Менху. Тот, в ком очень много любви и кто никогда не пытался подобрать ей определения. Просто чувствовал. Иногда бывает достаточно — чувствовать. Гудок отходящего от платформы поезда. Пустота в груди. Односторонняя ненависть — чтобы хоть чем-то её заполнить. Здесь и сейчас. Губы Артемия на его губах. Поцелуй очень мягкий, не грани невинности. Бережёт. Сердце стучит всё сильнее. Холодные подрагивающие пальцы оттягивают ворот свитера, касаются тёплой кожи, гладят бездумно, царапают. Неумелая ласка. Благодарность. Не так уж и важно. Стах выдыхает, словно сбрасывая с плеч тяжёлую ношу, что не способен был нести в одиночку, и проталкивает язык глубже между мягких губ. Он совсем не умеет целоваться. Он надеется, что Артемий всё равно поймёт. А Артемий и впрямь — бережет. Успокаивается горестный отчаянный вихрь в груди, требовавший бить по родному лицу. Что-то внутри плавится и говорит прижимать пальцы к щеке Стаха, гладить бритый наголо затылок, касаться разбитых губ с той глубокой, выстраданной нежностью. Твоя записка лгала наполовину ровно. Я был тебе другом. Но я не был тебе врагом. Оставайся со мной, будь живым. Будь. Я приветствую тебя по эту сторону, твои Линии — здесь. Солнечные отсветы на одежде. Свежесть стеблей — не сорванных, питающихся от земли, напитанных соком. Лежать на траве спиной, глядя в небо. Вслепую касаться плеча или руки. ... Кончиком языка очертить царапину на нижней губе того, кого всю жизнь звал другом, положить раскрытую ладонь на вздрагивающую грудь — поверх места, где отзвуком пульсирует сердцебиение, дыхание сбивается, и непонятно, что горячее, согревающееся тело Стаха или руки Гаруспика. Теперь остаётся только ждать. И Артемий обнимает старого друга, прижимает к себе, находит ладонью, как высшую ценность, чужое слабое сердцебиение. У него теплые руки и тело. Тепло — то, что может помочь, когда все уже сделано, когда человек на грани и только время решает, что будет дальше... Живи, родной. Живи, дорогой мой... Стах не хочет снова провалиться в небытие. Он слишком хорошо знает, что оттуда иногда не возвращаются. — Поговори со мной, — просит, едва шевеля губами. Поговори. О чем угодно. Только бы голос твой слышать. Я, наверное, правда дурак. Воля любой выбор сделает правильным, я сам выбрал умереть, но что мне делать, если теперь так хочу жить? У Артемия вздрагивает уголок рта. Но голос звучит спокойно — спокойно и с теплом, граничащим с нежностью. — Помнишь, как ты обжёгся о костер? Говорил еще, мол, отойдите, я знаю, как нужно... — Примолкает на мгновение, прижимая голову Стаха ближе к своей груди. — Всех пожалел, кроме себя. Всех... А я твою руку помню. Помню, как больно было. Хоть и сам не чувствовал. Стах помнит. Тогда осень перевалила за середину, дни становились всё холоднее и короче, и они, все вчетвером, совсем еще дети, выбрались в Степь. Взяли с собой дрова и спички, никто из них толком не умел обращаться с огнем, но Стах был самым упрямым. Ему было холодно было даже смотреть на Лару в ее не по-осеннему тонком платье, на жмущихся друг к другу мальчишек. И пытался снова и снова, пока, наконец, не вышло. В память о том дне у него до сих пор остался небольшой шрам между большим и указательным пальцами. Странно, что Артемий до сих пор не забыл. Это было так давно. Так давно. Стах хочет ответить, что помнит, но говорить пока не может. Он молчит, собираясь с силами, и просто старается дышать глубоко, слушает чужое сердцебиение, мощное и размеренное. Тьма колышется у границы сознания. — Наше детство. То, кем мы были. Оно ведь...не исчезнет? — он не уверен даже, что шепот, слетающий с его губ, складывается в слова. — Не исчезнет. Артемий кладет руку на чужую грудь. Пульс прослеживается слабо, но он есть — надеждой, обещанием. — Я останусь с тобой. Невысказанное "только позволь мне" — и Гаруспик крепче прижимает Стаха к себе, вслепую гладит его по руке, бережно, осторожно почти. — Спасибо, — тихое. Немного детское. Стаху всё равно. Он слишком устал, устал страдать, да и просто — устал. Выжал себя до конца, дальше было уже некуда. Только быть наполненным вновь. Чем-то лучшим. Светлым. Достойным. Мысли путаются и затихают. Ему нужно поспать. Поспать — это не страшно. Ледяные пальцы перехватывают руку Артемия, слабо сжимают. — Я буду жить. Обещаю. Артемий прижимает его ближе к себе. Грань между сном и потерей сознания — зыбкая, но отчётливая. И сейчас очень важно, чтобы она осталась... осталась здесь. — Всегда верил твоим обещаниям, — ладонь снова ложится на чужую грудь, мягко прослеживает сердцебиение, — Всегда. Ясные, не замутненные больше ненавистью медные глаза закатываются. Безвольно падает на грудь голова. Вздрагивают, словно пытаясь удержать прикосновение, пальцы, стукается костяшками о пол рука. Холодное, но всё-таки живое тело обмякает в объятьях Артемия. Гаруспик прижимает его к своей груди. Нежно, бережно и крепко, словно каждой клеткой чувствуя чужую усталость и боль. Стаху нужны тепло и сон. За окнами светлеет. Нежный утренний свет ложится на ресницы, мягко вынимая из объятий сна. Стах чувствует тепло ладони напротив сердца, чувствует, как выровнялся у него пульс и вернулись те простые, человеческие ощущения, которые есть признак того, что он жив. — Ты что же... Всю ночь со мной так? — спрашивает негромко, благодарно коснувшись плеча Артемия. Артемию снится степь. Вырастают из земли стебли твири, трепещут от налетевшего ветра — так явно, будто и не перед опущенными веками. Артемий спит чутко. Просыпается, ощущая движение под руками. В зеленых глазах нет сонной растерянности; сон и явь — две грани одного мира, и оба они дружественны к менху, каждая отпускает легко и спокойно, когда наступает пора сменяться. — Да. Слушал, как твой костный мозг новую кровь творит, — Гаруспик усмехается, глядя на Стаха не без укора. Стах опускает ресницы. Не без вины. Но взгляд выдерживает, слишком теплый он у Артемия. Мудрый не по годам. Раньше взгляд этот вызывал в нем разлитие желчи, мучительно ощущение собственной неполноценности, а сейчас он не в силах глаз отвести. Кровь жарко приливает к щекам, а ведь совсем недавно казалось, что ее осталось в теле критически мало. — Твоими мольбами, менху. Пальцы сжимаются на чужом плече. В прозекторской пусто и тихо, и Артемий один здесь — средоточие жизни. — Я должен был умереть. С такой кровопотерей. Точно знаю, — Стах хмурится, меж бровей пролегает глубокая складка, — Выходит, ты мне свою отдал. И мы с тобой теперь холбоон, — припоминает не раз слышанное слово. — Да. Верно думаешь, — Бурах берет его ладонь в свою, обхватывает пальцами крепкую кисть, сжимает. Моя кровь, моя жизнь, мое сердце, мой путь, все с тобой разделю напополам... Некоторые раны не лечит даже время. Сперва их нужно вскрыть, выпустить накопившийся гной, здесь нужны чуткие руки хирурга. Все эти годы Стах тонул, погрузившись с головой в глубокие, темные, безвозвратные воды. Боль заливалась в глотку, грозясь окончательно потушить и без того едва живое, чадящее пламя. Но Артемий вернулся. И нырнул за ним, потому что так — правильно. И вместо боли и горечи наполнил своей судьбой, своим несуетным, ровным и теплым, словно свет осеннего солнца, пониманием бытия. И почти погасшее пламя наливается силой, жар распирает грудь изнутри, прокатывается до кончиков пальцев. Ощущение наполнившей его жизни так велико, что Стах хочет кричать и плакать, будто новорожденный. Горе, густое, черное, вязкое, словно нефть, горе выгорает, свеча вспыхивает с новой силой. Метель лепила на стекле Кружки и стрелы. Свеча горела на столе, Свеча горела. На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья. А ведь скоро и впрямь зима. Сердце стучит быстрее, гоня по жилам их с Артемием кровь — одну на двоих. Губы Стаха некрасиво кривятся, он не плакал много, много лет, но сейчас ему так хорошо и так больно, что он не может этого вынести — утыкается лбом в плечо Артемия, мертвой хваткой вцепляется в его руку, будто и впрямь намерен никогда не отпускать. Плечи у него вздрагивают. "Я никогда не причиню тебе боли" — неправильно. Я причинил тебе боль и не уберег от твоей, потому что это твой путь. Но я буду рядом с тобой на этом пути. Не дам перейти черту. Поделюсь всем, что имею. Боль остается такой же частью жизни, как радость, любовь и печаль. Избегать боли означает избегать жизни; ведь существуют пути, на которых без боли не обойтись. Воля сделает любой выбор правильным, и этот выбор будет ценнее пустого сплава по течению событий, как бы больно ни было. Однако это не меняет одного: выражение боли в глазах Стаха, боль, вплавившаяся в каждую черту лица... его боль, то, как вздрагивают его губы... Артемий не жалеет его, как можно жалеть ребенка или больного. Жалость — не то. Он хочет разделить это с ним. Быть рядом. Наверстать те долгие года, когда жизнь разделила их. И в слезах нет слабости. Суховатыми сильными пальцами Бурах сжимает чужое плечо, грубовато и нежно касается спины. Прижимает Стаха к себе, к своей груди, чтобы гладить склоненную голову, умную, буйную и упрямую. Стах не пытается вытереть слезы, позволяя им литься, пока они не иссякают сами. Поднимает голову, продолжая держать Артемия за руку. Глаза у него опухли, кончик носа покраснел, но на лице брезжит улыбка, слабая и очень искренняя, словно солнце, выглянувшее из-за туч в быстротечный осенний день. Стах отпускает. Стах вдыхает полной грудью — кажется, впервые за десять лет. Стах пытается улыбнуться. Выходит неловко, может быть, даже смешно. Ты так дорог мне. Так дорог… Он не умеет сказать об этом, но может касаться чужого тела, словно слепой, узнавать заново. Пальцы Артемия выверенно соскальзывают на чужую шею. Привычное движение — проверить пульс, разве только прикосновение выходит бережнее, мягче обычного, и одновременно сильнее. … друг мой, старый мой друг, сильный, добрый и смелый, пожалуйста, оставайся, твое тело не должно быть обескровлено, твои руки, твои прекрасные руки... то, что в Укладе назовут словом ядарал — бессилие... Всему свое время. … у меня не было времени оплакать своего отца и твоего учителя, как положено наследнику менху; я не готов прощаться с тобой. Плечо. Вниз. До пальцев. Переплести со своими, несколько секунд держать — так. Ладонь к ладони. Линия к Линии. В груди тепло и щекотно, на губах Артемия — железистый привкус. Знаешь, я ведь понятия не имею, смогу ли быть счастлив. Знаешь, пока ты существуешь, мне кажется, что — сумею. Сумею…