Самый человечный нечеловек в мире

Боль наступала на тело шустрыми пульсирующими волнами, выкручивая, комкая, почти разрубая каждый нерв вдоль и поперёк; зверская ломота пробивалась до глубин отёкших, нездорóво тарахтящих костей, заставляя жутко поднывающую голову и вовсе рваться надвое. Сщуренные лисьи глаза сверкнули тёмным шартрёзом, приоткрылись с непосильным трудом — и моментально сжались, будто пытаясь спрятаться за потяжелевшими веками от неукротимой мигрени, скачущей по бедолажному мозгу обрывчатыми промежутками. Так. Его погоняло — Питон. Он вроде-как одиночка. Вроде. Ему… ну, если судить по непередаваемой судорожной агонии, ему уже давно за сто пятьдесят — пускай память и настаивала на юном, лопоухом (и чертовски малоопытном для познавания всех «красот» матушки-Зоны) возрасте в виде двадцати трёх годиков. Он сидел… ну, как «сидел» — больше валялся, полудохло уткнувшись носом в сырую землю, как затасканный собакой-дворнягой цыплёнок, и ощупывал ладонью слюдянистый, шершавый валун. На обмёрзлой почве не красовалась ни раздробленная кафельная плитка беспризорной лаборатории, ни спешно брошенные на пол стопки документов, скомканные и втоптанные, будто не без помощи разбушевавшегося бегемота, в грязь — а обрывчатое, сморенное дыхание не утруждал Ниагарский водопад затхлой пылищи, свойственной обвалившимся, заброшенным подвалам. Таких обширных, мажорских схронов в Зоне не было и подавно. Чёрт, где он? Толком не пришедший в себя рассудок уже принимался отбиваться от вздымающегося прилива животной паники, включать первые попавшиеся защитные механизмы, кутаться в кокон до одури тупой надежды, что это непонятное чужое окружение, этот душащий мрак — не более дурного сна. Достаточно лишь протереть глаза, поморгать, да хоть пальцами щёлкнуть — и мигом очнёшься, очухаешься, окажешься на привычном матрасе рядом с дотлевающим костром. Потянешься, угомонишь ошалело колотящееся сердце — и, может, даже поделишься с первым попавшимся мимокрокодилом диковинками человеческого воображения. Вот только ни костёр, ни увесистые пружины матраса никак не появлялись. Их место в далёких недрах переполошенного сознания уже начинали занимать склизкие черви страха: с каждой неторопливо проползающей секундой всё больше возились-копошились среди извилин, впивались во вкроенные, инстинктивные страхи, ухватываясь за малейшие вспышки дикого, примитивного испуга… с такой же мерзотной крысиной проворностью, точностью, с такой же яростливой, ненасытной алчностью, как-- Как снорки. Точно, снорки. Отвратительные, не менее скрытные паскуды: казалось, только он нарвался на несколько этих тварей, только потянулся за винтовкой, только один из мутантов сделал щедрый разбег — и всё, капут. Налетел, как стрела: оружие сбил, чуть не переломав ему руки, на землю повалил, заставляя со всей силы шибануться о камень — тут уж и Рэмбо бы потух, не то, что какой-то щуплый, сухощавый, как чёрт, доходяга… Правда, напрягало его кое-что. Он был жив, не галлюцинировал в предсмертной агонии и имел в наличии все конечности. Такого пацифисткого фарса не позволит себе ни одна местная «животинка» хоть с граммом самоуважения: что-то (вероятно разумное, а вот доброжелательное ли — это уже другая история) однозначно притащило его сюда. Вон, даже след на земле оттоптало. Ботинками. — Ба, ахуеть, — вольник хотел прокашляться, хоть сглотнуть сухой комок для приличия, но данный крик души выскочил изо рта без предупреждения, отражаясь звонким эхом по вогнутым, будто горлышко пузатой винной бутылки, стенам. «Бутылка» заворчала глухим эхом, словно встревоженная шумом тётка-библиотекарь, стряхнула пыль с одинокого утёса, и вновь украдчиво застыла. — Алё-ё, люди добрые…? Чудо-альтруист вовсе не появлялся. Может, испугался тощей, полутрупной его мордочки, струсил и дал стрекача; может, обрадовался растормошенному гарниру, юрко подтачивал скрюченные, орлиные коготки перед трапезой… а, может, попросту устроил ему нравоучительно-садистский урок — мол, иди, добрый молодец, сам ко мне пешком. Я тебе уже напомогал. Эх, ёптыть! Хоть бы был второй вариант! Уже и голова успела остыть, теперь лишь изморенно звеня, уже и нервишки подутихли, угомонившись и приняв привычное хладнокровное спокойствие — а голень всё ныла да стреляла, скручивая мышцы и сухожилия в такой болючий, накалённый агонией комок, что и дышать в его сторону не хотелось. Ходить нереально, желудок выворачивает, язык заплетается в крендель — и выстрелить нечем, и швырнуть нечего. Убогое ассорти чёрти-каких патронов, изорванная карта, ошмётки «гирлянды» для артефактов, помятая консерва от слопанного за милую душу паштета, разбитый вдребезги КПК, всевозможный хлам-труха — вот и всё богатство, что разлетелось из походного рюкзака по оврагам-ущельям. Брошенная винтовка наверняка копила пыль, исчезнув в далёких зарослях ложбины, а нож больше смахивал на самодельный штопор. Только ручное радио выглядывало из-под кармана, как куцый щенок: экран мигал похлеще сигнального огня, колонка стрекотала, все детали перекатывались, словно сухой горох — даже переключатель чуть ноготь ему не выломал, с горем пополам разрешив перебрать скудный набор записанных станций. Пара секунд ошалелого поворачивания тумблеров на пару с тыканьем грязнющих, залипающих кнопок — и из замызганного аппарата наконец послышался чей-то командно-приказной тон. — …Приём, приём! На этой стороне Писарь, а на другой кто? — Здра-аавствуйте, — сталкер неуютно защебетал в рацию, будто нашкодившая собачонка, втянул воздух с оробелым, виновато подвывающим вдохом. — Голос знаком, представляться не надо? Короче, жив я, жив… — Живой? — «проводник» моментально запел чем-то ехидно-елейным, зацвикал языком, засверлил его взглядом, казалось, даже с той стороны. — Ну, как тебе прогулочка? Надышался хорошенько, свободу почуял? Так и знал, блять, что не надо было тебе верить, к нам брать — уж больно ты талисман хреновый. Русак тебя искать кинулся, дать по шее за ворованную винтовку — терь валяется с раной; Солдатик — как в воду канул. Потом, если тебя где-нибуть увижу — пожалеешь, что на свет родился, понял? И не выкрутишься, и зубы не заговоришь. Ух, лживая твоя морда! Язык бы тебе отрубить и собакам скормить! — Шеф, не ори, а? — Питон прищемил колонку рации, сдавил шум, переходя на процеженный сквозь зубы шёпот. — Не будет уже «потом»! Затащили меня куда-то, в шахту, или пещеру, или грот, ёптышмать, какой-то… Короче говоря, не ебу, где я и что я! Всё, радуйся. Мне натуральный каюк. Раскаиваюсь. — Эх, шпана ворюжная… На минуту оставить без внимания нельзя: экая Сонька Золотая Ручка! Добегался! — басовито заворчал мужик, будто бурлящий, готовый к извержению вулкан. — Теперь каждый сам за себя: ты ж у нас, вижу, далеко не ягнёнок. Раз додумался собрать всё своё «добро» и удрать с поста посреди ночи, то наловчишься и отбиваться от всякой нечисти наедине. Будешь нас добрым словом вспоминать, когда тебе кровососы руки отчекрыжат, контрики мозги сварят, химера напополам порвёт, как Бобик тряпку, и-- Рация закурлыкала помехами, разразилась протяжным визгом, засвистела, предпочитая уберечь изнурённую колонку от новой порции словестных тумаков — шум развеялся лишь под конец пламенной, почти армейской тирады. — …а твоё Кощейское рыло будут жрать долго и опупеть как больно. Бывай, «дружище»! Тьфу! — победно потух экран, ослепив роговицы глаз напоследок. Откинувшись спиной к стене и утихомирив блаженным холодом начинающиеся вспышки мигрени, вернувшейся на матч-реванш, одиночка шумно выдохнул. Даже жалость так и не подобралась к глотке подлым слезливым комком: адреналин оставил от эмоций какие-то иссохшие, выжатые корки, покрывая здравомыслие и понимание грядущего пиздеца плёнкой тихого, сладкого умиротворения. — Кто бы там ни был — давай уже, вылазь. Оружия нет, с друзьями наговорился. Кушать подано, слышишь? — Шишь, ишь, ишь… — глумливо откликнулось эхо, отражаясь от залубеневшего кремнезёма. Теперь единственной компанией ему служила тишина. Глухая, мёртвая тишина, мраморные валуны, неровные каменные выступы вместе со всеобразными пробоинами и кротовинами, начисто обглоданная туша кабана, укутавшаяся сырым землистым одеялом, и… трупы. Человеческие, конечно — куда ж без них. Буквально в паре метров от него валялись три пожёванных тела: судя по качественным камуфляжным комбезам, наёмники или фримэны. Выходит, раз от гурьбы мертвечины несёт за километр, но никто к ней и не подбирается, значит, он действительно сам по себе. К тому же, в руке у одного жмура можно заметить пистолет — хочешь не хочешь, а отвращение пришлось перебороть. Расслабляя мышцы голени и оказывая на неё как можно меньше давления, Питон добрался до оружия, тяпнул его, оборачивая и разглядывая. Форт-17. Надёжный ствол, не болтается, да и обойма на месте: одним словом, лучик света в тёмном царстве. Недоброжелателя уложит только с пары метких выстрелов в башку — но и то раз в двести лучше, чем устраивать разборки с каким-нибуть двухметровым Чудом-юдом на кулаках. Вон, допустим, тем же снорком. Обыкновенным снорком, окутанным пещерным полумраком, скрючившимся, будто горгулья на вратах какого-то проклятого дворца… и сидящим совершенно, совершенно неподалёку от него. И, что самое удивительное — всего лишь сидящим. Тот наблюдал за Питоном, словно сорока: рассматривал, направляя и расправляя затуманенные линзы-глаза, даже шею выкручивал, но подниматься с обжитого места и не намеревался. Сталкерово сердечко уже начинало спешно убираться в пятки: мало того, что к нему приплелась эта зараза, так зараза ещё и умная. Не поленилось, расстояние между ними явно просчитало, отмеряло: достаточное для рассматривания маринующегося «обеда», но не позволяющее быстро заприметить монстра в темени. Выстрелить в него — уж подавно. …Правда, ни один снорк, даже с раздробленным в щепки болевым порогом, не будет налетать на жертву с такой дистанции; подползать — ещё чего! Обыкновенный просчёт был маловероятным: если существо наловчилось вынюхивать и ограждать свеженькую добычу от своих собратьев, то это — либо ещё один приступ охотничьего остроумия… либо намёк на мир. Своеобразное «Я не кусаюсь — и ты тоже не психуй». Мир, мир! Хотелось бы, конечно, мира — оправдало бы все те скрипы сердца, когда одно из этих созданий, по несчастью сохранившее осколки человечности, внезапно принималось расдирать свои же чиряки, сминая усеянное шрамами лицо об асфальт, и нарочно кидаться в линию огня… но болезненная встреча с контроллёром настаивала на первом варианте. Разумное и доброе — вещи кардинально разные: посему и в качестве чистосердечной благодарности мутант получил наставленный на башку ствол, чей курок уже приобнимал обманчиво-худощавый, натренированный палец. Раз уж будет гнить заживо, обессиливать от сухоты, позволяя гангрене въедаться в сырой, сочащийся струп — так хоть поболтает напоследок, угомонится. — У-у-у… Какие люди! Я-то думал, что всё, хер чем удивишь — а тут на тебе, сердобольный снорк! Вот это да-а… — даже тогда молодняк сдерживал сиплый гогот, даже тогда лукаво прятал опытность за маской хамовитого, неумелого «отмычки», направляя дуло прямиком помеж пары подбитых стёклышок-калейдоскопов: старые привычки, в отличии от него, быстро не умирают. Сначала провоцируешь противника, строишь из себя неопытное, легкомысленное чучело, которому так и охото вспороть глотку — а потом, выманив предсказуемый, подкошенный самоуверенностью удар, бьёшь в ответ. А честен ли обман в бою, честна ли хитрость, это его уже не тревожило: если б он о таком трепался, его бы в честь змеи не называли. — Ну-ну, приятель, не стесняйся, подходи поближе. Какой красавец, большой, разросся! Уверен, за твою черепушку мне вручат кругленькую сумму… Открытые провокации не повлияли на примостившегося мутанта от слова совсем — разве что заставили его слегка склонить голову направо, теребя опухшей ладонью торчащую из-под противогаза мочку уха: теперь-то он казался не столько хищной, людоедской тварью, сколько глуховатым стариком, пытающимся вслушаться в тихую речь. Ну просто Кот Баюн, блять — понять, что у этого мутанта на уме, особенно когда большая часть его морды скрыта за газовой маской, было практически невозможно… Хотя, чего тут думать: аппетит разыгрался, вот и вся история — как раз затащил поглубже, подальше, чтоб другие уж точно не засматривались на свеженький лакомый кусочек. — Знаешь, радость моя, жадность губит фраера, — наигранная лыба сталкера (который будучи «навеселе» вместе с дружками решил, что похождение к далёким захолустьям Зоны в поисках денюжки — потрясная идея) уже намеревалась лопнуть от метких уколов совести, ошпаривших всю спину горячим кипятком. — Давай-ка я оплачу тебе твою любезность — просто оставайся на месте… И он остался. Даже крутанулся в сторону, выставляя напоказ разросшийся вдоль спины гниющий рубец, что смотрел на сталкера огромной мясистой мишенью с десятками неровных, костлявых «яблочек» — но не потому, что доверился лукавому взгляду, пошёл на поводу лисьей, вороватой усмешке. В навострившихся от адреналина ушах заскрипели потёртые армейские берцы, загудела чужая непоправимо изуродованная гортань, что пряталась за тугим противогазным шлангом. Выставились напоказ алые наплечники «Долга», свисающих с истощавших, завидневшихся вдалеке ключиц, осмелело выглядывающих из одной норы — и прополз сквозь плотно стиснутые челюсти свистящий рёв, явно намекающий не на мирное разделение свежего, ещё дышащего обеда. Если матушка-Карма желала устроить Питону поучительный урок, то ей это, чего тайну делать, удалось на все сто. Никогда в жизни его мироввозрение не превращало какого-то хилого, дряблого людоеда, которого он секунду назад желал разве что хорошенько «накормить» свинцом, в эдакого широкодушного ангела-хранителя, по своей неисчерпаемой сердобольности вставшего на стражу беспомощной, отчаявшейся (пускай и грешненькой) его душонки. Никогда в жизни он не думал, что начнёт беззвучно молить о подмоге не наёмника-быдлана и даже не бандюгана в спортивке, а хилого, запыленного, слюнявого, мать его, снорка! Что сердце его чуть не заколотится дятлом, чуть не запрыгнет в глотку, когда тот хищно зарычал, прижался к земле — и одним просчитанным прыжком перекрыл чужаку проход к человеку. Второй мутант, правда, тоже напыжился, подхватил ниточки густой слюны, выкрутил наплечники — и побрёл навстречу конкуренту, словно обозлённый носорог. Так они уставились друг другу в рыла, как два тощих, подкошенных лишаём вепря: в одну секунду гундосили, вскидывали клубья сырой земли переросшими ногтями, настраиваясь на бой… а во вторую моментально разлетелись по сторонам, трусливо поджав хвосты — прямиком между их «хоботов» просвистела, разбивая несдвигаемое пещерное затишье, пуля. Мимо! Твою ж налево! За двумя зайцами погонишься… — Кикбоксёрские соревнования, ребята, оставьте лучше на потом: голова раскалывается, — бывший должанин взвился на месте, загорланил от оглушительного шума, заревел волом — и умчался вдоль туннеля, чуть не сбивая берцы с пяток; тщедушненький «победитель», чуть не вжавшийся в стену, остервенело замотал башкой, заставляя помятый фильтр закручиваться вокруг шеи резиновым шарфом, пока не вычуял стрелявшего: тогда и уставился на него, будто зашуганная, голодная шавка с бездонными затуманенными глазищами, пускающая слюнки по ароматной человечьей лодыжке в собственном соку. — А ты чего глазки строишь, лягушка-прожорливое брюшко? Радуешься, что у меня теперь обойма пустая? Иди уже отсюда, слопай тушкана какого-нить, пока я гранату не достал. Кыш-брысь-мяу. Дошло? …Дошло только, правда, что глотку надрывать смысла не было. Любая колкость встречалась парой безразличных стекляшек (выпирающих, будто вздутая крышка подгнивающей консервы) дряблого противогаза, заползшего ему до самого лба. Сидел себе истуканом, выпрашивая что-то пустым телячьим взглядом, словно плешивая, одичалая копия той самой большеглазой собачонки-Муму: то пробовал подползти, то обессиленно замирал, стараясь побороть бешеную одышку, то усаживался на мёрзлую почву, высматривая на каменистом полотне пещеры несуществующие узоры-кружева. Вдохи у него были натужными, гудящими, словно каждый глоток кислорода приходилось процеживать сквозь ржавое сито фильтра — но даже так он выл, не сипел, не рычал от бездумной злобы. Лишь хрипел, вымотанно пуская по подбородку тягучую росу слюны, и выводил подрагивающими, несуразными челюстями… буквы. Беспорядочные и неясные, будто последние вздохи давно увязшего рассудка, но буквы. Вот из осипшей гортани выскользает явное «я». Вот пытается вырваться из несуществующих губ «м»; «п» разделяет ту же участь. Кривое «б» и вовсе поглощается раздражённым рыком: мутант впивается зубами в непокладистую десну, выбивает из неё какую-никакую «у». Лыбится, по-детски довольствуясь собой, храбреет — и принимается подползать к человеку вприпрыжку, разминая челюсти до смачных щелчков. Позитив разделять Питон не торопился: безопасность на первом месте. Выловил из кармана завалявшийся «пластик» — старую-добрую РГД-5 — взвёл взрывчатку в руке на подступающую фигуру, зажал чеку поледеневшей рукой, и… Эх-х, сколько бы не ездили по ушам грохочущие заклики дядек-долговцев про бескорыстно-суицидальное геройство, а на деле та самая жажда «мира», та до одури глупая надежда на чудо, победила. Пускай и предательски-звонкий хруст железа будто переключил в сознании снорка рубильник. Теперь не было мимолётной, но напрягающе человеческой радости: нутром почуяв намерения «недоброжелателя», мутант прижался к земле, готовя гипертрофированные мышцы к прыжку, и предупредительно зарычал. На кой хер снорку предупреждать свой обед? Получается, есть не собирается? Или совсем пизданутый? Или с толку сбивает? — У-у, какие мы ознакомлённые… Остались зачатки разума в черепушке, или горький опыт? — вперился в него Питон, ухватываясь в чеку гранаты до побеления костяшек всей ладони. То-ли железка была неустойчивой, то-ли пальцы так тарахтели. — Я же говорил, держись подальше. Не бузи, сам виноват. Тот тут же замолк, затих — даже челюсти недовольно стиснул, выставляя напоказ острые, подточенные голодом скулы. А кому нравится позволять пленнику управлять ситуацией! Теперь-то приходиться отползти на расстояние, плюхнуться на землю, выпрямить ноги, делая резкий прыжок невозможным — а решив, что и этой «меры безопасности» маловато, и вовсе поникнуть, вытянуть голову вперёд, и… — Н-нхрр… — запрыгал чужой кадык, натруждаясь до выступающих поперёк шеи вен, что окручивали оголённые предплечья пунцово-синими лозами. Казалось, тут была бы смертельнее не граната, а острый листик бумаги. — Гыы-гхр… е-ет… ет! Нет! …А вот теперь настал сталкеров черёд замереть, разинув рот. Уже хотелось впихнуть между своих же губ (посиневших и теперь раззинутых в комично-широком «О») взрывчатку, сдёрнуть колечко и не мучать мозги лишними минутами охеревания — казалось, более сильного, чем в незабываемые моменты первой встречи с особо взбалмошной «Электрой». Мало того, что оно знает, что от пистолета надо бежать, куда глаза глядят — так ещё и… Вот уж Зона! Вот уж, сука, фокусница! — Не-ее, — всё повторял монстр заевшей пластинкой, чуть не выворачивая голову в попытке вслушаться в беззвучного «собеседника». — Не се-реля… не са-а… ря-й… — Говорить, — собеседник кашлянул, сжимая губы в тонкую полоску. Не сумасшедший, не сумасшедший — молод ещё, для припадков шизофрении… да и пещера-то не пустыня, миражей быть не может… — Ты чего, говорить умеешь? Секунда крайне усердных раздумий… — А-аахрр… Гра-аах… Фу-ух, не умеет. Значит, крыша на месте. Всё-таки показалос-- — Да-аауг, — охтыжёбтвоюмать. — Дрр-ргх-уся… Др-уссся… — Ага. Понятно. — теперь сталкер как-то устало подвёл ноги к телу, сворачиваясь в сидящий комок. Одна лишь граната неприятно счёсывала ладонь, цокотя серебристой чекой. — Будь любезен, скажи: я случайно с ума не сошёл? — До-а-уузья, — вдруг осмелело залепетал снорк, с недюжинной уверенностью проглатывая половину всех слов. — У-в-ерр-ри, не-зя. Вон, ы-ыыш… ыш! Д-йу-зья. Наверняка тот просто морозил, что попало, не лучше обычного зомби — а сталкерова башка, будь проклят её оптимизм, выкручивала из нечленоразделительной белиберды слова, выплетала из них надежду на спасение. Сладкую, одурманивающую рассудок надежду. …Но, надежда-надеждой, а на пощаде текущая щедрость и широта души монстра заканчивалась. На философствования время не выделил — резко перескочил с ноги на ногу через полминуты, запетлял на месте, подгоняя его на пару с вопросительно-нетерпеливым рыком: «Га-рыыы!». Пришлось выпаливать ответ быстрее, чем можно было толком-то продумать. — Ладно! Хорошо, верю! — гаркнул сталкер, откладывая гранату в сторону и затравленно выдыхая. Ага, будто у него был выбор, верить или носом воротить. — Но только попробуй-- только вздумай сделать и шаг в сторону — пожалеешь, что не сдох раньше времени. В отличии от тебя, мне до мать Терезы ещё далеко. Услуга за услугу, ферштейн? Каждый вымотанный нерв мозга бился в истерике: в мире, где даже самый безобидный учёный может выпустить в спину очередь ради артефакта или редкостной части мутанта, а потом, и бровью не повёв, лепетать о случайности или боевой потере, довериться одичалому людоедскому существу — это не просто идиотское, тупое решение… это… блять, это охуеть. О-ху-еть! Пускай и снорк, в ответ на его вопрос, принимается резво мотать головой в согласии. И бережно ютиться с ноги на ногу, стараясь не провоцировать вооружённого человека. И приподнимать оставшиеся тонкие ломтики губ с тенью мягкой улыбки. Чёртовы скрипы сердца. …Ну, или же визуальные глюки, на стрессовой почве. Так или иначе, решено. Он повременит с шахидством, и, может, это уникальное чудо-юдо местной фауны поможет ему выбраться. А там и посмотрят, и решат что-нибудь. Если вокруг Зоны действительно вертится аура волшебства и поворотов судьбы (пускай и, в 90% случаях, эти повороты вели лишь к преждевременной кончине), то почему бы и нет? Один раз ведь живём…