Самый человечный нечеловек в мире

— Эй, — вольник лизнул обветренные губы, слишком сильно вгрызаясь резцами в пластинку сухой кожи: уж больно смахивал на уличного кота, шипящего в сторону чересчур любопытной дворняжки. — Братан. Я ж тебя не совсем оглушил, да? Слышать можешь? Снорк приподнял к уху жилистую ладонь, очертил его верёвчатыми фалангами — и скорчил косую, вяленькую лыбу (наверняка ответно покичился оставшимися зубами, выглядывающих из-под мясистых, явно воспалённых дёсен), склоняя голову в каком-то больно человеческом, даже застенчивом жесте: просил повторить. Может, охотился он на пять с тремя плюсами, но вот собеседник из него, как из немощного старика. — Говорю, что тебе надо? Чего привязался, как щенок? Слышишь? — ещё одна попытка подняться на ноги… и ещё одно агонизирующее падение, чуть не вывернувшее пульсирующий сустав. Казалось, сталкер себе весь язык прищемил, дабы не показывать слабину и не разнываться, как баба — а всё равно не сдержал воющий ор, вырвавшийся, как пар из перекипевшего чайника. Порез-то, возможно, до (метафорической) свадьбы и заживёт, но теперь-то что им делать? Что это за клуб инвалидов? — Ай, блять! Твою дивизию! Слышишь?! …Посильнее боли, правда, заколотился в сердце животный страх, когда мутант, выждав необходимый момент, принялся подбираться к нему. — Свы-ышиш, свы-шишь, — отзывались искажённым эхом челюсти, украшая уголки «пасти» смачной, пузыристой пеной: хорошо хоть та превращала его не столько в подобие яростного кабана, скольно в загнанную, но ещё бойкую кобылу. «Немощный старик», как выяснилось, было для снорка скорее комплиментом: даже после пары шагов его одолевала бешеная одышка, валила на сырую почву, заставляла с неестественной жаждой глотать затхлый воздух, хрипеть, пуская ручейки густой слюны похлеще умирающего вола. Может, на жалость давил? Задобрить пытался? Ведь как иначе объяснить сиё щупленькое доходяжное существо, не украшенное и лишней царапинкой, но при этом проигрывающее даже сопливому карапузу в координации движений? Как иначе объяснить суховатое, подтянутое тело, что всё по-младенчески сворачивалось в тщедушный клубочек, обхватывая потёртыми берцами шланг противогаза — а потом, обзаведясь неожиданной прытью, словно ящерица рыпалось в сторону сидящего калеки, пыталось подобраться впритык, пока перед глазами его вновь не замоталась чека гранаты? — Ух, хитрый какой! Не учили мама с папой, что обманывать нельзя? — снорк недовольно напыжился, возмущённо выпячил грудину, но инстинкта самосохранения не ослушался: отступил. …Ровно до той секунды, пока взрывчатка вновь не упряталась сталкеру за пазуху. Тогда опять попытался накинуться, прыгнуть поближе — но, завидев чудом вернувшееся оружие, озлобленно, протяжно зарычал, плюхнулся на землю, стараясь побороть очередной то-ли нафантазированный, то-ли натуральный астматичный припадок. Питон недобро насупил брови, проводя ладонь сквозь реденькую небритую щетину. С одной гранатой здесь не протянешь: размахиваться ей можно хоть до посинения, а на деле — хрен чем поможет. Нужна обновка: как раз и поможет глянуть, водит ли говорливое создание его за нос. Взгляд вольника заблестел изумрудной хвоей, по-кошачьи пробежался по кварцевым сталагмитам-иголочкам, увенчавших каменный купол пещерного зала, впитал в себя искорку садящегося солнца, что завиднелось неказистой, ядовито-бурой крапинкой в непроглядной дали мраморного «потолка», зарыскал по кряже соляных булыжников, не украшенных даже сантиметром мха — и нырнул к узкому землистому тоннелю, к тройце опухших трупов, верно служивших пропитанием дюжине чахленьких мух… одна из которых уже лениво присаживалась на уцелевшее дуло ружья. —…Вон, видишь жмурика с трубой? Большой такой, железякой длинной? — окинув мертвеца кривым взглядом, снорк покосился на Питона с ощутимым скептицизмом. Терпение, видимо, и у мутантов не резиновое. — Принесёшь мне её сюда, тогда и поверю. Может, и часть тела умять дам. По рукам? Сделав щедрый глоток прелого воздуха и получив от человека одобрительно-подгоняющий кивок, квёленький «попрыгунчик» сдался: юрко побрёл к цели с побеждённой покорностью, молчаливо и безвольно — а только прильнул к трупу, так и оживился, оттяпал от туши первую попавшуюся часть, замахал ею вслепую, словно самодельным белым флагом. — Мимо, мимо. Не то. Глянь повнимательней. Шумно выдохнув (видимо, сквозь нос: трубка противогаза заметно вздулась, растягивая старую резину — закрытый фильтр вовсе не пропускал воздух) и вновь развернувшись к трупу, снорк без каких-либо усилий перебросил ненужную вещицу через себя: та сделала косую полудугу в полёте и шмякнулась в метре от вольника, оставляя за собой дорожку затхлой крови. Лицо Питона мигом сморщилось в нескрываемом отвращении. Ну вот чем, чем ему вообще могла бы пригодиться чья-то подгнивающая оторванная лодыжка? Что он должен был с ней сделать? Сожрать? Поставить на замену уже существующей? Сравнить со своей и понять, что не всё так уныло, что надо выше нос держать? — Братан. Мне ружьё надо, — как же душа порывалась подняться, хоть как-то доковылять и сделать всё самим! Уже и голова звенеть перестала, и вата, набившая руки, раскисла — одна только нога всё отдавала подозрительным жаром, «стреляла», как умалишённая, пачкая ткань штанов клейким соком сукровицы. — Вон, лежит под ним. А это — не то. — То? —  зыркнул на него исподлобья снорк, прекращая трудоёмкую возню среди опарышей и вскидывая в воздух вырванное сухожилие-паутину. Затем пряжку ремня. Затем карман, содранный вместе с клочком сумки. Одним словом - упрямо, обозлённо копошился где попало, делая хуже разве что самому себе. — Не торопись, куда опаздываем? Не то, говорю, — любые ниточки взаимной «толерантности» напряглись за считанные секунды, натянулись, превращали и впалые глаза в колкие, хищно сверкающие иглы, и раззинутую от одышки пасть в раздражённый, плотоядный оскал. — Слышал? Не то-- Он так и чувствовал, что надо быть настороже. Что стоило занырнуть руку в куртку, ухватиться за чеку гранаты, пока не стало слишком поздно. Чувствовал, что «разумность» мутанта рано или поздно лопнет, проиграет вкроенным в рассудок инстинктам, поджученных голодом или затаившимся гневом — ведь именно в тот момент его и перемкнуло. Понадобился лишь один рывок. Лишь одно движение чёрствых, отверделых рук, набухших от напряжения и усеявшихся сизыми кружевами пульсирующих вен — и труп, выпустив узелки гнилых кишок, разошёлся напополам не хуже тряпичной куколки, потянутой за облезлый шов. Снорк попятился в сторону, пошатнулся; рефлекторно ухватился за тряпьё своего же комбинезона, словно угоманивая заклекотавшее от давления сердце, выпустил нить маслянистой слюны — но от ружья не отступил. Наоборот, вцепился в окровавленное ложе (как выяснилось, то не было ни на ремне, ни на подвеске— огнестрел просто пронзил тушу насквозь, продырявил, словно туповатый шампур), чуть не выломав пальцы о чугунный курок, натужился до предела, стиснув покосившиеся зубы — и, вцепившись за ствол, за укутанное ржавыми подтёками дуло, швырнул его в сторону вольника. Питон рыпнулся в сторону, плюнул на вспышку белой агонии, накалившую рану, измазавшую её в затхлом ковре плесневого грибка — правда, только зря потратил последние щепотки сил. Ружьё сделало пируэт в воздухе, перекрутилось в свистящем сальто-мортале, чуть не разбиваясь о рассыпаный вдоль стены кварцовый бисер — но сталкера не задело. Только зацепило куртку, вмялось в краешек руки, выбивая из садняших костяшек гранату: взрывчатка выскочила из вспотевших фаланг, звякнула, покатившись в темноту чугунным мячиком — и нырнула в пучину непроглядного мрака, затаившись среди обрушенных известняковых расселин. Вблизи-то разглядеть мутанта можно было во всей красе: какой-то дряблый, помятый комбез-камуфляжник, плотные армейские ботинки со слезающей, плюхающейся по земле подошвой, когда-то чёрный противогаз, уцелевший в отличии от парализованной спины и превратившийся в коктейль сизо-бурых оттенков; «губы» завернулись рулетом вверх, как у разъярённого шимпанзе, ноги пыжились от напряжения, от растянутых для прыжка сухожилий, руки возились друг у друга, расцарапывали выгрызанными ногтями огрубелые ладони, пытаясь вынести непонятный, беспомощный гнев хоть на чём-то — но вдруг обомлели, дрогнули, вцепились в землю, пытаясь удержать плюгавое тело. Снорк вновь залакал воздух, заглотал кислород туберкулёзными вдохами, всё более свистящими и надсадными — вот только не оживился, не пришёл в себя ни через минуту, ни через две. Кадык всё сильнее скакал вдоль гортани, напрягая трахею; язык-сухарь вязнул в густой, липкой мокроте, впалая грудина заходилась беззвучным кашлем, тряслась, выбивая из одёжки-тряпья космы пыли — а кожа и вовсе загорелась пунцовым румянцем… затем взъерошилась сотнями мурашек, налилась гнойнисто-белой краской… и начала синеть. Он задыхался. По-настоящему задыхался. Первое правило выживания в околоапокалиптическом мирке, пускай и крохотном: не трожь всякую дикую заразу. Пускай не рычит, пускай не пробует проломить череп: испугается, цапнет за руку и придётся сказать конечности «Чао, бамбино!», пока гнойный струп не разросся на всё тёло. Но когда «зараза» выглядит, будто только позавчера прогуливалась на двух ногах с сигареткой между грубых губ, безусильно волоча рюкзак на широких, крепких плечах — а теперь заметно расслабляет их же от удушья, валится на рыхлую землю, выводя губами бесшумные мольбы о помощи… — Слушай внимательно. Если хочешь жить, лучше успокойся, — вольник не знал, что на него тогда нашло. Что заставило лезть в сторону одичалого создания, поддавшегося панике: благо хоть вымоталось, снова спорить не желало. Лишь пробовало ослабить непокладчивыми пальцами заклёпки противогаза, на деле только затягивая их крепче. — Дыши. Расслабься и дыши ртом, хорошо? Давай: вдох-выдох-вдох… Вблизи противогаз, когда-то натянутый этими же мозолистыми ручищами на голову, можно было разузнать намного легче: до зависти солидный ПДА-3. Защита — на пять с тремя плюсами, но и это сокровище не без выкрутаса: при долгом ношении станет не столько средством защиты, сколько БДСМ-игрушкой. Проведёшь часик у кислотного тумана — а потом полтора часика будешь отрывать, а то и вспарывать приклеившуюся резину, будто консервную банку. С криками, порезами, и всем вытекающим. Да и чёрт с ним, с туманом — тут быстрее утопиться в собственном поту. Сам факт того, что сей трухлявый умирающий лебедь умудрился оттянуть респиратор даже на сантиметр, тем более высвободить из него габаритный рот — восьмое чудо света. Видать, голод не тётка — пирожок сквозь слой резины не поднесёт… Вот только беда была не в одной резине. Преспокойно открывающийся рот не душили ни спёртые, замыленные от пота чехлы, ни закрытый клапан, ни увестистый фильтр — но стоило лишь всмотреться в раскрасневшуюся глотку, глянуть чуть повнимательней, подальше… и сразу же завиднелись набухшие от воспаления миндалины, опоясанные сетьми стучащих от давления вен. Доросли почти до нёба, прищемили дрябленький язычок, вздувались, отекали с каждым вдохом, сужая гортань до крохотного колечка: один скачок пульса, одно резкое движение, одна песчинка стресса — и любые вдохи встречаются с плотной мясистой стеной. Если повезёт — быстрая отключка от удушья, что и давление в норму приведёт, и нарыв собьёт, восстанавливая дыхание… а вот если не повезёт… — Смотри. Хирург из меня нулевой. Либо я буду отчекрыживать эту хитровыебанную ангину голыми руками, либо я просто стягиваю с тебя противогаз и ты припеваючи сопишь через нос. На что даёшь добро? — подмигнул мутанту сталкер, поторапливающе разминая костяшки гибких пальцев. Тот проглотил наживку, как миленький: глухо заскулил, спрятал рот обомлелой рукой — и покладчиво облакотился на кремнезём, тут же выставляя напоказ каждую защёлку. — Да не кипишуй, неужели пошутить нельзя? Помогу, не парься: у нас же это, фи-лан-тропство, сплошной «Гринпис». Ты только не пинайся сильно — мне для пущего счастья перелом не нужен. …В общем, непонятно, на что стоило впринципе орать. Противогаз — фантастика: пряжки лямок из прочной нержавейки, сталь крепкая, хоть в «Жарку» ныряй, но кто-то такое с ней наколдовал, что теперь эту заклинившую шаболду в жизни не стащить. Попробовал вольник растянуть давно залубеневшую резину — ноль реакции. Попытался поддеть металл — чуть пальцев не лишился. Не получилось схватиться со стороны носа… и у висок… и у пасти. Короче говоря, эдакое получасовое упражнение в силе, усердии и умении удержать одичалую груду мышц на месте (то было и вовсе достойно отдельного рассказа), мутант не оценил: под конец эта «бесчувственная, болеустойчивая машина для убийств» либо подвывала, будто трусливая сумочная собачонка, либо заставляла кровь стыть в жилах своим кашлем-свистком, либо и вовсе упиралась в бедро Питона так, что чуть рёбра не повыворачивало — ну а под конец монстр лишь ненавязчиво-но-твёрдо положил залубеневшие пальцы поверх рук вольника, вцепившихся в противогаз. Универсальное «Хорош!» Ну, раз гора не идёт к Магомету… Отложив головёшку попрыгунчика в сторону, сталкер выкарабкался из-под вроде-бы куцого, а на деле очень даже увесистого «компресса» чужих ладоней. Снорк недовольно захрюкал глоткой, превращая любые слова в галдящий коктейль: не столько преграждал путь, сколько упрекал вольника в натруждении его же раны, а то и подталкивал сесть на место — мол, сам всё сделаю. Шибко, правда, затее не упрямился: скоро зашёлся одышкой, засипел, решил сосредоточиться на сопротивлении переходу в мир иной — и разрешил калеке доковылять, будто пингвин, на ногах-струнах к своему же ножику-коряге. — Ну дают, — ехидно оскалился Питон, оглядев косматого, явно матёрого дяденьку с вычурной алой мишенью, выкроенной на предплечье комбинезона. — «У-у, берегитесь! Мы Зону раком поставим, мы мир от неё защитим», ля-ля-тополя… Прыснувший из гортани лошадиный гогот затмевал только гнусавый рык, звенящий с кислыми, едкими нотками раздражения. — Ну чего это ты, чего? Не нравится? Анархизм больше по душе? — рядом с тушками валялись и отсырелые кошельки, и потухший КПК, и детекторы — но так там и остались. Допустим, откопает он тут Пузырь-второй. Дальше что? Есть их будет, или буцать, или путь проводить, как хлебными крошками? Ну уж нет, на этот раз алчность отправлялась в далёкие уголочки рассудка — пускай именно эти любопытные, пугающе человеческие «детальки» и поработают её компенсацией, побудут пищей для ночного философствования, которое будет держать его глаза несомкнутыми не один час. — Или «по понятиям» живёшь, хе-хе? Да не заходись, не заходись, припадочный ты мой! Щас заставлю пачку валидола проглотить, понял? ...Видать, не зря говорят, что общая беда любых людей сплотит. И должанины с бандитами в одном подвале от Выброса спрячутся, и военный предложит одиночке беседу, а то и игру в картёжки, если судьба их занесёт в цепкий пространственный пузырь - что уж говорить про двух убогих, чумазых страдальцев, кряхтящих-охающих похлеще целой палаты травматологии. Даже так, поддаваясь жажде спорить и погаркивать, вызывали они друг у друга меньше неприязни, недопонимания и инстинктивного недоверия. «Угрозы», теперь больше шутливые и до отвала напичканные театральностью, пропускались мимо ушей, а в разговоры всё закрадывалась какое-то непонятное, необъяснимое доверие, внегласно подменившее любой напряжённый, вынужденный «мирный договор». Снорк прекрасно понимал, что один меткий взмах лезвия — и глотка превратится в кровавый фонтан, но при этом смирённо оставался на месте: правда, особо предстоящей процедуре не радовался, больше смахивал на совестного заключённого, томно выжидающего своего палача. — Тише, тише. Давай-ка сюда свою думу, — тот покладчиво примостил голову на наколенники, а трясся так, будто навис над озерцом шкварчащей «Кисели». Может, перочинника остерегался; может, чуял, что противогаз намертво слипся с кожей. — Это кто тут кого бояться должен? Коцать не буду, слово чести. Взявшись за рукоять поудобнее, Питон зафиксировал свободной рукой голову снорка и, под его выжидающее-монотонное сопение, принялся делать аккуратные, хирургически-точные надрезы вдоль да поперёк макушки противогаза. Вот так, постепенно, с маленькими штрихами, и разбился вакуум — лопнул с звонким щёлчком, разбивая зеркальца-линзы, мгновенно ослабил цепкую хватку (пускай и окунул обоняние вольника в целую отдельную экосистему запахов, от гнили до пота вперемешку с грязью и нотками палёной ткани), заставил резину расползтись-разорваться на несколько толстых лоскутов, скорее походящих на обугленные ломтики мясца. Первым делом в глаза бросилась взлохмаченная, мокрая, как пакля водорослей на коряге, и слегка завитая шевелюра жёлто-белого цвета… ну, точнее, её останки: каждый шмат противогаза изнутри походил на отсыревшую кору дуба с плотным покровом волосяного «мха», прилипшего к резине; на облезлой голове одиноко трепались лишь несколько стойких локонов, окружённых островцами чесоточных волдырей, больно схожих на прелую клюкву. Учитывая снорков нрав, такие бы он уже расчёсывал до крови, упрямясь любым предупреждениям  — но, даже когда Питон и зашвырнул резину куда подальше, и вытер о ветровку росу клейкого пота, а тот всё продолжал валяться на нём лицом вниз. Вроде не обмяк, вроде дышал — заснул, что-ли? — Ну-с! Жив-здоров - лысенький, правда, но сейчас мода такая. Вон, я никак свою шевелюру состричь не могу - уже в нос лезет, глаза колет, — невольно сболтнул измождённый "лекарь". — Ху-ух. Всё прошло уже. Спой, птичка, не стыдись. Снорк напряг застывшие глаза; уложил ладонь поверх ворсистой земли, опёрся на неё, как на трость - и поднял голову. …Первым, самым первым делом припомнились басни-ужастики «бывалых». Чем там в них новичков с городскими пугают? Бездонными глазами? Усохшей мордой а-ля Рамзес II? Такой ужасающей, что и после смерти кошмары будут по пятам преследовать? Этому он, получается, верил, это слушал взахлёб, впитывал в мозги — а когда выяснил, что тот был ни капли не страшнее обыкновенного обителя «100 Рентген» (правда, хорошенько посинячившего недельку-вторую), так и кардинально притормозил. Глаза мутанта --эти мягкие, большие из-за худости лица пятнышки, украшенные серебряной росой пота и прекрасно видимые даже среди полигона синяков с царапинами-- покрылись светло-пудровой плёнкой, укутали блеклыми кольцами неестественно крупные зрачки — вот только двигались они, как у ошалелого пса. Разглядывали всё подряд, перепрыгивая со «спасителя» на пещеру и наоборот, упиваясь каждым сантиметром окружения с диковинной жадностью — значит, не слепой. Уже хорошо. Черты его отвердели, заострились голодом. Низ лица истерзался и неописуемыми ожогами, и расползшейся, отслоившейся тканью, и запёкшимися мазками глубоких порезов; чуть под носом мутанта, где грубая резина впивалась в кожу, теперь пунцовела широкая вогнутая полоса, что и переносицу украшала заметной «впадиной». Снизу сей алой ленточки — раззинутая от такого же удивления пасть: сдавленные челюсти выпячились от натуги, вытягивались вперёд, будто у мартышки. Заместо громадных клыков — обычные человеческие зубы, неухоженные, желточно-кровянистые и уж точно не в полном составе; может, именно поэтому их сразу же застенчиво прикрыли смятые складки кожной ткани, отдалённо напоминающие ниточки промолотого фарша. А сверху… Сверху скользкое, скукоженное от влаги лицо перекрасилось в холодно-мучнистое нечто. Изнурённое, венистое у высоковатого лба и нездорóво-пульсирующее, оно на глазах вспыхнуло алым цветком, постепенно возвращаясь в более персиковый, даже поджаристый оттенок от прилива крови. И сам мутант, казалось, попятился назад от удивления: недоумённо помотал полегчавшей головой, приподнял шрамистую руку, осматривая каждую зарубцевавшуюся фалангу, словно видя себя в первый раз; неуверенно ощупал сухие, костистые плечи, заёрзал, оттягивая шершавую кожу на коромысле ключиц… потом опустил её, резво и юрко, внезапно переводя свой взгляд на Питона… И накинулся на него, повалив на спину. Всего за пару секунд недо-приключенец вновь успел перераспрощаться со всем, обматерить и Зону, и «удачу», и доверчивость, и вообще всё-всё-всё: ну ясен-хуясен, не дружиться он лез! Только сняли душащий противогаз, только кровь хлынула в башку — так инстинкты и включились… …Вот только лицо, даже через пару щедрых минут, не являлось неузнаваемым фаршем. И руки не раздробились от хищнических ударов, превращаясь в обмякшие, выкрученные комки агонии — лишь слегка сдавились под увесистым телом. Снорк просто-напросто «прилип» к нему. Обхватил его верёвчатыми, но чересчур сильными руками, уткнулся влажным от пота лицом в плечо сталкеру — и улёгся себе, довольный как слон. Со стороны — мило, на самом деле — больше смахивает на удушающий боксёрский захват. — …А как же волшебное слово? — по-старчески закряхтел Питон, убирая липкие кляксы-закиси из чужих, широко распахнутых от восторга глаз. Он уже и позабыл, когда в последний раз использовал в своём лексиконе хоть что-то «волшебное», но, раз будет заново открывать для себя дружбу, а то и поучать бывшего человека уму-разуму, не помешает и щепотка банальной вежливости. — Веши-во? — заворковал мутант, чуть не захлёбываясь слогами от чистой радости, что уже сияла в зрачках-васильках искоркой вернувшейся жизни... и ненароком усилил хватку. — Ну, — хрипнул сталкер, пытаясь втянуть хоть глоток кислорода; казалось, всё тело уже ходило ходором от сноркового мурчания, готового пристыдить любой советский трактор. — «Спасибо», всмысле! «Спасибо!» — А-сива! Пасио! — с энтузиазмом загалдел, засвистел тот. — «Спасибо!» — Спаси-ииво! — Думаю, пойдёт, — мутант с шутливой виной захлопал глазами, заизвинялся за косую речь, надавливая ещё и на жалость. Чёрт! Ну разве откажешь такому лицу, такому настолько заразительно счастливому чуду, что его простецкое торжество так и хотелось подхватить себе, подлатать им кусочек сморенной, очерствелой души, а то и усилить таким же крепким, пускай и жутко непривычным объятием. — Больше мучать не буду — можешь шибко не подлизываться. Только учти: если будешь и дальше подобные финты выкручивать, я за себя не отвечаю. Благодарностей не надо. В такой близи бросалась в глаза и мутная, потрёпанная нашивка малахитового волка, застывшего с грозно разинутой пастью на одном из лоскутков потрёпанного, даже чуть севшего комбинезончика — ну, теперь-то ясно, чего тот устраивал разнос «братцу по несчастью» из другой факции. Можно вытянуть сталкера из «Свободы», но «Свободу» из сталкера (даже, видать, одичалого) уже не вытянешь. Хорошо хоть сейчас от вспыльчивости не осталось и мокрого места: одни только глаза, мягкие и сливочные, вдруг засверкали находчивостью, насупились, затлели от какого-то задумчивого огонька; ладони упёрто заметушились среди одежды (всё-таки искал, зараза, чем бы отблагодарить — интеллигенцию тоже просто так не подавишь!) — и обдали плечо кое-как расслабившегося вольника холодом. Вздёрнувшись, словно впопыхах настроенная струна, Питон озадаченно глянул на горделиво протянутую ладонь — огрубелая, мозолистая, почти медвежья лапища, что в любой другой ситуации давно бы смяла его лицо, словно сухенькую веточку, ласково выставляла напоказ железный жетон, бережно стянутый с жилистой шеи и ухваченный за потресканную цепочку. Металл по краям давно оброс ржавой корочкой, развалился под лозами трещин, оставляя относительно целой одну лишь середину… На которой и красовалось одинокое, выцвевшее «Александр».