Самый человечный нечеловек в мире

На секунду, всё было хорошо. Гул стихает с последним ударом. Если обернуться — будто и не было ничего. Ни ора, ни резни, ни общества чуть более одичалого, чем «надземельное». Ничего. Просто очередная частица Зоны, что появилась без предупреждения и так же пропала. Он наконец останавливается. Пускай ноги и стоят так же — залубеневшие, натянутые, словно тросы, в инстинктивном ожидании дальнейших приключений. Как им дать понять, что оно уже завершилось? Что впереди — лишь облака, разбросанные размытыми кляксами по седеющему небу; что внизу — разве что деревья, загнутые и трухлявые несмотря на тёплую апрельскую погоду, рассеивающую дрожь в самой глубине костей? А как понять это самому? А как поймёт это-- Поверх руки сжимаются землистые пальцы. Мёрзлые, шершавые, будто змеиная чешуя, они ползут вдоль его костяшек, скользя по выпирающим венам и охлаждая пылающие мышцы; медленно обвивают кисть — и уверенно останавливаются на ладони. Пропадает неприятная мокрота пота. Стихают и колющие, болезненные вдохи. По всей руке ползёт блаженный холод, пробираясь до впалых щёк, заставляя вспыхнуть приятный багровый жар. Казалось, эмоции должны были брать верх, дух захватывать, а сердце обливаться кровью, отбивая в истощавшей груди свой торжественный грохот — но в уши отдаётся лишь настойчивый гул пульса. Они делают шаг. Неуверенный, словно неохотный; навстречу облакам, навстречу серым, размытым деревьям, плывущих мимо глаз. Сталкер думает, что мутант подталкивает его к спуску по склону, делает ещё один шаг — но рука его сжимается, будто кандал. — …Что? — сипит Александр, чуть не переходя на удивлённый лепет. Он держался за сталкера, будто слепой, а на окружение глядел, словно пытаясь вразумить какой-то страшный, лихорадочный сон. Глаза его будто и сами не знали, сосредотачиваться ли им на одном месте или тут же соскочить на реку (за свою «новую» жизнь такое он видел впервые), или на пролесок, или на вышку базы, видимую лишь в самом горизонте, ползущего по земле тонкой вьющейся ленточкой. Будто бант на подарке, доставленному им прямиком в грязные, подранные руки. — …Что? — повторяется снорк, как-то неловко усаживаясь, почти не падая, на первый попавшийся булыжник. Питон и сам хотел сесть, рассказывать ему про земли, поля, курганы, отдалённые от их сжатого, неуютного мира, завораживать городами и уютом сёл, пробуждая в нём искорки старых воспоминаний… Правда, где угодно, только не здесь — от вида любых каменистых пород уже бешено мутило. Но рука тянет его за собой, уверяюще обвивает дрожащие от напряжения пальцы, и он неуверенно поддаётся. — Тот же вопрос, — цвикнул языком молодой человек, как-никак примостившись и наконец вытянув затёкшие ноги. Действительно, где они? Неоцифрованные карты выдавались только на територии Зоны и по територии Зоны (кому взбредёт переться дальше?), а в памяти, пускать чу-уть размяклой и задурманенной свежим воздухом, не всплывали ни холмы, ни крутые склоны у леса, ни шахта. Последнюю та вообще старалась вытеснить в наидальнейший уголок, как ночной кошмар. Но, если бросить взгляд чуть вниз, подальше расползшихся пологих котловин, можно увидеть неиссохшее русло реки, только в самой дали связывающейся в клубья тонких, мелеющих нитей. Затон. А запад от него — это… — Хах. Приток Уж. Очень смешно. — Грас-сиво, — внезапно выпаливает мутант. На секунду он замолк, но потом, что-то припомнив, улыбнулся. — От-чен красиво! От-чен… — Всё вам красиво, — продолжает сталкер, внезапно заходясь сухим, дерущим кашлем. Напоминает о себе и пересохшее горло. —  Вот спустимся, тогда будет нихрена не красиво. Куда дальше идти-то? Как выяснилось, не стоило настраивать себя и на минуту размышлений: малейшая стрекоза, садящаяся на редкие, загнутые ветром травинки привлекала их шелестом крыльев, таким невероятно непривычным после стольких тесных встреч с невиданными тварями, а картинный пейзаж вокруг, не состоящий исключительно из серого, коричневого или тошнотворно-алого, и вовсе заставлял мозги заседать на мель. Да и не помогают, отвлекая, глаза Александра. Вовсе не белые и уж точно не серебрянные: теперь, в солнечном свете, они отдавали своей прекрасной, чистой синевой. С темнеющими крапинками, словно впадинами в большой, шустрой реке, которой не стыдно любоваться хоть вечно. — К друзья? — устало проворковал мутант, больше для поддержания разговора. Только сейчас сталкер понял, что засмотрелся. — Женя много друзья, да? От-чен красиво, добро — много друзья… — Друзей не отчен много, но отчен вооружённых. Таких же, — палец его покосился на вышку. Не жёлчно, а просто устало, задумчиво. -…как вот эти ребята. Указание отстреливать всё подвижное. Хочешь к ним? Глаза его недовольно опускаются, рыская по редким травинкам на рыхлой, зыбучей почве. — И я не хочу. Ещё варианты? Что мог ему предложить бывший анархист, черпающий счастье из простецкого, природного окружения, и решивший, что всё плохое уже позади? Он уже выбросил из неусидчивого рассудка последние тревоги, уже и приоткрыл подбитый глаз, рыская в поисках потенциального обеда — какие «ещё варианты»? Поэтому единственное (и, по сути, лучшее), что он решил ему подарить — удивительно мягкое объятие, прижимающее сталкерову фигурку к его крепкому плечу и намекающее на заслуженный перерыв. Они сидели. Молча, любуясь видом, как сладкая парочка первовлюблённых. Может и дурацкая, может и наивная, а каждое его дыхание, каждое бережное прикосновение пальцев скручивало все его внутренности в пылающий узел. Но, стоило только приподняться, дабы поправить затёкшую ногу — как следом подпрыгнул и весь пейзаж, превращая приятно ноющий узелок в прут раскалённого железа. Будто накренившийся корабль, выгинались и шатались деревья с травой, холмы с котловинами; сталкер может разве что подаваться назад, с каждым рваным вдохом превращая окружение в огромное чёрно-серое пятно. Кто бы мог подумать, что кусочек шоколада и сырого мяса на три дня — такое себе пропитание. И, видимо, настолько такое себе, что одни лишь пятящиеся шаги всколыхнули в Александре частицу, более зацикленную на исскустве медицины: забросив всякие посиделки, теперь тот тянул его в сторону, к обвалившейся груде булыжников — лучше, дружище, тебе присесть. — Подожди, — выжимает юноша. Казалось, это заняло всю ёмкость его лёгких, вытянув воздух на одном дыхании. — Подожди. Щас сойдё-ём, чуть обустроимся, а там и посидим. Для бесед времени нет; скоро закат. Лицо мутанта странно перекосило; помотав головой, словно не давая застояться в ней какому-то бреду, он выставляет выпрямленную ладонь к уровню солнца. Удивительно — сталкеру-то казалось, что пятно было прижато к горизонту. И плевать, что оно теснилось с десятком других пёстрых вкраплений, засоряющих неустойчивое поле зрения. Именно поэтому, как только сталкер пробовал показать свою версию — экс-медик лишь улыбался, улыбался, будто крепкий санитар перед хиленьким, но вполне буйным душевнобольным (что примечательно, это сталкера не злило — как много людей бы приняли его за подобного, особенно после его вида и рассказов про доброго прыгучего людоеда?), но не давал слабину: быстро, словно ящер, он соскальзывает с камней, удерживая свой вес на одном из булыжников, и обхватывает его за тощий пресс, удерживая ватные ноги в равновесии. Половина сознание норовит заставить Питона обвалиться здесь и сейчас, а другая — эта гипертрофированная жажда выживать и бороться, в упор привязавшаяся к его рассудку — давит на него, заставляя идти дальше, идти, бежать, искать убежище, оружие, других людей, прятаться, убивать, отбиваться-- Он был в отключке ещё до того, как упал. *** На него стекали капельки воды. Холодной. Пресной. Питон пробует поднять руку, попытаться отмахнуться от назойливого ручейка, ползущего по впадинам грязного лица, но та еле работает. Всё еле работает. Остаётся только лежать враспласт, упираясь носом в теперь росистую траву… довольствоваться мертвецким запахом из широко раззинутой пасти, что пригнулась к нему громоздкой тенью… И голосом. Сиплым, хрипливым, будто глотка его владельца проходила сквозь десяток ржавых сит и зыбучих решёток, но одновременно настолько сладко-любящим и медовым, что сталкер и сам не знал: вытягиваться к нему, будто змея к мягким нотам флейты, или кривить губы, молча завидуя второй половинке явного сердцееда. И конечно, конечно он пытался вытянутся к нему, пролезть сквозь густые, беспорядочные облака забвения. Пытался и тогда, когда тень неспешно скрылась, растворившись в солнечном свете и захватив с собой сахарные ноты. Только когда их место занял ещё один громоздкий всплеск воды, а пекучее солнце, казалось, начало настраиваться зажарить его лицо — тогда он и поднялся с земли. Александра нигде не было. Вымотанное сердце тут же наполняется скользким, неуютным страхом; желанием найти его и больше никогда не отпускать. Может, выпросить ещё десяток-второй слов,  льющихся из его рваных уст, будто целебный бальзам для подкошенных нервов. Правда, пока что единственной памятью о нём служили засыхающие капли воды в волосах… и вспоротый русак, заботливо положенный рядом с ним. Своеобразное «Извини, что пропал» было принято без претензий. На мясе, нездорóво-пунцовом и скользком, видны пятна. Пятна и на траве, на крутящихся деревьях, на неустойчивой земле, что убивала чувство равновесия пульсирующими волнами, подталкивала то в сторону, то в бок — в конце-концов, сталкер поддался и полез к поваленному бревну. Помимо попыток удержать в горле тошный комок (и не менее «успешных» проб оттянуть перегревающийся рассудок от ненужных мыслей), оставалось разве что есть. Вот и вышла какая-то ирония, то-ли грустная, то-ли смешная: за столько времени снорк — что прохлаждался в реке, без проблем напрягая гипертрофированные лёгкие, по большей части отмываясь и лишь время от времени инстинктивно стараясь ухватить за хвост какую-то мелкую рыбёшку — стал больше походить на человека, а вот человек — грязный оборванец, согнутый на коленях в тени деревьев, будто пещерный зверь и уминающий сырую зайчатину так, что чуть не прокусывал себе язык, пополняя воздух только резкими шипящими вдохами — походил на снорка больше, чем никогда. Только когда шкура животного начинает походить на помятую плюшевую игрушку, а её «набивка», пережёванная до тягучего мясистого желе, отправлена в сухую, конвульсирующую глотку, тогда сталкер и решается поднятся с ног. Чёрт с ними, с червями от непромытого трупняка — главное, чтобы еда не вернулась наружу из-за слишком спешных шагов. Поэтому он идёт медленно, как бы унизительно это не выглядело; бережно, будто старец, опираясь на ветви ив, склонившихся к реке, поваленных ветром осок, словно кривляя его состояние… ну, или подзывая к воде. И он соглашается. Подсаживается на сухой, холоднеющий с приходом вечера песок. Вытягивает перед глазами свой плащ — рваное тряпьё, с которого ещё сыпятся землистые крупицы. Еле удерживается от того, чтобы попросту швырнуть его куда подальше, в медленный, небурхливый вихрь течения; вместо этого лишь окунает ткань в тепловатую воду, безразлично глядя на появившийся поток грязи, тонкой полосой разрезающий мягкую синеву. Если верить слухам, поныряешь в такой — и будешь ещё неделю ходить, как хорошо проваренный рак. Но глаза пекут и слипаются от пыли: он склоняется к воде, не решаясь взглянуть на своё отражение, устало смачивает руку, мягко проводит ей по кровянистым губам, стараясь сбить привкус, а затем и по костяшкам лица. Ожидает взгляд намного лучше, чище, без неустойчивой пелены, и видит перед собой-- Лицо. — Женя! — живо отзывается Александр, выбираясь на прозрачное мелководье и распихивая плечами редкие камыши.- Страшно, да? От-чен? Он выглядел не хуже мумии: тощий, будто сборище одних лишь облезлых мышц и сухожилий, удерживающихся на костях только желанием показать природе -а то и смерти- нехилый средний палец. Ну, или же смахивал на штрудель, с кремовой, пятнистой кожей и вишнёвыми подтёками старых ожогов. Чертовски сладкий штрудель: мурчащий, как дряхлая волга, выжимающий промокшую майку, не снимая её, и внаглую красующийся жилистой фигурой. Именно поэтому, только монстр подобрался поближе, окидывая своего человека выжидающим взглядом — тут же получил в качестве ответа поцелуй. — Не страшно, но неожиданно, — Питон помогает стряхнуть влагу с отсыревшей ткани, которая так и липла к коже, обтягивая форму. — И красиво. — …Красиво — это карашо, — довольно воркует мутант, больше самому себе, и выгибается в позвоночнике. По спине пускаются в каскад прозрачные капли. — От-чен карашо, да-а… согсем как. тче-ло-век… Сталкер подбирает свой плащ, небрежно расстилает его на землистом берегу. Как раз на двоих. — Ты и так человек, — он тайком довольствуется цветущей на уголках губ улыбкой… и заодно решается удержать при себе: «Но, к пребольшому сожалению, не для всех». С этим разберутся потом — не то, чтобы в их жизни играла огромную роль организованность. Они легли. Ну, как «легли». Сталкер уселся первым и так-то показал рукой, чтобы снорк просто развалился рядом, прижавшись впритык — но у того, как выяснилось, были другие планы. Он просто улёгся сверху него, как огромный кот — благо, что тощий. Рёбра и выпирающие полуарки бёдер соприкасались с собой идеально, будто зубчики сложного, крайне длинного пазла, а вот на тощих животах беглецам пришлось вытягиваться, дабы не лишить и эти части блаженного контраста неровной, шрамистой кожи с наждачкой ожоговых рубцов. Настал момент тишины. Один из таких, ради которых не жалко бродить по пещерам — хоть днями, хоть неделями. Питон ёжится на месте, довольствуясь приятным трением и пытаясь свыкнуться с медленным ритмом дыхания. Александр ухватывается за травинку свободной рукой, вырывает с корнями и неспешно пускает себе в рот. «От старых привычек не избавишься» — усмехнулся сталкер, но почти сразу же сник. То же самое, по сути, можно было сказать и про него: всё ему слишком тихо, слишком спокойно, слишком хорошо. И пускай давно смирившаяся душа требует костра (и то, больше для атмосферы) — а сердце клянчит палку поострее. «Затачивай её хоть зубами, приятель, — деликатно намекает оно колющими, подталкивающими ударами. — Но без оружия тебе башку оторвут. А что это за тень там, вдалеке? А вон та?» Но, то-ли почувствовав его подскочивший пульс, то-ли в каком-то безсловном понимании, снорк начал говорить. Как одинокие капли воды на искривлённой, согнутой спине, лился из мягких уст водопад бессмысленных, несуразных слогов и химерных слов — но шли они с такой уверенностью, таким мягким, равномерным ритмом, достойным мечтательного чтения книги, что заслушивался сталкер так же, как и от обычной речи. Та, к слову, тоже мелькала среди моря выдуманных фраз, пускай и в виде заученной до хрипоты мантры: но если она не дарила сталкеру жаркой (да и не особо нужной) вспышки удивления и восторга, то умиротворение и расслабленность — уж точно. Уж, уж, уж… — …Уж — красиво… — повторяет снорк, делая свистящий выдох. Питон готов слушать его хоть тысячи раз. — Так-х красиво, отчень! Сталкер кивает в молчаливом согласии, закрывая припухшие веки: эстет, что сказать. — …Сонце — красиво… Хорошо подмечено, не поспоришь: даже с близящимся закатом оно приятно грело щёки. — …Женя — отчень, отчень красиво… мило, красиво Женя… скас-ка, меч… мечта, мой человек! Сокр-рровище. Теперь щёки его уж точно пылали. Но сейчас… сейчас сталкер желал отыграться. Поэтому, только мутант затих, переводя дыхание, он завёл свою песню. — Сказал бы кто, что у снорков такая тонкая душа, — забрасывает наживку Питон, растирая впалые щёки затёкшими пальцами, стараясь развеять ненароком вспыхнувшую на них красноту. — Я бы учёл; это ж надо, такое новшество, такой скрытый раритет… По нескрываемо смятённому взгляду видно, что мутант понятия не имеет ни о тонких душах, ни о раритетах — но одновременно гордиливо выпячивает худые, обтянутые кожей рёбра, чуть не вдавливая сталкера в редкий покров травы. Похвалу чует и любит каждый: вот только существо, работающее в основном на инстинктах, к сюрпризу может отнестись крайне своеобразно — но с каких это пор в их отношениях брало верх благоразумие? — …А хочешь, покажу ещё кое-что хорошее? Весь его взгляд, пускай и вялый, фокусируется на хитро блестящих изумрудах. Пора делать ход конём. Рука сталкера, размятая, огрубевшая и холодная, начинает ползти вдоль его незащищённых позвонков, обросших тонкой, пузырчатой плёнкой шершавой кожи; обводит каждый из них, делает арки на лопатках, прижимая все необходимые места и задевая каждый клубок напряжённых нервов. Далеко не тайна, что в мутантовских жизнях не было особого места для нежностей, а каждое ласковое прикосновение казалось неожиданностью, непривычной, удивительной… и вызывающей соответсвенную реакцию. Александр упирается ступнями в рыхлую землю, сжимает раскрытые, размякшие от воды ладони — не столько для показания недовольства, сколько чтобы не грохнуться на сталкера здесь и сейчас. Но гибкие пальцы не отстают: вдавливают позвонки до блаженных щелчков, разминают плечи, повторяя свои путешествия среди узелков нервов вновь и вновь, пока монстр не ощущает себя ломтиком масла на раскалённой сковороде. Как не крути, а мутации не особо помогли выносливости человеческой спины, окончательно изуродованной вечно-согнутым состоянием. Именно поэтому он мог простить себе то, как плавится от нежных прикосновений, полностью обмякая на гордиливо выпяченной грудной клетке: титул «царя природы» успешно отбит. — Что, хорошо? — сталкер еле сдерживает ехидную улыбку, целуя его в приоткрытую от блаженства пасть. На этот раз довольствоваться пришлось привкусом пресной воды. — Х-хх… харашо, от-чень… — рвано сипит мутант, изо всех сил напрягая не менее растёкшийся рассудок, а заодно и пытаясь подхватить невольно стекающую слюну. — Отчень хорошо, Жень… Ну, уговаривать долго не понадобилось. Он оттягивал кожу, разминал и дальше, отрываясь лишь на редкие, спонтанные секунды: только для того, чтобы глянуть, как его монстр, свирепый, дикий монстр, скулит и просит ещё. Конечно, на долгие «проверки терпения» сталкера не хватало — как можно лишать такую зубастую радость (что уже мимолётно стягивала одежду и с себя, и с него) личного водопада блаженства. Да и не скажешь, что этот кусочек рая обходил стороной Питона. Они живы, они достигли того, чего хотели, не чахнут среди гнили и пыли, а теперь вовсе внаглую плевали в сторону и природы, и будующих тревог; улыбаются, раскисло гогочут с неуклюжей обстановки, оттанцовывающей на самой грани абсурда. Может быть, лежали б так и обсуждали её до конца света, как нудящиеся старики: а что? Морщинистое, дикое лицо не придавало монстру молодости — только в мягкой улыбке, что расползалась на ней и сейчас, оно цвело. Цвёл и сталкер, наконец стряхивая с кожи вампирскую бледность, словно оттаявшую из-за просочившихся до самой души тёплых лучей солнца — а то, будто маслянистая капля, всё сползало и сползало вниз по небесному полотну, уступая место малиновому закату. Малиновыми стали и его щёки. И губы: не прошло и десятка минут, как каждая лишняя секунда уже начинала насыщаться поцелуями. Грубые, прикусывающие и оттягивающие подбирались для пятен, оставленных отжелтевшими синяками, пробуждая в них вспышки старой боли; мягкие, тягучие, ради которых монстру приходилось выгинать скомканные остатки губ, играли с порезами и царапинами, пуская сотни мурашек вдоль и поперёк заживляющейся кожи, превращая каждый момент в волшебную смесь боли с удовольствием. Поэтому они заворачивали, выкручивали ноги, обвивая друг друга всё сильнее и сильнее. Жёсткие, грубые, словно кремень, руки Александра вцеплялись в бока, охватывая чернильную чешую выкроенного змея, вьются среди рощ синяков и царапин; холодные, тонкие, прыткие пальцы занимаются с дряблой, обвислой кожей, нежно ползут вдоль впалой груди, явно намекая на продолжение… Но что-то, что-то потянуло сталкера запрокинуть ногу. Может, по ошибке. Может, из-за жажды подперчить обстановку. Может, в стремительно накаляющейся суматохе — но факт остаётся фактом. Худощавая конечность теперь повисла на плече мутанта, а бедро, будто нарочно, держало жадно пригнувшуюся физиономию на расстоянии от «цели». Грудная клетка монстра неуклюже отталкивается, держа икру в каком-то полуобъятии; редкие остатки бровей подскакивают, будто пружины. Теперь юноша, почувствовав на себе укол его взгляда, чертовски мило втягивает шею, корчит сладко-неловкую улыбку, невольно смачивая языком раскрасневшиеся губы; хлопает глазами настолько невинно, что над покровом липких, смолистых волос вот-вот должен был вырасти нимб… но, как только попробовал убрать ногу — та оказалась схваченной. Затем сжатой. И, чуть не дрожащей от вибрации хищного рыка, вновь заведённой за плечо. Игра началась. О боже, как она началась. Спустя минуту его шею украшало алое, жгучее «ожерелье» — третье по счёту. Пылкие поцелуи, идущие жарким градом чистого, чистого блаженства, целились на по-юношески выпирающий кадык, на колотящиеся артерии, на заострённый, обросший редкой щетиной подбородок — даже тот дрожал в нескрываемом удовольствии каждый раз, когда эти чёртовы зубы проходились по разгорячённой коже. Но мутант не останавливается. Нет, он ныряет и дальше: щипает ключицы, жадно лаская шершавым языком их чувствительные ямочки, нежно глодает округи маленьких сосков, оттягивая твёрдые бусинки в самые нужные моменты, пока с их краснотой могло соперничать только лицо сталкера. Когда же тот понадеялся на перерыв, расправил изогнутые от удовольствия лопатки и решился позволить себе рваный выдох — тогда вдоль невольно приподнявшейся спины пустились короткие, мертвецки-чёрные ногти, оставляющие за собой жгучие полосы и выманивающие из глотки до стыда звонкий «Ох!». Ногти лишь впиваются сильнее, царапая, подстёгивая, дразня — и сталкер не может остановить себя, нападает на его губы, прижимая его так, что весь кобчик отдаётся щелчком. В сладком унисоне с пульсирующим теплом, скручивающим все его внутренности в жаркие узлы, нарастала и мутантова нетерпеливость. В одну секунду он ещё пытается сдерживаться, покорять сердце сталкера острыми нежностями — но во вторую, словно по щелчку, вздымает горбастый нос (кожа на кончике уже умудрилась содраться или сползти — на её месте уже виднелась узкая черепная дыра), будто озлобленный бык; начинает украшать каждый жадный, всё более агрессивный поцелуй утробным рычанием — но, вопреки этому, дрябленькое, до боли возбуждённое человеческое тело лишь выгинается в спине, начинает проходится языком и по его выступающим рёбрам, будто нарочно выманивая реакцию, провоцируя и проявляя достаточно издевательской непокорности для того, чтобы монстр жадно раззинул пасть, начал по-настоящему измываться над нагло лыбящимся парнем с мясляным, опъянелым от возбуждения взглядом. Сталкер еле успевает подхватить слюну, рвано дыша в мёрзлом воздухе, берёт трухлявые бёдра в захват: те не сопротивляются, не держатся на месте, срывая его с земли — лишь грубо прижимаются, чуть не впиваясь твёрдыми костяшками в кожу… и делают рывок вперёд. Вечернюю сонливую тишину тут же разбил общий стон. От внезапности замерло всё. Казалось, замерло и солнце, стерев с темнеющего неба первые звёзды — но на небо они больше не смотрели. Интересовало их лишь одно. Теперь в кое-чью голую задницу упирался член. Сталкер, зараза, не теряется: гибко изворачивает спину, делает ещё один толчок, выманивающий из головки капельки смазки и окончательно превращающий снорка в зверя. Следующий рывок уже насаживал до стыда истекающий орган на его дырочку — на этот раз менее узкую и скромную, но такую же чудесно упругую. Член, такой же венистый и, казалось, даже более габаритный (свежий воздух помогал не только голове), скользит внутрь: неестественно холодное пресемя щекочет нутро, возбуждает ещё сильнее, смягчая грубый обхват тугих стен; заставляет пылающие, жутко нетерпеливые мышцы расслабиться до покорной мягкости, а его хозяина — течь от одних лишь воспоминаний их прошлого раза. Какими бы сладенькими не были его охи и вздохи, когда орган проникал всё дальше, а выпяченная головка задевала простату до вспышек чистого жара; как бы мило не пытался он связать между собой слова, застенчиво дроча свой член и пуская пальцы сквозь редкие кудри на по-девичьи чувствительном лобке — но Александра было не задобрить. Приподнявшись и выгнув размятую спину настолько, насколько позволяло вьющееся в паху возбуждение, накаляющееся от малейших стонов этого чарующего тéльца, мутант рывком проник до самого конца — да так, что звёзды заблестели в глазах у обоих сторон. С небом не стоило соревноваться — вечер на нём уже давно пропал, заменившись багровым закатом. Казалось, с каждым блаженно-грубым толчком, с каждым сладким, бесстыдным «ещё!», с каждой секундой насыщался этот цвет, пока наконец не превратился в кроваво-красное нечто. Вскоре, жар перестал держаться на пылающей от укусов шеи, на растянутой дырочке, стягивающейся вокруг требовательного члена, будто не желая расставаться с ударами блаженства и искрами удовольствия, на их приятно искусанных губах — теперь он был всюду. Окутывающий ноги с руками, заворачивающий траву и сминающий деревья, жар полз с красного неба не землю. Как и толчки, сначала он был нежным, словно моросящим дождём вспышек, лишь слегка мешающим по-нормальному уткнуться в землю, подставляя Александру угол получше. Вскоре — перешёл на грубый град, почти что плавящий кожу и заостряющий любую вспышку блаженства до предела, до экстатических криков, утерянных в шуме нарастающих ветров. Теперь о побеге не было и речи. Не было и мыслей о медлительности, не было никаких дразнящих заигрываний или оттягивания разрядки: они торопились перешагнуть черту, превратить всю энергию, всю эту чистую любовь в свой личный кусочек рая — блаженного и абсолютно незабываемого. И, за секунду до того, как их достигла лавина невыносимого пламени… Успели. *** — …Ал-лё? На этой стороне сталкер, пока-что обыкновенный, а на другой кто? — Дед Пихто! Сорока, тебя где черти носят?! Выброс только закончился, дозиметр верещит, Зона растёт, блокпосты передвигают — а он уже побежал, земли новые покорять. Жить надоело, первопроходец? — Завидуй молча, — на другой стороне послышалось явное «Прибью гада», но он продолжил. — Всего-то на запад пошёл. Артефактов уйма, природа сказочная, а народу — зыньк. Позасыпали все, что-ли? — У-у, оптимист. Знаешь, пиздец подкрадывается незаметно — может, затаскал кто ребят. А что? Дыра далёкая, сомнительная — да и тебя могут… хвать! И кранты. — Иди в жопу, предсказатель. Даже тушканчик морды не покажет — тишина, аж стрёмно. Какие «кранты»? — Ну-ну, смотри мне. Сейчас химера в глотку вцепится, слепой пёс яйца оторвёт, а как снорки приплетутся — останутся только рожки да ножки… говорят, логово сплотили вдали от вышки должников, в пещере или чего… — И опять мимо. Накрылась пещера: обвал. Правда, такие набегут, и глазом не моргнёшь. У них всегда выходов куча. Живучие твари… Но пока что — спокойствие да романтика. — Эх-х, везучий, зараза. Что, даже стаи «прыгунов» не видел? — Стаи не видел. — расслабленный голос скрасил кислый смешок, появляющийся у того только после замечания чего-то если не необычного, то уж точно сумасбродного. — Только двоих.