Без воздуха

Он войдет, никого не спросив, Ты полюбишь его не сразу, С первого взгляда он некрасив, Со второго — безобразен. Только речи его горячи, Только прочь сомнения, прочь, Самый звонкий крик — тишина, Самый яркий свет — ночь. Пикник «Самый звонкий крик — тишина»

POV Катя Пушкарева — Если бы можно было просто оттолкнуться от земли и полететь в любое место, то что бы это было за место? — Куда угодно? — Куда угодно. — А если этого места не существует? — А ты хочешь туда? — Я хочу туда, где спокойно. — А ты веришь в жизнь после смерти? — Почему ты спрашиваешь? — Хочу знать твое мнение. — Об этом тяжело говорить. — Но ты же и не говоришь. Откуда ты можешь знать, что тяжело, если даже не пробуешь? — Необязательно пробовать. — Ты умеешь кататься на велосипеде? — Нет, наверное. — Ты не знаешь, потому что не пробовала. — Это вопрос? — Нет, это утверждение. Поехали завтра кататься? — Зачем ты возишься со мной? Неужели больше не с кем? — Хочу. Мне с тобой интересно. — Бред. — А есть разница? Если бред приносит удовольствие, то почему я должен от него отказываться? Эти разговоры ставили меня в тупик, волновали своей незначимостью, ненавязчивостью, бессмысленностью и оттого бесили. Вечерами Кирилл просто приходил в мою беседку, садился в противоположном углу и что-то спрашивал. В темноте мне не было видно его лица, да я и не стремилась его рассмотреть, мне вообще было на него все равно, я воспринимала его как маленького назойливого мальчика, который напрягает меня своими «почему». Я не хотела ему отвечать, не хотела разговаривать, вообще не хотела, чтобы кто-то прерывал мой поток мыслей, закуривала сигарету, рассматривая тлеющий табак на ее конце, и все-таки не выдерживала и бросала что-то в ответ. Ему почему-то было достаточно моих односложных фраз, он говорил практически сам с собой, а потом вдруг вставал и уходил, а следующим вечером приходил снова. — Как давно ты встречала рассвет? Он снова пришел. И даже не сказал что-то вроде банального «привет». Просто сел на свое обычное место и огорошил своим неожиданным вопросом. — Что вообще творится в твоей голове? — Ты не ответила. — Я не хочу. — Поехали утром на озеро? На велосипедах. — Зачем? — Как зачем? Встречать рассвет. Знаешь, как там здорово на рассвете? Сначала становится чуть светлее, а на поверхности воды появляется легкий туман. Начинают петь птицы, выступает роса, а иногда слышится едва уловимый плеск воды от играющей рыбы. Ты знаешь, как поют соловьи на рассвете? Ни в какое другое время дня птицы так красиво не поют. Вся природа как будто замирает, и сквозь эту звенящую тишину прорывается их пение, как будто в концертном зале при затаивших дыхание зрителях. — А ты поэт… — тихо ответила я, искренне восхитившись его тонкому чувству прекрасного. Невероятно приятно было ощущать, что мир вокруг жив, и, несмотря на то, что во мне все эти чувства как будто умерли, они все еще есть в других людях. Вот в нем, например, молодом, восхищенном миром, мальчике. Значит, не все потеряно, не все утрачено. — Я не поэт, я просто умею видеть. Ну что, поедем? Можем даже сейчас отправиться. — Зачем тебе я? Езжай. Переведя взгляд на парня, я увидела, как он только молча пожал плечами, пытаясь разглядеть что-то в темноте. — На тебя все женщины санатория смотрят с восхищением, а я далеко не лучшая собеседница. Выбери себе кого-нибудь другого. — Не проблема найти, с кем можно поговорить, проблема найти того, с кем хочется это делать. — Я ведь почти не отвечаю на твои вопросы. Тебе этого достаточно? — Ты ведь даже не заметила, что уже задаешь свои, — усмехнулся он. Странно, это было правдой и стало для меня каким-то откровением. Надо было признать, что за несколько дней наших ничего не значащих разговоров, я начала к нему привыкать. Внезапно пришло осознание того, что я бы могла вообще не приходить в беседку все эти дни, а просто сидеть, закрывшись в комнате. Однако я приходила, а значит, я ждала, что он придет тоже, и он оправдывал мои надежды. Я чувствовала, что это как-то противоестественно, но спорить с его напором было сложно, и моя крепость как будто прогибалась, хотя еще и не рушилась. Мы поехали на озеро поздно ночью, когда только-только начало светлеть на востоке. Где он взял велосипеды, так и осталось для меня загадкой. Не знаю, зачем они вообще были нужны, потому что в темноте, естественно, поехать у меня не получилось, но Кирилл не бросил меня, а потому мы всю дорогу шли пешком и катили наших железных коней рядом. Было тихо и как-то величественно вокруг. Почти осеннее утро было сырым, холодным и каким-то… чистым. Не знаю, почему, но эта сырость как будто отмывала природу вокруг. Мы нашли место, где, судя по всему, регулярно проводили посиделки и жгли костер, уселись на лежащее бревно, и долго молчали. Я рассматривала чуть подрагивающую в предрассветных сумерках гладь озера и чувствовала, как спокойствие разливается по моим венам. Это было как будто единение с самой собой, с природой и, как ни странно, со всем миром. Незадолго до того, как на небе показались первые лучи, действительно начали петь птицы. Их было много, разных, с разными голосами, близко и далеко, а когда наконец-то выглянуло солнце, то водная гладь зарябила миллионом золотых искр. На секунду мне показалось, что я задыхаюсь от величия природы, от ее возрождения, от ее жажды к жизни. Это было настолько восхитительно, что не хватало воздуха, чтобы вдохнуть, я как будто впитывала эту жажду жизни, пыталась сохранить в памяти каждую травинку, каждый отблеск, каждый звук, а Кирилл просто молча сидел рядом, и с нескрываемым наслаждением наблюдал за той же самой природой. В тот момент я прониклась к нему искренней благодарностью и теплотой. Я понимала, что наши дороги с ним слишком разные, но не могла не признать, что он настолько светлый и солнечный, что мне невероятно приятно греться в его лучах. Он смотрит на мир так, как мне смотреть уже не дано, но подглядеть в щелочку на восхитительные, завораживающие картины хотелось, чего скрывать. — Хочешь, мы придем сюда еще? — спросил он, когда солнце уже окончательно вышло из-за горизонта, и мы поднялись, чтобы вернуться обратно в санаторий. — Хочу, но, наверное, не стоит. — Зачем ты закрываешься от этого мира, Кать? Неужели ты не понимаешь, что, если ты не будешь закрываться, то он сам тебе поможет? — Я не считаю себя достойной этой помощи, Кир. — А ты веришь в бога? Хотя нет, не отвечай. Представь, что окружающий мир и есть бог, какой бы он ни был, но это его часть, его сущность. Он заботится обо всем, что есть вокруг. О земле, о воде, о животных, о деревьях, о траве. Вот, посмотри, — он наклонился к земле, смахивая с длинных травин росу, — Трава примялась от наших ног, но это не значит, что она стала какой-то неправильной. И мир заботится о ней тоже! Неужели он не может позаботиться и о тебе? Я смотрела на него с нескрываемым любопытством, и не знала, что противопоставить его словам, кроме своей упертости. Неужели я менее достойна только потому, что сломлена? Ведь Кирилл действительно был отчасти прав, даже несмотря на то, что высказывал это как-то странно наивно для молодого парня, потому что в его возрасте явно мыслят немного другими категориями. Внутренний огонь молодости не смотрит на траву под ногами, а он такой молодой, но такой взрослый философ. — Сколько тебе лет, Кир? — А это имеет какое-то значение? — с каким-то вызовом спросил он. — Нет, мне просто интересно. — Мне восемнадцать, Кать. — А что ты здесь делаешь? — Иду. — Нет, — засмеялась я, а потом вдруг напугалась своей реакции, потому что, казалось, целую вечность не смеялась так легко и искренне, — В санатории. Как ты здесь оказался? Почему здесь работаешь, а не учишься где-то? — Я обещаю все рассказать тебе, если ты не будешь меня избегать, — ответил он, лукаво улыбнувшись. — Почему ты не понимаешь, что я переживаю за тебя, в первую очередь? Я, ты знаешь, стала какая-то… бедовая. Я значительно старше, у меня одни проблемы за спиной, а ты молодой, красивый, умный. Что может дать тебе общение с такой как я? — А какое это имеет значение, если мне с тобой хочется общаться? Ты же не можешь решать за меня. За меня и так всю жизнь решали, не спрашивая, что я хочу, а что нет. — Поэтому ты уехал? — Кать, — он остановился и открыто, с каким-то несказанным вопросом посмотрел мне в глаза, — Обещай мне. — Что? — удивилась я. — Обещай, что не оттолкнешь. Хотя бы пока ты здесь, в санатории. Ну, чего тебе стоит? — Кирилл… — Обещай. Мне это нужно. — Обещаю… — прошептала я, как будто почувствовав себя ответственной за этого мальчишку, потерявшегося в большом мире. И пожалела. О сказанном я пожалела в тот же самый момент, когда это обещание сорвалось с моего языка, но было уже поздно. Я тогда много взяла на себя, слишком много. Я взвалила на свои неокрепшие плечи ношу, которая была мне не по силам, но он просил, он всей своей сущностью просил меня не бросать его. Кирилл видел во мне что-то, чего не видела я сама, а я оказалась неспособна устоять перед силой этой веры в меня. Он напомнил мне маленького принца, такой самостоятельный и такой одинокий, и я неожиданно оказалась в ответе за того, кого невольно приручила. *** — И я сбежал, — тихо ответил он. Мы, как и обычно, сидели ночью в беседке и тихо переговаривались. Я уже не шарахалась от Кирилла и искренне интересовалась его судьбой. Я сама чувствовала себя одинокой, и мне было дико больно, что он может чувствовать то же самое. В конце концов, я сама создала тот ад, в котором находилась, а он ни в чем априори не может быть виноват. А еще мне не хотелось его жалеть, потому что он этого не заслуживал. У него было все для спокойной и счастливой жизни, и он мог себе это позволить, если бы не сквозившая из его рассуждений отрешенность от своей семьи и от людей в принципе. Он был как будто со всеми, он притягивал к себе целые компании, он знал всех в санатории по именам, искренне интересовался, как у кого дела. Он был со всеми и ни с кем одновременно. Он был со мной, как бы это ни было странно, наверное, с единственным человеком, с кем не стоило, в общем-то, связываться. Он был со мной, и я боялась пошевелиться, предав это доверие. — Почему? — Они не понимали меня, и я выбрал свободу. — Ты общаешься с ними? — Иногда, — он улыбнулся, — Я скучаю по ним вообще-то, но быть со своей семьей один на один — выше моих сил. Они как будто выпивают из меня все соки. Я не хочу и не могу сидеть на одном месте, привязанный к людям, которые хоть и родные мне по крови, но чужие по сути. Зачем это нужно? И я сбежал. — А к чему ты стремишься? — Хочу попробовать все, что смогу. Хочу ездить по стране волонтером и помогать всем, кому смогу помочь. — Ты очень хороший и светлый человек, Кир. Я надеюсь, у тебя получится все, что ты задумал. — Поедем со мной? Хочешь? Я тепло улыбнулась ему, хоть он и не видел в темноте. Я не могла не улыбнуться, не могла не ответить на его искренность тем же. Он как будто исцелял меня одними своими словами, как будто это тепло и детская наивность заставляли таять лед на сердце и затягивали раны, пусть постепенно, пусть по чуть-чуть, но в сердце проскальзывали робкие лучи света. Наше общение не было пошлым, не было двусмысленным. Я не видела в нем мужчину, но не могла не восхищаться им как человеком. Он покорял меня, и я сдавалась, каждый день, раз за разом. Я понимала, что делаю опять все не то, но он почему-то был рад нашему общению, тянулся ко мне и открывался. Это было непривычно и удивительно. К окончанию моего отдыха Кирилл уволился. Я не просила его об этом, и даже не знала о его плане, но он решил все сам. Он не дорожил этой работой, вообще не желая сидеть на месте. Санаторий был просто еще одним кусочком мозаики его жизни, он положил этот кусочек на место, и схватился за другой. Этим другим была я. Когда пришла пора возвращаться домой, за мной приехал Рома. Надо сказать, я очень боялась этого момента, я не представляла, как вернусь в квартиру, где все осталось точно так же, как было в тот день, когда мы вышли из дома вместе с мамой и папой, чтобы поехать на дачу. Воспоминания накатывали на меня какими-то волнами, и я еле выдерживала этот шторм внутри. Кирилл это видел, а может быть, просто чувствовал, он вообще был склонен к эмпатии. Он вызвался поехать в Питер со мной, но я почему-то не хотела знакомить его с Малиновским. Мне казалось почему-то, что Рома меня непременно осудит. Не хотелось объяснять никому, что нас с связывает с этим мальчишкой, не хотелось оправдываться, тем самым унижая тот хрупкий мирок, который Кирилл старательно строил вокруг меня. — Кто он, этот Рома? Кирилл хмурил брови, и теребил в руках замок от своей толстовки, тем самым выдавая свое волнение. — Друг, — просто ответила я, понимая, что ему этого мало, но почему-то не хотелось углубляться в какие-то подробности. — Ты скажешь мне свой адрес? — Зачем? — Я хочу тебя увидеть. — Кир, я обещала тебя не бросать, пока я здесь. — А уедешь и бросишь? — усмехнулся он. — Кир, я… — Ты не та, я знаю. Но что это меняет? Сама подумай, я стал бы тут перед тобой унижаться, если бы не хотел тебя видеть?! На последней фразе он почти закричал, и я даже ахнула от неожиданности, не привыкшая его видеть таким. Все-таки юношеский максимализм не был ему чужд, и он был готов отстаивать то, что ему дорого, до последнего. Вероятно, мне, как более взрослой, нужно было проявить твердость, но я не смогла. Я молча написала на бумажке свой адрес, взяла в руки сумку и пошла на улицу. *** В родительскую квартиру я заходила с большой опаской, внутри все тряслось мелкой дрожью, и я не могла совладать со своей реакцией. Я закусила губу и сделала шаг внутрь, вдыхая затхлый запах необжитого помещения. — Я был тут, — негромко сказал Рома за моей спиной, — Когда собирал твои вещи, искал документы, сама понимаешь… — Спасибо тебе, — ответила я, оценивая свое состояние, и понимая, что я в общем-то могу дышать и довольно связно мыслить, меня переставало колотить, и не захватила паника. — Ты уверена, что сможешь здесь остаться? Может, у меня поживешь? — Нет, все хорошо, не переживай, — улыбнулась я, — Ты знаешь, я думала, будет хуже, а оказалось… что я сильнее? — Ты изменилась за этот месяц. Тебе понравилось в санатории? — Очень, — искренне ответила я, доставая из сумки сигареты и открывая окно. — Кать, ты куришь? — удивился Малиновский. — Да, а что? — Да как-то… не представлял себе… — Брось, Ром, это меньшая из моих проблем. Мне вдруг стало как-то даже весело. Вот настолько все вокруг оказалось равномерно плохо, что и правда я научилась в этом «плохо» вполне себе успешно существовать. Я свободна от окружающей действительности, я могла себе это позволить. Я ХОТЕЛА себе позволить быть свободной от предрассудков в этой удручающей действительности. Разве это было много? — Я хочу продать эту квартиру. — Видимо, это возможно только через полгода, когда ты вступишь в права наследства. — Значит, хочу все выбросить, — ответила я, — Мне ничего не нужно этого. — Помочь? — Нет, Ром, спасибо. Я сама. Занимайся своими делами, теперь я со всем справлюсь. Я примирительно похлопала его по плечу и как можно более вежливо проводила к выходу. — Звони, Кать, — сказал Рома, уже стоя в дверях. — Обязательно, — ответила я, но уже знала, что не позвоню. Это было правильно. Когда Малиновский ушел, я первым делом прошлась по квартире, как будто впитывая всю эту обстановку, глядя со стороны на свою прошлую жизнь. Странно, прошло чуть меньше двух месяцев, а это все стало мне чужим, как будто я подглядываю в замочную скважину. Я достала с антресоли огромную клетчатую сумку, в которых челночники возили товары, и, открыв шкаф в родительской комнате, стала скидывать в нее подряд всю одежду и личные вещи. Когда сумка заполнилась, я нашла еще какие-то мешки и продолжила утрамбовывать туда какие-то покрывала и подушки, безделушки и сувениры, блокноты и записные книжки. Я выбрасывала все подряд, чувствуя острую потребность в воздухе, в свободном пространстве, которого в квартире было отчаянно мало. С каждым вытащенным на помойку мешком мне становилось легче. Я не трогала только фотографии, желая оставить хоть какую-то память о семье, но этого было достаточно. Все остальные вещи утратили свою необходимость и стали простым хламом. — Чистишь пространство или карму? — услышала я знакомый голос за спиной, когда вытаскивала очередной мешок к мусорному баку. Он улыбался. Я спиной чувствовала его улыбку и начала улыбаться сама. — Новую жизнь нужно начинать с чистого листа. Мне мало воздуха. — Я помогу. И он действительно помог. Он таскал со мной мешки и мебель, листал старые книги, а потом складывал их на подоконнике в подъезде. Он сидел со мной у раскрытого настежь окна, пока я курила, и вглядывался как и я в темноту унылого двора. Он читал мне стихи, стоя на табуретке посреди кухни, и я смеялась над этим мальчишкой, потому что не смеяться было невозможно. — Я жизнь люблю безбожно! Хоть знаю наперёд, что рано или поздно настанет мой черёд. Я упаду на камни и, уходя во тьму, усталыми руками землю обниму… Хочу, чтоб не поверили, узнав, друзья мои. Хочу, чтоб на мгновение Охрипли соловьи! Чтобы впадая в ярость, весна по свету шла… Хочу, чтоб ты смеялась! И счастлива была.* И в тот вечер я впервые за всю жизнь уснула в мужских объятьях. Нет, у нас ничего не было, кроме этих объятий, да и быть не могло. Просто он читал мне стихи, а я действительно была счастлива. Просто он кружил по кухне со стулом в руках, изображая танец, а я смеялась. Просто он не жалел меня и не сочувствовал. Он просто был рядом, не спрашивал лишнее, но и не отпускал, а мне и не нужно было что-то большее. Мне подсознательно нужен был рядом такой человек не из прошлого. Я просто засыпала в объятиях мужчины, с которым мы друг у друга просто были. Странно, да? Это не были отношения. Мы не были ничего должны друг другу, да и не ждали друг от друга ничего. Это была просто моя тайна. Наша с Кириллом тайна.