Синонимы к слову «‎реакция»‎

Страннее людей, которые ни во что не ставят смайлики, только люди, которые ни во что не ставят сюрпризы. (Приятные сюрпризы, естественно). Не розыгрыши, не шутки на грани психологической травмы из-за предательства близких, а милые сюрпризы. С ними же какая фишка: выёбываться, планируя их, зачастую так же приятно, как если кто-то выебнется и придумает подобное (тоже, естественно, милое) в твою сторону. Ну, вот такие взгляды на них у Минхёка в последнее время; он знает, что это не совсем правильно — ждать ответного жеста или поступка от другого в его сторону с желанием просто поднять настроение, но Минхёк честен с собой и, поэтому, да, он хочет, чтобы и ему тоже оказывали подобное внимание. Его память телефона за понедельник-вторник-среду приютила новый вид исходящих\входящих сообщений, и да [2], в основном постепенное привыкание к звукам уведомлений — и есть причина, почему у Минхёка вообще появилась тяга к рассуждениям о пользе сюрпризов. Переписке было далеко до определения «объёмная», сообщения оставались верны определению «короткие», но то, что Чангюн в своих пожеланиях каждый раз подбирал новое прилагательное рядом со словами «утро» и «ночь», было милее, чем приятные сюрпризы (и даже милее, чем смайлики, которые он наконец-то начал юзать). Доставка\получение уведомлений, от которых начинаешь улыбаться раньше, чем вообще проверишь, какое сообщение они принесли, — это пока все доступные обновления в их текстовом общении, но Минхёка это (!пока что!) устраивает. Пару раз Чангюн дополнял сообщения общим вопросом, и Минхёк старался сжать смысл своих новостей так, чтобы это оставалось правдой, но подобная правда не грузила подробностями. И, может, это выглядит довольно скупо, но судя по часам, в которые Чангюн ему пишет и через которые Чангюн ему вообще отвечает на что-либо, последнее, что сейчас нужно — скидывать фотографии органайзеров и рассказывать, как второй день не можешь выбрать. А очень хочется. Минхёк, как бы тут все не было замечательно, никогда не согласится поддерживать подобное ограничение на постоянной основе, но (!пока что!) он делает скидку на дипломы-работы-привыкание-к-новому-виду-сущестования-Минхёка-в-жизни, и рассчитывает, что это всё — максимум — только на пару недель; а потом их общение само собой трансформируется в то, где соблюдаются общепринятые правила романтических отношений. (Хотя вроде ещё никто не давал своё четкое согласие на слово «романтические отношения» рядом с союзом «с» и именем «Минхёк», как и не сообщал полноценное представление о том, что, по его мнению, в правила «общепринятых романтических отношений» входит). Но даже несмотря на это, Минхёк не чувствует причин накручивать себя и относиться к их сближению, как к чему-то сложному и запутанному. А ещё, кажется, когда вообще никаких сообщений не было, Минхёка выламывало тоской меньше, чем когда они появились и начали дразнить ежедневным напоминанием, что человек-то у тебя есть и на связь он-то выходит, но ты ни поговорить с ним толком не можешь, ни увидеть его. Поэтому Минхёк подумал: раз, ну, они оба сошлись на том, что хочется, чтобы у другого был «чудесный день» и «теплые сны», будет же только той самой формулой серотонина, если, например, в четверг он зайдет к Чангюну на работу и пожелает «хорошей смены» вслух, а не текстово. Этот жест — по конвертации валют банка Минхёка — стоит минуты две времени Чангюна, но отдаст эффектом до конца следующего дня. Минхёк идёт сугубо от себя. Внезапный «привет» от человека, к которому он не равнодушен, его зарядил бы так же сильно, как заряжает сама мысль об этом (это было в понедельник). И до четверга он живет исключительно на этом топливе. Минхёк знает адрес заправки, помнит рабочий график Чангюна, прикидывает, что вряд ли в двенадцать ночи будет огромный поток людей (и вряд ли он вообще есть), и поэтому, ну, безопасно же это всё звучит. (И мило). Минхёк так считает с понедельника по четверг, так же считает, когда видит Чангюна сквозь прозрачную витрину заправочного магазина, не изменяет мнение, когда открывает дверь и улыбается тому, что Чангюн вообще никак не реагирует на посетителя, видимо, имея на это полное право, раз на его кассе табличка «не работает», и он возится с какими-то документами, а его коллега — девушка — выпрямляется ровной струной и здоровается. Девушка — у неё был ярко красный ободок, и для Минхёка это весь список черт — тараторит зазубренно-фальшивую приветственную фразу, на что Минхёк даже не кивает (а мог бы хотя бы на вежливом похере) и не отвечает вслух, чтобы раньше времени не использовать свой голос. И целенаправленно останавливается у второй кассы. — Какая у тебя милая кепочка, — улыбка Минхёка расплывается в таком же нежном подъёбе, как и его тон голоса; он до детского нетерпения предвкушает-ожидает-мечтает, что произвел впечатление где-то на одиннадцать по десятибалльной шкале. (И как же он выстебет бело-зеленую униформу вдоль и поперек, как только появится возможность). Чангюн резко поднимает голову, на пару секунд замирает, зафиксировав, кого он видит перед собой, а далее его ровный тон во фразе «спасибо» полностью резонирует с его испуганным видом, и он демонстративно опускает взгляд обратно на бумаги, одним штрихом черкнув на листе ручкой, и аккуратно оставляет их рядом с папкой, снова посмотрев на Минхёка. Если поэтично, то Минхёк видит, как у Чангюна в груди крыльями бьётся в панике маленькая птичка, а он стоит и делает вид, что ничего подобного. Но сейчас Минхёк не особо в поэтичном настроении, поэтому он обозначает реакцию Чангюна словами «в ахуе» и списывает подобное на шоковой эффект от (милого) сюрприза. (Сюрпризы, они же такие — всегда ходят под руку со словами «вау» и «охренеть», с образами трепетных метаний воображаемых птичек в груди). — Я когда-то говорил адрес работы? — сомневаясь, уточняет Чангюн, а «красный ободок», поняв, что на Минхёке можно не обкатывать привычный скрипт общения с посетителями и вообще забить на его существование, заигнорила его больше, чем он заигнорил вежливость. Минхёк ответил бы полной взаимностью и тоже перестал бы её замечать в помещении, но Чангюн периодически бросает на неё короткий взгляд, прежде чем вернуться к Минхёку, и это сложно не учитывать. — Адрес не говорил, но про то, что находится рядом как-то упоминал, — Минхёк всё равно светится ярче всех заправочных лампочек вместе взятых и межстрочно самодовольно требует, чтобы на подобную смышлёность обратили внимание, а он бы ещё добавил, что ему даже google maps не потребовалось открывать, чтобы понять, какой это район и где находится заправка. (Раньше Минхёк не рассматривал вариант, что с помощью своего задротства по Сеулу он сможет кого-то склеить, но Чангюн ведётся уже четыре субботы подряд). — У тебя что-то случилось? — с тихой настороженностью выговаривает Чангюн. Ну, Минхёк и рассчитывал, что там долго будет доходить, что у него не было повода прийти сюда, кроме как «просто чтобы тебя увидеть». — Я был тут недалеко, — врёт Минхёк, а его ночные вылазки вполне логично обосновывают его метосположение в противоположном от своего дома районе города в начале первого ночи. — И захотел зайти к тебе. Минхёк улыбается. Тут же уже всё очевидно и понятно, даже если очень хочется протупить. — Зайти ко мне, — согласно, но абсолютно бессмысленно повторяет фразу Чангюн, и Минхёк ещё раз не может проигнорировать, что внимание Чангюна он сейчас разделяет с «красным ободком», которая даже не смотрит на них и выходит из зоны прилавка в зал, чтобы навести порядок в кофейной зоне. Но Чангюн реагирует на её движения лучше, чем на то, что Минхёк тут вообще-то улы-ба-ет-ся. — Всё в порядке? — немного растерянно, но прямо спрашивает Минхёк в той громкости голоса, чтобы услышал его только Чангюн. — Всё в порядке, — он моментально даёт ответ и выпрямляется в спине так, что вот ещё реплика-другая, и скрипт общения с покупателями на Минхёке всё же прогонят. Обстановка, ситуация и ожидания Минхёка объединяются в одну группу «кажется, стало очень неловко», и Минхёк вкидывает немного дурачества, чтобы как-то вырулить из этого: — На самом деле я тут не из-за тебя, а из-за сникерса, — заверяет он, и, не сводя взгляда с Чангюна, вытягивает руку в сторону, чтобы забрать первый попавшийся в ладонь батончик чего-угодно и небрежно кинуть его на прилавок между ними. — Только это не сникерс, — теперь батончик интересней, чем то, что Минхёк тут шутит. Минхёк засовывает руки в карманы куртки и одним тяжелым вздохом пытается выразить желание получить объяснение, почему сейчас все выбранные модели их разговора работают со стороны Чангюна с каким-то сбоем? Всё равно будет так, как хочет Минхёк, и это решил (естественно) сам Минхёк, поэтому он почти одними губами передает главную мысль «да плевать мне», и как только Чангюн задерживается на нём взглядом дольше четырёх секунд, всё ещё не двинувшись и не приняв решение, как именно сейчас себя вести, Минхёк улыбается своей обычной и повседневной улыбкой, в которой нет ни попытки втянуть в шутку, ни попытки сообщить о чём-то без слов. И вроде как это срабатывает, Чангюн в приветливой вежливости улыбается в ответ (Минхёк находит это смешным), немного скованно берёт в правую руку батончик (это, оказывается, кит-кат), чтобы пробить его по кассе, что-то там нажать на сенсорной панели компьютера, и что-то ещё, что-то ещё, его движения на рабочем автоматизме, и Минхек откровенно разглядывает, потому что ему приятно, что из-за него он так смущающе тороплив и так забавно пытается это скрыть. Чтобы не вступать в очередной спор на тему «кто, когда и за кого должен платить», Чангюн называет сумму тем деловым тоном, о существовании которого в чангюновских голосовых инструментах Минхёк даже не знал. Это слишком неестественно, слишком комично, учитывая всю ситуацию, поэтому Минхёк трактует это всё по-своему и так, как ему хочется: воспринимает это как шутку. Минхёк не собирается говорить или делать что-то, что со стороны может быть расценено как нетактичное публичное проявление чувств, но даже в подобных социальных границах Минхёку хочется выцепить Чангюна в их мир на двоих хотя бы на пару секунд. И Минхёка до умиления забавляют его попытки в серьезное поведение, поэтому он не даёт Чангюну положить сдачу на прилавок, а ловит его руку в свою, легко накрывая внешнюю сторону ладони так, чтобы скользяще провести пальцами по его костяшкам и плавной ловкостью в итоге забрать протянутую купюру. Внутри зажигаются новые лампочки просто от того, что он смог прикоснуться к нему украдкой и сделал что-то, о чём знают только они вдвоём; Минхёка растащило бы это с лампочек до открытия собственной компании по организации мощных фаер-шоу, если бы Чангюн не одёрнул руку, словно это прикосновение было чем-то… Неприятным. Пугающим. Дискомфортным. И он так нахмурился, втупив в компьютер, что ещё и Раздражающим. У Минхёка слетает улыбка, коротким замыканием лопаются лампочки, искря током в вопросительных и восклицательных знаках, что очень чётко можно было бы увидеть в его глазах, если бы Чангюн вообще на него посмотрел. В горле уже формируется вопрос, но он кажется неуместным, как только Минхёк получает гребаный.кассовый.чек, который Чангюн рабочей привычкой кладёт на стойку между ними. Единственное объяснение всему этому, которое у Минхёка проканает за «нормальное», — это то, что он передышал краской, переработался, убил свою голову недосыпами, и всё происходившее ранее — это трип «желаемое за действительное», а в реальности их с Чангюном связывает только вот этот кассовый чек. И сейчас Минхёк домогался до абсолютно незнакомого продавца на заправке, который всё это время не шутил с ним от смущения, а которому действительно было неудобно внимание Минхёка к нему. — У нас скоро пересменка, — сообщает Чангюн (отстранённо), параллельно собирая разложенные листы в одну стопку, чтобы убрать в широкую папку (суматошно). — Подождёшь минут пятнадцать? Такой расклад Минхёка немного отпускает в мыслях, что он творит что-то неправильное и незаконное. В магазине есть кофейная зона с тремя столиками, и он соглашается больше никого не смущать и смотреть в новостную ленту соц.сетей «минут пятнадцать», а ещё он будет кофе и будет говорить о том, что будет кофе, тоном торопящего покупателя, если Чангюну тут очень нравится чеки оставлять между ними. Минхёк не хотел, чтобы это звучало раздраженно, он хотел вернуть Чангюну его же деловую отстранённость, чтобы это звучало как 1:1, но его обслуживают настолько до дотошности учтиво, соблюдая всю этику, что Минхёк бы подумал, что «красный ободок» — начальница, перед которой Чангюн выслуживается. Но Минхёк точно знает (из выторгованных «ну не может быть всё так скучно на работе, расска-а-а-ажи мне» субботних рассказов), что это не так. Но, допустим, это можно решить потом. Минхёк никогда так не радовался активному рабочему чату, который забрал пятнадцать минут времени, дал переключиться со скрежета изнутри от неясности происходящего на доступные муторные и абсурдные ЦУ от заказчика (в чате устроили соревнование, кто мемом выразит возмущения по этому поводу лучше). Минхёк отвлекается от телефона в тот момент, когда «красный ободок» уже стоит переодетая в верхнюю одежду, поправляет рюкзак и прощается с Чангюном коротким объятьем, ну и там был ещё какой-то обмен шуточками между ними вдогонку, но тут вообще Минхёку всё равно, он тупо терпеливо  ждёт, когда уже шуточками начнут обмениваться с ним. Чангюн накидывает куртку поверх своей униформы (так выбесил своей деловитостью, что уже даже стебать отвратительную жилетку нет настроения), и рукой указывает Минхёку на то, что лучше всего выйти на улицу. (А потом взглядом указывает, что ещё лучше Минхёку свой бумажный стаканчик с выпитым кофе занести в мусорную корзину рядом с кофемашиной в зоне самообслуживания, а не оставить на столике, и Минхёк на это закатывает глаза, но ожидает, что вот сейчас-то всё будет нормально и они перестанут вести себя так топорно друг с другом). Они останавливаются прямо у выхода заправочного магазина, и Чангюн наконец-то оказывается напротив, а его лицо выражает что-то привычно спокойное, а не только паническую деловую собранность (или может победа в конкурсе «лучший мем для выражения тупого заказчика» так задабривают настроение), и Минхёк чувствует себя более расположенным к сотрудничеству, чем когда его атаковали всеми мимическими и голосовыми «отстранённостями». — Пожалуйста, не делай больше так без предупреждения, — первое, о чём просит Чангюн, вместо «привет», «извини за этот спектакль», «я рад тебя видеть» ну или хотя бы «о, какой милый сюрприз». Пожалуйста, не делай так больше. Минхёк пытается разобраться с единственной найденной (за время создания мема) причиной такого нервного холода в общении (которое он ошибочно сначала принял за шутку). То, что это всё сугубо из-за внутреннего рабочего порядка: — У вас всё очень строго на работе с посторонними разговорами? — Нет, — сразу отрицательно качает головой Чангюн. — Просто… Не надо так делать. Ладно, — думает Минхёк. Хотя на самом деле нихуя не ладно, — следом думает Минхёк, но идея сейчас начинать разборки ему кажется неправильной. Он обещает себе, что через дня два затребует полный отчёт о произошедшем, но сейчас, хорошо, мы не будем тратить на выяснения то драгоценное время, в которое ты наконец-то не ведешь себя так, словно ещё одна моя улыбка, и ты накатаешь на меня заявление за сексуальные домогательства. На самом деле Минхёк был настроен расспросить всё от и до прямо сейчас более решительно, но потом что-то его сильно смягчило. Может то, что Чангюн снял рабочую кепку и взъерошил волосы так, что челка закрыла глаза, а после всё же улыбнулся, и в этом жесте было то, к чему Минхёк уже успел привыкнуть и по чему скучал на протяжении всей недели; это вернуло его к тому Чангюну, который приходит к нему домой; вернуло к желанию обнять его без предупреждения и не только в стенах своей квартиры, потому что он же имеет на это право  — Тебе повезло с коллегой, — подмечает Минхёк, переключая тему и проверяя, была ли конкретно в ней проблема. — Если ко мне на работу заходит кто-то из друзей, это воспринимается, словно они зашли узнать как дела у всего отдела.  Минхёк (не)много преувеличивает; история, где он поговорил со своим другом меньше, чем поговорили с ним его коллеги, была единожды, но отпечаток оставила. — Да, — Чангюн нервно усмехается, поворачивает голову в сторону, осматривая парковку, и продолжает говорить тоном, который начинается на букву «о» и заканчивается на «тстраненный», и который Минхёка доводит за секунду. — Она из тех, кто не навязывается в общении и не особо интересуется чужой жизнью. Странная информация, и почему-то это первое, что Чангюн выбрал в определение к ней, но, господи, всё, хо-ро-шо, пусть всё будет именно так непонятно, пока Минхёк не нашёл в себе силы пытаться за пять минут выяснить, что вообще с Чангюном происходит во внешнем реальном мире. На самом деле, на 40% Минхёк раздраженный из-за того, что всё (очень сильно) пошло не по плану, но в оставшихся 60% ему просто хорошо от того, что всё же удалось выловить привычного ему Чангюна, и хочется под конец встречи запомнить это, а не ролёвку в продавец-покупатель. — Я пойду, — говорит Минхёк. — Не хочу тебя отвлекать, — и достает руки из карманов куртки, планируя, что свои вторые шестьдесят процентов сейчас одним жестом повысит до хотя бы семидесяти. Чангюн — это всё ещё что-то странное, немного нервное, немного отстр-ну_вот_то_слово_да, немного взволнованное, и как там дальше делятся все эти качества по процентному соотношению, Минхёк плохо улавливает, но сможет сказать более точно, как только он доберётся до него руками. — Хорошо, — говорит Чангюн. — Я рад был тебя увидеть, — и коротко улыбается, но разворачиваясь в сторону двери. И это хуже, чем положить чек посередине, хуже, чем обратиться к Минхёку со всеми формальностями, хуже, чем не улыбнуться в первую секунду «милого» сюрприза, хуже, чем постоянно оборачиваться на свою коллегу, а не смотреть Минхёку в глаза. Это всё херня, в которой Чангюн ещё как-то сможет оправдаться, чего не скажешь про: — Ты не обнимешь меня? — растерянно бормочет Минхёк, он чувствует, как этот вариант, где всё окончательно идёт не так, как ему хочется, запускает детский механизм яркого и шумного реагирования. (Местами капризного). (Про подобное реагирование Минхёк заливал, что перерос это и научился так не делать, и все те случаи на выпускном концерте — последние в его жизни). Чангюн кладет ладонь поверх дверной ручки, смотрит на Минхёка со смесью сожаления и вины, движением головы и взглядом указывая на верхний угол навеса магазина: — Тут камера. — И что? — Минхёк хмурится. — Ты только что обнимал свою сменщицу, стоя посередине магазина. У вас там явно вообще не одна камера стоит. — Ну это… Совершенно другое, — сильно неуверенно и не особо внятно объясняет Чангюн и отводит взгляд. Минхёку это всё не просто «не нравится», он сам не замечает, как начинает мыслить, слишком сгущая краски и вознося в гипер, поэтому он определяет это как то, что он совершенно точно и чётко «ненавидит». Когда Чангюн говорил, что привык тщательно скрывать определенную сферу в своей жизни, Минхёк думал, что речь про словесное сообщение друзьям имени, а не про бегающий взгляд, нервные движения и невозможность сконцентрироваться на диалоге только потому, что человек, в которого ты влюблен, стоит напротив тебя в мире, где есть не только четыре стены квартиры этого человека. — Что значит «другое»? Почему ей можно тебя обнять, а мне — нельзя? — как только Минхёк это проговаривает вслух, становится еще обидней, чем когда он проговаривал это в мыслях. Чангюн молчит, хотя Минхёк дал ему на ответ больше полминуты, прежде чем открыть рот и начать спокойно (нет), стройно в тоне (нет), объяснять (наезжать), какая же это всё хрень, если ему даже нельзя обнять на прощание. Где-то с сильным перегибом, но за три минуты Чангюн выслушал, что никто его тут не собирается трогать так, что камера магазина посчитала бы странным, никто тут не без мозгов и все тут прекрасно понимают про уровень допустимых публичных прикосновений. И, — вслух делает ставки Минхёк, — неужели будь тут кто угодно вместо него, друг или знакомый, в этом не было никакой проблемы? На последнее Чангюн вздыхает, поджимает губы и открывает рот, чтобы возразить, но его растерянность от верной догадки так очевидна, что он не решается закопать себя ещё больше, и в итоге молчание — это пока всё, что он может предложить Минхёку тут же с ещё большим жаром становится интересно, а что там дальше: они только в квартире наедине смогут нормально разговаривать, а за её пределами должны вести себя как люди, которые когда-то вместе учились в одном университете, узнали друг друга и поддерживают пустой разговор? А что насчёт посиделок в компании друзей? Там тоже нельзя упоминать имя Чангюна в одном предложении со своим именем? И как вообще у Чангюна раньше всё было устроено, если он паникует даже о том, что кто-то увидит, что они просто разговаривают? Тут надо было уже остановиться.  Но одно за другое, приправленное разбитыми высокими ожиданиями от встречи, и тот момент, что Чангюн молчит, не перечит, не даёт свою версию случившегося, и никак не защищается от выговоров Минхёка, позволяет разгуляться в накручивании эмоций так, что уже теряются границы, и вспоминается, что не Минхёк тут задвигал неделю назад про «разделение жизни», и где тогда обещанное? — Я не существую только по субботам, и я не буду смиренно ждать, когда же тебе будет удобно поделиться своей жизнью и выслушать про мою. И мне не пятнадцать лет, чтобы я во все эти тайны играл. Ты либо неси ответственность за всё, что наговорил мне, либо в следующий раз просто молчи так же, как молчишь сейчас. Потому что я расценил всё, что между нами произошло, как то, что теперь у меня есть право видеть тебя в любой день недели! — Чангюн бросает взгляд снова на камеру наверху, и Минхёк разворачивается, раздраженно смотря на неё. — Да что тебя так в ней волнует?! Она и ещё и звук пишет? — Неважно, — сразу обрывает Чангюн, и то, что он наконец-то что-то сказал, Минхёка отрезвляет, и он выдыхает в своем монологе, уже более четко увидев, куда его занесло только от того, что ему отказали в объятии (ну и там ещё из-за всякиех "мелочей" по недосказностям). — Извини, но мне сейчас надо работать, — Чангюн ещё и разговаривает с ним очень мирно. — Давай поговорим обо всём, когда я приеду к тебе, — есть что-то умоляющее в том, как он это предлагает, и теперь Минхёк чувствует эти маленькие иголочки раздражения от контраста, что он тут так орёт, а с ним пытаются договориться. — И я действительно хотел бы тебя обнять, но… — Чангюн ещё тише, ещё более мирно и искренне, и неуверенно обрывается. — Но ты это так и не сделал, значит, не очень и хотелось, — остановиться Минхёку хорошо было бы минут пять назад, сейчас просто бы «заткнуться». Но понимает он это только тогда, когда сталкивается с Чангюном взглядом. И. Оказывается, раньше Минхёк на самом деле не слышал по-настоящему чангюновское «отстранённо», и лучше бы он послал прямым текстом, или сказал бы что-нибудь очень обидное и едкое, но только не молчание с тяжелейшим разозлённым взглядом, кивок в смысле «окей» и резкое дерганье дверной ручки на себя. Дверь закрылась раньше того, как Минхёку ёбнуло в голову ещё чем-то ядовитым дополнить свой ответ только потому, что Чангюн одним взглядом оставил за собой последнее слово, а это расценивалось Минхёком как «укусил», и обида внутри срочно требовала ужалить в ответ дважды. По дороге домой Минхёк мысленно проектирует замок с названием «Я прав», каждый кирпичик-аргумент, состоящий из гордости, проверяя на стойкость и скрепляя все это цементом фирмы «ну, а как иначе?». Дома Минхёк ругает и обвиняет себя, потому что какого чёрта он отчитывал Чангюна, как подростка, забирая у него десять минут перерыва, под камерой, пишущей звук и видео, и даже не подумал, насколько этим может подставить. И тут же сносится под землю былое величие замка «Я прав»: прежде чем на Чангюна наезжать, на-вер-но‐е, надо было послушать сначала его объяснение причины такого поведения. И когда уже вокруг одни руины, а у Минхёка ни замка, ни правды, ни тупой гордости стоять на своём до конца, его прибивает осознанием, что там, в их диалоге, еще и была фраза «значит, не очень и хотелось». И её автор сам Минхёк. И он настолько идиот, что сказал её вслух, а не посмаковал эту мысль на расстроенных эмоциях по дороге домой только в своей блять голове. Типа «раз ты, Чангюнни, все свои страхи и начальные попытки жить открыто не решил за три секунды, потому что вообще-то Я стою напротив тебя, значит, Я тебе не так уж и нравлюсь». Типа «и да, раз Я тут появился, даже ещё без чётких объяснений, на что Я рассчитываю и что хотел бы тебе предложить, ты уже должен менять свою жизнь так, словно и жил всегда по этим правилам». Это.максимально.отвратительная.фраза.которую.он.мог.только.найти.в.этой.ситуации. И, — это уже дополняет выветренные эмоции и свежий воздух разума, — Минхек так сконцентрировался на себе и своих взглядах, что не подумал про самое очевидное и про то, а как вообще выглядит мир человека, который всю жизнь скрывался и прятался. Можно было подобрать много слов к тому, что Минхёк сейчас чувствует, но в сухом остатке — это чувство «плохо». Особенно всё отвратительно в шкале «вина» и в шкале «стыд». И, — это уже в Минхёке сентиментальничают и изводят мысли в три часа ночи, — он оценивает, насколько сейчас будет нормально написать сообщение с текстом «я надеюсь увидеть тебя в субботу». Это так же «плохо», как и его состояние, как и шкала «эмпатия», как и шкала «тактичность», но он нажимает «отправить». (Конечно, это сообщение остаётся только на уровне «прочитано»). === У Минхёка есть определенная доля самодовольства (но он называет это интуицией), которая отлично справляется с тем, чтобы не давать пессимизму пустить корни в предположения о том, что будет дальше. Иными словами, он знает, что Чангюн всё равно придёт к нему. Допускает, что это может случиться не в эту субботу, но точно придёт. (Или Минхёк просто надеется на это так сильно, что не оставляет мирозданию никаких вариантов, кроме как следовать его тактике). Он совершает все предсубботние ритуалы: наводит порядок в квартире, наводит порядок на голове и наводит эмоциональный порядок в речи. Минхёк уже успокоился в (само)обвинениях, за пятницу разобрал–собрал–ещё–раз-разобрал произошедшее со всех сторон, и выводом закрепил надёжнейший план: сначала вы–слу–ша–ть и только потом вы–ра–зить свои мысли по поводу услышанного. Вообще Минхёк отходит быстрее, чем кто-либо из его друзей. На какие–то чужие фразы в его сторону, сказанные на эмоциях, может сначала ярко среагировать, но через пару часов (или дней) продолжит общаться с человеком, словно ничего не случилось, и ему будет вполне нормально, если в некоторых случаях и по отношению к нему применяет подобный приём. Но когда это касается тех, кто Минхёку в категории «очень», начинаются проблемы от того, что эти люди — из категории «очень» — обладают силой цепануть его сильнее как в положительных чувствах, так и в отрицательных. Чистые качели: если высоко в «приятных» эмоциях вперёд, так же высоко в «неприятных» эмоциях и назад. И, правда, Минхёк с этим пытается сделать что-то всю жиз… Ладно, не всю, а только последние три года, когда повзрослел до того, чтобы желать что-то с этим делать, а не ставить перед фактом «я такой, принимай это». В теории у Минхёка всё получилось взвешенно и мудро. На деле произошла вот эта фраза: — Квартиру на камеры будешь проверять? …это первое, о чём он спросил, да. Сначала услышал звонок, почувствовал невероятное облегчение, открыл дверь, затем помолчал, ему помолчали пару секунд в ответ, и он не смог увидеть в лице Чангюна ни одну четкую эмоцию, и это задело, потому что он тут вообще-то с открытой грудной клеткой и повышенным уровнем чувствительности к произошедшему, какого чёрта это внешне не взаимно. Поэтому и съязвил раньше, чем включил мозг. Теперь к прошлому «надо извиниться за крик на заправке» прибавляется «надо извиниться вообще за всё», но Минхёку, немного растерянному от моментальной потери контроля при такой сконцентрированной подготовке к встрече, сейчас кажутся отвратительными все идеи, где он что-либо говорит. (Потому что вроде как «говорить» — это очень сильно не его). Минхёк болтлив во всём, что не касается фразы «прости меня». Будет виновато смотреть, сожалеюще виться вокруг, пытаться загладить всё через непрямые поступки, но сказать вслух — проблема. И если раньше Минхёк к этой части относился как «не вспомнит, пока не заболит от неё», сейчас он её ненавидит на постоянной основе. Ту часть, которая за пятницу поджала уши, согласилась, что Минхёк — ключевое зло, и это он должен говорить первым прости–извини–пожалуйста, но как только эта часть встретилась с нечитаемым и непонятным взглядом Чангюна, Минхёк ещё раз ощутил себя глупо от того, что он тут переживает до открытого и продолжительного нервяка, а на него в ответ смотрят обычным взглядом. Поэтому и съязвил раньше, чем включил мозг [2]. Ну, не успел он за одну пятницу выпустить к своей самозащите обновления так, чтобы она работала без подобных багов. Всю пятницу Минхёк жил с инструментальным радио, потому что там не перебивают его мысли и не скажут что-то смысловое и тайное по знакам (еще бы в песне строчкой ненароком тебя осудили «бесчувственный ты невротик, который всё испортил»). И это — дружба с инструменталками — вкупе с сильно помешанной уборкой рабочего стола (если поддерживать порядок на столе, это поможет поддержать порядок в мыслях — чушь, но Минхёк старается) не столько успокаивают его, сколько погружают в меланхоличную криокамеру. Минхёк не думал в таких сравнениях, если бы сейчас не почувствовал, что начинает оживать, а первичная ядовитая реакция — это отголосок молчаливых переживаний внутри себя и невозможности получить ответ прямо в ту же секунду, как он пришёл с заправки домой. (И на самом деле он только сейчас по-настоящему был готов выслушать другое мнение). Все эти мечущиеся переживания так очевидно отражаются в его нерешительно–топорных движениях при скрещивании рук на груди и во взгляде абсолютно искреннего тихого испуга от собственной реакции, что, кажется, это единственная причина, по которой Чангюн в ответ его спокойно уговаривает на разговор, а не спокойно посылает. — Мы можем поговорить об этом не через порог? — ещё и с нескрываемым сожалением уговаривает, и на Минхёка это действует с одной стороны защищающе, потому что с его состоянием пытаются разобраться, а не прут с обвинениями, но и одновременно отвратительно, потому что конкретно сейчас он не считает, что заслужил такой бережности. Минхёк говорит (едва слышно) «можем», пропуская Чангюна в квартиру, отходя назад, чтобы не мешаться ему, и дальше всё идет в привычном порядке вещей, если принять за привычный порядок вещей их первую встречу в этой квартире. Минхёк отходит на максимально далёкое расстояние, оказываясь спиной у напольной длинной вешалки позади себя, и, наверное, он совсем смиренно виновато выглядит, потому что Чангюн, когда снимает куртку и хочет повесить её как раз на ту вешалку, встречается с ним взглядом и чуть улыбается, находя в нём что-то, что его самого разбирает на понятные и откровенные эмоции. — Дай мне её повесить, — у Чангюна какой-то мягкий смешок к просьбе; ощущение, что он ожидает, что сейчас встретит тот тип упрямства, который его забавляет, и он не против этого. (Забавляет, блять, а не откровенно злит и бесит). (Минхёк нихера не понимает, что у Чангюна за работающее на всю катушку милосердие). — Я и не мешаю, — у Минхёка же ужасно сдавленный хриплый голос. Вешалка стояла в самом углу, с одной стороны стена, с другой стена шкафа, к ней никак не подойти с другой стороны, кроме той, которую Минхёк закрывает собой, и он как раз точно мешает. Это получилось случайно, но как только Минхёк просёк, что может сделать так, что Чангюн будет вынужден близко подойти к нему, эгоистично решил, что не будет препятствовать этому совпадению, а будет только поддерживать его. У Минхёка есть определенная доля самодовольства (но он называется это интуицией), которая отлично справляется с тем, чтобы не давать пессимизму пустить корни в предположения о том, что будет дальше. Иными словами, он знает, что Чангюн всё равно придёт к нему, а затем всё равно подыграет и встанет на том близком расстоянии, которое нужно для того, чтобы перекинуть свою куртку Минхёку за плечо и попытаться дотянуться рукой до крючка. Минхёк не убирает скрещенных рук с груди, не сводит с него прямого взгляда и, честно, не планирует сейчас ничего ни говорить и ни уж тем более делать. Не делать ничего даже в ту секунду, когда Чангюн тянется вперед так, что ему приходится опереться ладонью на плечо Минхёка, чтобы удержаться от падения на него всем телом, и Чангюн не сдерживает ещё один из–того–стиля смешок, когда не попадает петелькой куртки в крючок, и куртка с грохотом падает на пол, как только он отпускает её. Минхёк всё ещё смотрит на него в упор, с этой тупой невозможностью выговорить «прости». Чангюн не ведёт себя так, словно тут есть напряжение; и для Минхёка это удивительно странно, даже с учётом того, что он из тех людей, кто может сделать вид «ничего не случилось, продолжаем общаться как раньше». Чангюн, проводив взглядом куртку, отстраняется, чтобы встать ровно, но не убирает ладонь с плеча. И ему оказывается достаточным сделать одно поглаживающее движение, чтобы Минхёка насквозь прострелило тоской, виной, зудящей совестью, и он подался вперед, обнимая Чангюна двумя руками и загребая в кулаки ткань водолазки на спине.  Первые секунды довольно тяжело обнимать человека, с которым клубок лихорадочных недосказанностей сплетён с клубком уже открыто выраженных эмоций. Это кажется иголочно, нелепо и трясёт тревогой внутри значительно сильнее, но Минхёк сознательно на это идёт, потому что вроде как просят прощения и прощают не только умом, но и лёгкостью в прикосновении. — Я не хотел сделать ничего плохого, — говорит Минхёк, наклоняя голову так, чтобы сказать фразу прямо шею Чангюна. — И я всю неделю скучаю по тебе. Всё ещё не «извини», всё ещё не ясно, как Чангюн воспринимает все эти резкие переходы от язвительности, до «пожалуйста–послушай–меня–я–хотел–как–лучше» и другие оправдания, пока только ясно, что Чангюн без каких-либо возражений принимает одностороннее объятье. Возможно, Минхёк это придумал, и на фоне его стискивающей силы ему кажется в прикосновениях Чангюна слабый ответ. Возможно, из-за того, что его горло немеет для фразы «извини», он не хочет допускать, что его тоже могут желать обнять. Чангюн делает аккуратное отстраняющее движение, и Минхёк в ту же секунду поспешно отпускает его, потому что хорошо, ты не хочешь больше этого прикосновения и вежливо его выдержал, я не настаиваю, я ещё и в сторону отойду, чтобы точно тебе не мешаться. — Ты не сделал ничего плохого, — тихо утверждает Чангюн, поднимая с пола свою куртку и возвращая её на вешалку. — Но нам надо обсудить это. Говорит Чангюн вместо того, чтобы сказать «я тоже по тебе скучаю». И Минхёк это принимает без каких-либо лишних огорчений. (Он бы тоже по такому себе на заправке не скучал). — Можно мы сначала… — Минхёк запинается не от волнения, а от того, что не знает, как бы назвать то, что он хочет хотя бы час побыть с ним не думая о произошедшем: — …привыкнем друг к другу? Хочет, чтобы эта фраза была взвешенным разруливанием, но выходит так, словно он выигрывает время перед тем, как выяснится, что больше на подобные сцены Чангюн подписываться не собирается. Выигрывает время, чтобы за пару часов поменять о себе впечатление, оставить другое. Напомнить, что да, он вспыльчивый, его может унести и отдать желанием подчинить своей модели поведения, но с ним можно договориться. Напомнить, что он умеет быть спокойный и неторопливым, и те тепло и уют, которые у них сами собою получались в каждую субботу, — очень ценное для него топливо, которое ему очень нужно как отдавать, так и получать. Но да, у него есть проблема в том, что он спешит и начинает относиться к человеку так, словно человек уже его. Чангюн соглашается «привыкнуть друг к другу». Видимо, под этими словами Минхёк может иметь в виду что угодно, он всё равно согласится, потому что и сам не хочет начинать с порога разбираться в лабиринтах головы друг друга. И Минхёк неосознанно улыбается, почувствовав, что метод «веди себя с мирозданием так, что ему не останется ничего, кроме как согласиться с тобой» и тут не дает сбой. === Они должны говорить про общее дело, любое общее дело, Минхёк сканирует кухню, суетливо пытается обнаружить нужный для этого объект, который поможет отвлечь Чангюна, увлечь его и там уже через повседневные диалоги переключиться на «важные разговоры». Но сначала напомнить, что Минхёк не только самозащитная лавина эмоций, Минхёк ещё тут уютно и поддерживающе дурацкие повседневные идеи приносит. Вот например, — с грохотом ставит Минхёк пачку на стол, проговаривая вслух, что это и зачем это — смесь для имбирного печенья. Смешаешь с водой — получишь тесто — закинешь в формочки — закинешь в духовку — получишь рождественское настроение. Это всё, что Минхёк нашел у себя из запасов в верхних кухонных ящиках. Это займет руки, можно будет обсуждать дежурные темы, привыкать к звучанию голоса другого и прочее-прочее-прочее. — Тут написано, что это может сделать и дошкольник, — говорит Минхёк, заглядывая в пачку и находя там пакет сухой смеси; он лезет в пачку рукой, удается достать только формочки с ёлочкой и месяцем, а до самой чудо-смеси дотянуться не получается. — Интересно сколько воды на это нужно? — Обычно же на обороте пиш… — Чангюн не успевает закончить, как Минхёк нервным движением дёргает пакет так, что весь текст с оборота разрывается (ещё и второй слой сдирается с упаковки), но зато пакетик с сухой смесью оказывается у него на столе. — Важна только практика, — выкручивается Минхёк упрямой шуткой, мельком посмотрев на Чангюна. Он стоит в паре шагов от него, прислонившись поясницей к одной из кухонных столешниц, и энергетически ощущается таким комфортным в этом пространстве, что Минхёка флешбечит тем днём, когда они вырезали трафареты. Смесь в миске не принимает форму теста, уверенно удерживаясь только в форме густого супа цвета цемента, как бы Минхёк не уговаривал пойти её на сотрудничество с помощью венчика и оптимизма в отношении своего умения готовить. — Мне кажется, ты делаешь что-то неправильно, — подаёт голос Чангюн, и у Минхёка в животе всё перетягивается жгутами от того, как мягко он к нему обращается. — Это готовая смесь, что вообще может пойти не так? — хмыкает Минхёк, одной рукой продолжая венчиком водить круги по дну миски, а другой хватая почти до конца разорванную упаковку и, поворачивая её другой стороной, вглядываясь в яркие картинки. — Аааа, уже всё пошло не так, — понимает он, увидев первую же картинку, на которой нарисовано, что нельзя заливать смесь холодной водой, и вообще надо всё делать дозированно, и вот точные граммовки, но ты их разорвал между собой, и теперь сложно понять написанное. — Как это может быть для детей, если тут больше пяти этапов, — и у него нет сил разбираться в инструкции из нескольких картинок для дошкольников, это сейчас всё слишком сложно. — Для детей должно быть всё просто, — ворчливо продолжает он. — Типа «пункт первый: открыть пакет», и «пункт второй: высыпать печенье на противень и ждать магии», а тут они хотят, чт… — он прерывается, почувствовав движение рядом. Завозмущавшись на инструкцию, он не обратил внимания, как Чангюн сделал пару шагов вперёд, чтобы плавно забрать у него из руки пустую упаковку печенья. В следующую секунду Чангюн уже стоял там же, где и был изначально — по правую сторону от Минхёка — и пытался соединить разорванные части так, чтобы был виден текст. Этого хватает, чтобы Минхёка выбило из сюжетно-ролевой игры «всё_как_обычно» (он уже на старте отказался её вывозить, трещать про инструкцию к печенью и искать в разговоре темы, дугой обходя главную). Чангюн довольно быстро чувствует прямой взгляд, направленный на него, и, подняв голову, вопросительно всматривается в ответ, опуская коробку вниз. Минхёку было бы удобней, будь Чангюн едким, закрытым и язвящим с порога. (А лучше — вообще бы не пришел). Это, — по мнению Минхёка, — было бы правильным отношением к тому, каким катком Минхёк прошёлся по теме, которую Чангюн ему доверил с особой своей болезненностью. А сейчас несправедливо, что Чангюн ведёт себя так шелково и подстраивается под очередные желания Минхёка. (Справедливым был только тот момент, когда он ничего не ответил на сообщение). Минхёк, не отводя взгляда, выпускает из пальцев венчик, и он быстро тонет вместе с ручкой в глубокой миске с недотестом. Минхёк думает, что если извинится, то тем самым подтвердит, что был не прав, а он ведь прав в своей позиции. Выбрал не тот тон, занесло в эмоциях, но в целом через спокойную рефлексию в ту–пятницу–криокому он пришел к тому, что не бояться лучше, чем принимать настолько радикальные меры предосторожности. С Чангюном не срабатывает обкатанные схемы решения подобного раньше: отвлечь, увлечь делом, а затем мимоходом загладить вину. Дело не исключительно в самом Чангюне, дело ещё и в том, что в самом Минхёке привычные ходы в схожих ситуациях перестали быть актуальными. И так совпало, что через пробы и ошибки Минхёк дошел до других принципов, а Чангюн оказался тем, перед кем демонстрация своей уязвимости — и в отношении к своим увлечениям и в отношениях между ними — не равняется стыду за свою излишнюю чувствительность. Потому что, по итогу, Чангюн понимает, чего Минхёку это стоит, и принимает это как нечто весомое. А значит, эти рискованные и местами травматичные из-за особой откровенности шаги того стоят. — Прости меня, — говорит Минхёк то, что должен был сказать ещё раньше.  Чангюн моментально в это включается, выпаливает явно заготовленную и обдуманную фразу: — Ты не виноват, это я вин…  — Нет, — перебивает Минхёк, ему трудно это даётся, он чувствует, как не может побороть острое волнение, но решительно не хочет создавать себе какие-то отговорки. — Не спорь со мной, — просит он уже мягче; сейчас надо продолжить говорить, надо продолжить свою мысль, но Минхёк боится опять зайти в эмоциональные не-туда; он не контролирует сумбур в голове и не может выстроить его в четкую мысль, которую Чангюну нужно знать. — Прости меня, — ещё тише повторяет Минхёк, потому что это единственное, что выстроилось. Надо было написать вчера сообщение. Огромное сообщение, в котором он бы объяснил, что на самом деле не такой уж и чудесный, несмотря на все ту поддержку и заботу, которую он умеет оказывать, он может встретить язвительной фразой, о которой пожалеет в следующую же секунду. (Эта мысль заняла бы примерно сообщений тридцать). Ещё надо было бы обязательно написать, как хорошо, что Чангюн увидел его во время подготовки к выпускному концерту, увидел, как он боится открыто претендовать на высокие достижения в своей профессии, увидел, как он злится, если неосторожным словом задеть его увлечения, увидел, как он может легко уступить или как вообще его с мнения не сдвинуть. (Эта мысль заняла бы примерно сообщений пятьдесят). Затем Минхёка уже так унесёт, и начнется вся исповедь про то, что он очень старается быть хорошим перед ним, но не выдерживает в этой нарочитой идеальности и одного дня в неделю, потому что у них так выстраиваются встречи, что всё откровенное становится сложно скрывать. (Тут проще: сообщений двадцать). Далее надо зафиналить рефлексией в стиле, что он может оказывать поддержку и держать за руку, а ещё может кричать на всю заправку о том, что прав, и упустить из внимания, что он — идиот, если отчитывает человека за его страхи. Но это всё Минхёк, и он искренне пытается с этим что-то делать, исправлять или корректировать свои закидоны, но этот процесс не произойдет в одну секунду. (Сообщений сорок плюсом). В конце было бы одно сообщение: «и хорошо, что ты это всё увидел и ощутил мой характер на себе, потому что если ты «тоже», тогда ты должен понимать сразу на что подписываешься». (Как круто Минхёк тут уже порешал, что Чангюн согласится на это подписаться в том контексте отношений, какие хочет Минхёк). — Я не злился на тебя, — говорит Чангюн после паузы, окончательно убеждаясь, что может говорить и его сейчас не перебьют. — Я злился на себя. Я должен был себя повести иначе, но я растерялся. Я был на смене сразу после поездки, не спал больше суток, поэтому до конца не мог сконце… — Поездки? Ты куда-то уезжал на этой неделе? А куда? А зачем? — Минхёк хмурится, нервно тараторит в проговаривании фразы, и неясное неудобное чувство, которому он ещё не может дать определение, уже заполняет его. — Давай я расскажу потом, — Чангюн явно предлагает это не из желания выкрутиться из темы, а из желания не концентрироваться на этом, чтобы не уйти от главного. Но главное для Минхёка сейчас то, что у Чангюна что-то происходит в жизни, и он даже намёком не в курсе об этом. — Мммм, — тут Минхёк тоже выбирает вариант вовремя промолчать, чтобы ничего не сказать. И это супер считывается по его лицу и мимике, поэтому Чангюн ждёт пару секунд, кивает в жесте «хорошо» и понимает, что отклониться от темы проще, чем и её закинуть на «потом», если уже Минхёк так на неё взъерошился потоком вопроса. — Мой научный руководитель пригласил меня в проект, который курирует его издательство. Как стажера, в роли «ну, попробуй, если сможешь», и я был в Кванджу, потому что там живёт человек, который мне нужен был как раз для материала. Туманно, без конкретики и сугубо по делу, но Минхёка устраивает. Во-первых, это очень хорошие новости, во-вторых это чувство перекрывает прошлый выясненческий нервный настрой Минхёка. — А ты ещё этот вариант называл утопическим, потому что это звучало как слишком идеальный расклад, — вспоминает Минхёк, ощущая внутри радость, какая бывает за самого себя. — Но это сработало. И ты это заслужил. — Подожди, ещё ничего не сработало и мне много чего над... — Чангюну неловко и приятно одновременно, он бормочет в каком-то формальном тоне вежливого отрицания, когда «прекрати… ладно говори ещё». — Нет, это уже достижение, — перебивает Минхёк, а потом до него доходит один момент и улыбка медленно угасает: — А когда ты узнал об этом всём? — В понедельник, — Чангюн даже не заминается, не сообразив, к чему был вопрос. …и улыбка окончательно сходит на «нет». А в голове с треском обрушиваются полочки, на которые Минхёк с особой тщательной заботой аккуратно расставлял каждое придуманное ограничение в общении с Чангюном, искренне веря, что делает только лучше тем, что не надоедает ему в сообщениях и звонках в другие дни помимо субботы, которая официально его день в жизни Чангюна. И теперь он здесь. (С десятками однотипных вопросов). Почему тебе не захотелось тут же позвонить мне, чтобы поделиться такой новостью? Почему ты пишешь мне «приятных снов» и «доброго утра», но не пишешь, что происходит в твоей жизни? Почему, когда ты стоишь напротив, мне кажется, что ты у меня есть, но как только наступают эти шесть промежуточных дней — я никак не могу тебя интерпретировать, как бы мне не казалось, что уже умею? — Почему ты мне не рассказал? — на озвучивание выбрался максимально прямой вопрос. Чангюн молчит, а потом уточняет в таком невинно-недоуменном тоне, что либо он чудесный актёр, либо реально не вникает: — Разве я не рассказал только что? Охрененно сделали печенье, отвлеклись и нашли время для детального разговора, но Минхёку очень сильно неприятно что-то не понимать и из-за этого подозревать худшее. — Почему ты не рассказал об этом, когда это только случилось? Всё ещё по Чангюну либо плачет актёрская школа, либо психотерапевт, который ему что-то прояснит про человеческие взаимоотношения: — Мне просто не пришло в голову этим поделиться, — честно отвечает он. — Со мной? Конкретно со мной тебе не пришло в голову поделиться изменением в своей жизни? Сколько там вообще прошло секунд между тем, как Минхёк достал из себя прощение, пообещав быть терпеливым, не спешить, и тем, как его снова тянет выяснить, как вообще у Чангюна что-то в жизни устроено. — Я мало кому об этом говорил. И вспомнил об этом по случаю, — и теперь он говорит очень твёрдо в своём тоне, и, кажется, реплики две и он разозлится. — По случаю, — бессмысленно повтором закрепляет Минхёк, и он-то в это верит, но всё ещё не укладывается в пазл вся система сообщений о своих делах у Чангюна с другими людьми. Хотя, ладно. Минхёку сейчас плевать на то, как он там с другими людьми общается. Минхёка сейчас интересует только он сам. Поэтому громко хочет начать заявлять. Но вовремя тормозит. (Не так же бесполезно он тут работу над ошибками проводил). — Я думал, что в прошлую субботу мы… — Минхёк запинается, не уверенный, что знает, какое слово тут вернее всего подобрать, и выбирает вариант для начала выйти из такого прямого взгляда Чангюна, предполагая, что на более дальнем друг от друга расстоянии разговор получится удержать в рациональности значительно дольше. — Я думал, что в прошлую субботу стало понятно, что я испытываю к тебе симпатию, и мне показалось, что это взаимно, — не самое честное и смелое выбирает Минхёк, поворачиваясь к столу так, чтобы Чангюн не видел его лица. — Сильную симпатию, — немного уже честнее дополняет Минхёк, начиная медленно собирать в руку разбросанные по столу пару карандашей и три ручки. — По крайне мере, с моей стороны это так, — уже тише и почти себе под нос, но Чангюн его слышит, и реагирует сразу же. — С моей тоже. (Какое обнадеживающее «тоже», — хмыкает Минхёк). Тогда у Минхёка возникает вопрос, который он подаёт с паузой, и таким тоном, когда становится отчетливо слышно, что даже занимание рук тем, чтобы аккуратно разложить собранные предметы рядом со своим ежедневником не спасают его от зарождающихся искорок огня. — А все люди, которые находились с тобой в сильной взаимной симпатии, узнавали о твоих делах строго в один день в неделю? Или только со мной так? (В работе над ошибками ещё есть ошибки, но курс Минхёк держит верный). — Не только с тобой, так у меня было со всеми, — говорит Чангюн, а затем делает паузу, за которую Минхёк пытается смириться с тем, как ему неприятно и больно получить такой ответ, но тут же решает, что правду услышать лучше, чем успокоиться ложью. — Со всеми была примерно одинаковая схема, — продолжает Чангюн, а Минхёк медитативно распределяет собранные карандаши и ручки в линейку по цветовой гамме рядом с ежедневником. — Мы никому не рассказывали о том, что происходит между нами и кем мы друг друга считаем, когда остаемся наедине. Если пересекались в одной компании, делали вид, что едва знакомы, и не особо друг другу интересны. Например, с одним парнем мы попали в общую компанию, с которой ездили на три дня загород. И за все три дня мы друг на друга даже не посмотрели, а разговаривали при всех только по делу. Поэтому, — с нажимом говорит Чангюн, и, в целом, в его речи слышно, что он произносит несколько раз обдуманные слова; и Минхёку в какой-то степени приятно, что Чангюн не пришёл к нему с хаосом из мыслей, предлагая самому Минхёку разобраться в этом всем. — Из-за того, что мне был недоступен человек, пока мы не найдем время, чтобы остаться наедине, я привык, что мои дела — это мои дела. Можно было переписываться, но из-за того, что я с первого курса начал работать, как и по специальности, так и… — он усмехается в каком-то стёбе самого себя, — так и делать перспективную карьеру на заправке, — немного тише говорит он. — Я не мог вести в интернете переписку, которая была бы похожа на полноценное общение. Мне не хватало времени, сил, а в каких-то случаях вообще интереса это делать. Вживую мне проще. Минхёк не помнит, на каком слове монолога он развернулся к нему лицом, и на каком слове его накрыло чувство «да это пиздец» от того, что он слышит. — Но так же нельзя. Что за идиотизм не разговаривать в компании? Не хочешь говорить кому-либо, что вы встречаетесь, можно же просто сказать, что вы друзья, и проводить вместе время без всех этих конспираций, — Минхёк ненавидит каждого, кто внёс в жизнь Чангюна вот эти тупые правила, и поэтому припечатывает тоном вердикта, словно вот это его мнение — это общее единственное мнение в категории «правильно». — Почему ты вообще на подобное соглашался? Это даже неуважительно по отношению к самому себе. — Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — с сожалеющей улыбкой произносит Чангюн, и по нему видно, он очень хотел бы подать Минхёку другой вариант своего опыта и выставить себя жертвой обстоятельств, но: — Я не соглашался, я это первый предлагал. Потому что никто не хотел, чтобы мир вокруг узнал обо мне. Никто не хотел рассказывать обо мне друзьям и уж тем более семье, даже как о своём близком друге. Не я один прятался и находил в этом комфорт. Минхёк значительно теряется и сам ловит себя на том, что, да, изначально он защищал одну сторону, но сейчас он искренне готов защищать противоположную, только потому, что на ней оказался Чангюн; и Минхёк ничего не может поделать с предвзятостью своей судебной системы. — Но разве не хочется по-другому? — Мне не нужно было по-другому, — сразу отвечает Чангюн, но затем быстро поясняет: — По-другому слишком... — «страшно», понимает Минхёк, но он так и не говорит это слово, продолжая дальше: — Я знаю, как неправильно, но я ещё не знаю, как сделать всё правильно и безопасно для всех. Было пару раз, когда у меня появилось чёткое представление о том, как должно быть, но я не считал, что это хорошая идея, потому что чётко видел, что люди, с которыми я был, не могли об этом думать. Они не могли это даже назвать отношениями, потому что отношения — это же то, что между парнем и девушкой, они встречаются, затем съезжаются, знакомят семьи друг между другом, женятся, у них образовывается своя семья, стабильный быт, все их планы включают в себя друг друга, и мир это одобряет. Но мир ещё не предлагает такие ступени событий, где у парня вместо девушки — другой парень, мир говорит, что да, это может быть, но это будет чем-то другим, нестандартным и по-своему неформальным. И поэтому я и не ждал, что кто-то предложит мне что-то… В каком-то смысле «традиционное» по шагам в отношениях. Минхёк понимает две вещи и не понимает одну. Понимает, что Чангюн так боялся услышать, что с ним не особо всерьёз, что и сам начал относиться к этому без лишней драматизации на этот счёт. Вроде это всё мило конечно — и оказания помощи, и поцелуи, и поддерживающие слова, но это всё только тут, в этих стенах. Понимает, что тоже для Чангюна выглядел человеком, «недоступным в другое время, кроме ____» поэтому, конечно, Чангюн будет идти по проверенному пути в том, как себя с ним вести. (Не понимает Минхёк только, как он, блять, вовремя не увидел первое и допустил второе). — Я просто… — он спешит оправдаться, чтобы не попадать в этот список «у меня со всеми примерно одна схема», ведь Минхёк тут про то самое «по-другому». — У меня были причины не писать тебе. Тупые, но причины. Я бы не хотел, чтобы было всё вот так. Я никогда в жизни не соглашусь на подобные отношения. Понятно, к чему всё идёт, и какая огромная недосказанная тема между ними, поэтому, пока это не прозвучало официальными отношениями — всё ещё чёрт знает, как Чангюн захочет это характеризовать — Минхёк сразу ставит перед фактом, что ты-то конечно мне очень да, и ещё лет пять назад я бы бездумно подписался под любую ебнутую эмоциональную авантюру по разгону чувств, но сейчас — нет. Никаких секретов от друзей, игры в незнакомцев в социуме и туманных обозначений кто мы друг другу. — Ты очень доступно объяснил эту мысль в четверг, — напоминает Чангюн. (И никак больше это не комментирует, хотя Минхёк ждёт согласия с его позицией или её отрицания). — Но ты ещё ничего не объяснил мне, — и наконец-то в Минхёке находится нужное равновесие между эмоциями и разумом, чтобы спокойно подойти к теме произошедшего: — Никто бы ничего не понял, если бы ты просто поговорил со мной, как поговорил бы с любым знакомым, который зашёл к тебе на пять минут. Минхёку начинает казаться, что он проводит интервью, к которому Чангюн просто пиздец как тщательно подготовился, поэтому способен равномерно справляться с любым вопросом: — Мне казалось, что только по тому, как я на тебя смотрю, понятно, что между нами. А если ты меня обнимешь, это станет ещё более очевидным. Я испугался, потому что я знаю, как себя вести с тем, с кем я взаимно скрываюсь, но я не знаю, как себя вести с тем, кто не просто меня замечает в толпе, а кто даже открыто уделяет мне внимание.  Чангюну Минхёк повторяет «извини меня», а самого себя мысленно называет (ещё и ещё раз) полным идиотом. Полным идиотом, которому рациональным десятимнутным разговором объяснили, почему все рвения доказать, что он прав, могут сворачиваться. Вряд ли Чангюн ставил себе такую задачу, но на Минхёка это оказало именно такой эффект. Теперь Минхёку понятней всё с частью «почему это случилось», но всё ещё не ясно с частью «и что мы с этим будем решать». — Я бы хотел знать, если у тебя что-то случится в тот же момент, когда это произойдет, — он начинает с самого простого: хотя бы давай начнем с этого, потому что прошлая встреча доказала, что мы можем сколько угодно друг другу говорить про «быть в жизни другого», но на деле проёбываемся даже в таких элементарных вещах, как написать сообщение. На такое предложение Минхёк получает «хорошо», и он уверен, что это «хорошо» было очень охотным и нужным не только Минхёку. Минхек молчит, привыкая к секунде, когда уже что-то изменилось, наступил штиль, и вроде как есть ещё куча всего, что можно обсудить, но вот тут точно нужен перерыв, поэтому он меняет тему, только уже не чтобы убежать от серьезного разговора: — Печенье уже не спасти? — он немного неловко улыбается на то, как Чангюн сначала не понимает, а затем так выразительно поднимает брови вверх, растягивает гласную «аааа» и опуская взгляд на пачку из-под печенья в руке. — Если у тебя есть мерный стаканчик это можно попробовать. — Я все ещё понятия не имею, что есть в этой квартире, а чего нет, — улыбается Минхёк возвращается к своему обычному тону. Он подходит к одному из верхних шкафчиков, открывает дверцу, ничего на полках не напоминает ему мерного стаканчика, но все напоминает об «запланируй уборку». Он закрывает дверцу и поворачивает голову в сторону, чтобы о чем-то спросить, но забывает вопрос, зависнув на мысли, как охрененна эта ситуация тем, что Чангюн на расстоянии вытянутой руки, стоит рядом и пытается вычитать с разорванной упаковки, как готовить печенье, если вы дошкольник, и как его не испортить, если вы Минхёк. В эту секунду Минхёку на уровне физической потребности хочется прикоснуться к нему, сжать, погладить, обнять и удерживать свои руки на его теле столько времени, сколько будет необходимо, чтобы потребность утихла. Минхёк протягивает руку вперед, чтобы взять чашку, которая стоит на столешнице рядом с Чангюном, с идеей выдать её как за достойную альтернативу мерному стаканчику. И что-то на уровне рефлексов подсказывает Минхёку между тем, как дотронуться до чашки, и тем, как поднять её со стола, на две секунды уткнуться губами Чангюну в висок и свободно отстраниться, планируя, что он сейчас повернется, и можно будет вручить ему эту чашку. Только Чангюн чуть дергается от неожиданности, видимо, настолько вчитавшись в текст, что не замечал до этого Минхёка так близко рядом с собой. И как-то он не спешит смотреть ни на него, ни на достойную альтернативу мерному стаканчику. Минхёк неловко усмехается, начиная себя чувствовать немного глупо, и прижимает пустую чашку к себе как стресс-игрушку: — Мне надо предупреждать, прежде чем тебя поцеловать. — Не надо, — едва слышно бормочет Чангюн, всё ещё не смотря на него и продолжая рассматривать коробку. — Я хочу к этому привыкнуть. И Минхёк сдерживает себя от напрашивающегося «ты быстро привыкнешь». Он остается стоять рядом, опираясь одной рукой о столешницу и откровенно рассматривая Чангюна, пока тот откровенно делает вид, что такое внимание ни черта не сбивает с попытки разобраться с очень_важной_инструкцией. (Минхёк не верит, что он столько минут может тупить в ЦУ для дошкольников). На самом деле Минхёк начинает это как нечто забавно-шутливое, но потом слишком засматривается на него и его манеру делать вид, что он сконцентрирован, а не смущён, и невольно вспоминает, как его вело и расслабляло, стоило Минхёку до него только дотронуться. Минхёк повторяет это в голове снова и снова. Когда он целовал его в ванной, у него были сухие и теплые губы, он был слишком разобранным в новом чувстве, чтобы даже полноценно ответить на дразнения, но всё равно пытался это сделать. — Тут странная инструкция, — нарушает тишину Чангюн, поддерживая легенду, что он тут пришел к определенным выводам в своём исследовании, — они поделили пакет на две части, но упаковали всё в один и не... — Я бы хотел писать сообщения тебе каждый день, — перебивает Минхёк, потому что он уже так плывёт в трепете от своих воспоминаний и планов, что похер ему на все эти формально-отвлекающие темы. — Я… — Чангюн поворачивает на него голову. — Могу на что-то долго не отвечать, и… — Я понимаю. — Хорошо, — он отвечает в обычной манере, но немного приятно взволнованной, а затем признается с особой осторожностью: — Я пытался всю неделю собрать какие-то заметки, чтобы отправить их тебе в начале субботы, как ты это делаешь. — Почему не отправил? — тут же спрашивает Минхёк, и Чангюн опускает взгляд. А, точно. Потому что ты наорал на него на всю заправку, заставил стыдиться и вдогонку лекцию зачитал о том, как надо жить в этом мире, поэтому сегодня ты без заметок, Минхёки. — В общем, — Чангюн тактично делает вид, что этого вопроса не было, направляя взгляд на стол с по-цветовому перфекционистически разложенными карандашами, — я понял, что все мои заметки состоят из… Я что-то вижу или о чем-то новом узнаю, и мне становится интересно, чтобы ты по этому поводу сказал. Как бы ты отреагировал. Если у тебя появляются мысли, которые ты хочешь отправить только определенному человеку и эти мысли такие повседневные, короткие и дурацкие, но почему-то легко и приятно с ним делиться — ты в беде. И если мир кажется таким огромным и любопытным, и тебе хочется разделить это любопытство не просто «с кем-то», а с «кем-то» конкретным — ты в беде. И если ты смотришь на чей-то профиль так внимательно, что у другого не остается никакого варианта, кроме как посмотреть на тебя в ответ — ты в беде. Они встречаются взглядом, и для Чангюна, обычно спокойно выдерживающего подобные гляделки, что-то сейчас срабатывает в Минхёке поводом для быстрого смущения, поэтому он сразу сдаётся, растянув гласные в «хватит это делать». — Я пытаюсь предупредить, — почти одними губами произносит Минхёк. Чангюна это смешит, и он, с едва слышным выдохом, тянется к Минхёку навстречу, чтобы поцеловать его коротким прикосновением. Минхёк обхватывает ладонью его подбородок; и улыбается, на пару секунд отстранившись и установив зрительный контакт, а затем направляет его голову к себе так, чтобы мягко столкнулся губами ещё раз. Уличное искусство учит тому, что все вещи не вечны, всё разрушится, закрасится и снесётся. А если ничто не вечно, значит, мы можем менять всё, как захотим. И что-то поддается корректировке легко, а что-то придется взламывать в себе годами. И Минхёк, за всеми этими распутыванием чужого и своего опыта, причин и следствий разных реакций на те или иные события, не посмотрел со стороны, что, действительно, за очень короткое время Чангюн меняет в себе то, что было стабильной и каменной стеной. — Что с моим печеньем? — Минхёк не успевает открыть глаза и убрать руку с чужого лица, но уже формирует шепотом вопрос. Чангюн издает очередной смешок в этом стиле «да ты серьезно», гладит его от лопаток вниз, останавливается на пояснице и поддается головой вперед, словно хочет продолжить поцелуй, но вместо этого продолжает бессмысленный диалог: — Я не думаю, что с ним можно что-то сделать. — Давай сходим за новой пачкой, — сразу предлагает Минхёк и старается сказать самой простой из всевозможных своих интонаций. — Магазин недалеко. — Тебе так хочется именно это печенье? — Да, хочу конкретно имбирное печенье, с которым могут справиться дошкольники, но не могу справиться я, — утверждает Минхёк с ироничным акцентом. — Хорошо, — Чангюн быстро на это соглашается и, судя по тому, что он спокойно улыбается, ничто в нем первично не орёт тревогой о таком раскладе в распорядке сегодняшнего дня. — Сходишь вместе со мной в магазин? — уточняет Минхёк, и он не против сейчас и подписку об этом соглашении взять. — Да, — Чангюн всё ещё говорит тоном, в котором нет никакой проблемы. Минхёк не хочет на этом концентрировать внимание, вдруг ещё сообразит в чём прикол, поэтому сразу перебивает другим. — А потом посмотрим фильм? — Какой? — Мне всё равно, какой фильм игнорировать, — с явным намёком отвечает Минхёк и плавно разъединяет объятье, чтобы побыстрее начать весь этот процесс выхода из дома, и всё ещё не давать Чангюну понять, что он только что согласился сходить с ним куда-нибудь, где будут другие люди, и лично Минхёк считает это идеальным первым шагом разрушения только «четырех стен» вокруг них. — Игнорировать? — повторяет Чангюн, усмехаясь, и его немного смущает всё это междстрочное и понятное, что, конечно, игнорировать, всё равно начнём целоваться на минуте пятой, потом начнём говорить, потом снова целоваться и закончим только тогда, когда зазвенит будильник. — Это разве не должно быть таинственным намёком?  — Я тебя вижу раз в неделю, — говорит Минхёк, беря в руки разорванную пачку и кидая её в мусорку в двух метрах от себя, чтобы глаза не видели (ну и чтобы впечатлить: круто же попал). — Ты шесть дней для меня таинственный, у меня нет сил на это в субботу. Чангюн улыбается. И Минхёк ещё раз думает «очень быстро привыкнешь». === По дороге в магазин у Минхёка появляется то потерянно поэтическое настроение, и он мысленно сравнивает Чангюна с музыкальной шкатулкой с кучей струн внутри. И если одна расстроилась, то нужно протянуть к ней руку так, чтобы не задеть больше ни одну из струн. Чуть неосторожно двинешь рукой — половина струн порвётся и шкатулка захлопнется. И неизвестно ещё, как потом её снова уговорить открыться. И Минхёк понимает, что некоторая туманность, свойственная Чангюну — это его желание окутать себя большей загадочностью, чем у него есть, может, из-за простого желания оставаться интересным, может, это такая программа защиты, может, всё вместе, но в любом случае Минхёк с этим считается и, если уж очень нужно, подыгрывает. Он забалтывает, закидывает вопросами, прямыми вопросами вынуждает активничать в диалоге, потому что Чангюн всё ещё не понимает, к чему весь этот крестовой поход в магазин, и хорошо бы и дальше не понимал. (Если всё пройдет хорошо, Минхёк не выдержит в громком ликовании: вот-вот, посмотри, как ты повёлся и как в итоге всё хорошо для тебя обернулось, так что нет ничего страшного, если в реальном мире я буду находиться рядом с тобой). Можно было бы сходить куда-то ещё — не в маленький магазин, а уже в большой супермаркет или по классической программе кафе-кино, но Чангюн определился как музыкальная шкатулка, поэтому надо очень постепенно и осторожно увеличивать радиус социального мира вокруг него. — А ты тут местная знаменитость, да? — с определённой иронией отмечает Чангюн после того, как Минхёк «здравствуйте» с выходящим из магазина посетителем, «привет» с продавцом и «обмен дружелюбными встречными фразами» с посетительницей, выбирающей крупы. — Это же магазин около моего дома, конечно, я тут всех знаю, — как избитую аксиому подает Минхёк по ходу продвижения к стеллажу с печеньем и прочими штуками, цепляя две жестяные банки колы. И по вздоху Чангюна понятно, что вот лично он вообще не шарит за контингент в магазине около дома. — Доставка, — поясняет Чангюн, без слов считывая очевидный вопрос Минхёка «как же ты так умудрился». — Это удобней и экономит время. (Не)удивительно, но у Минхёка и на «доставку» находится своё мнение, но он не успевает его озвучить, увидев в магазине свою соседку по площадке, а тут уже надо продолжать поддерживать идеальные взаимоотношения (она же ещё и «глаза и уши» его арендодательницы), поэтому он «добрый-день-как-поживаете-я-отлично-прям-как-мои-цветы-кстати» с ней на три-четыре реплики, и Чангюн незаметно ускользает в другой ряд магазина. И появляется рядом, когда Минхёк уже заканчивает разговор и не может выбрать между кимбапом с тунцом и кимбапом с курицей, поэтому загребает к себе сразу два варианта. — Тебе подойдёт такое? — уточняет Чангюн, на пару секунд прикасаясь к плечу Минхёка и, как только он оборачивается, держит упаковку с задней стороны так, чтобы не закрывать пальцами всю внешнюю. Тут Минхёку немного становится совестно, потому что, судя по всему, Чангюн искренне верит, что все капризы Минхёка на химозной смеси для печенья связанны с честным желанием получить рождественский вкус и взять реванш перед инструкцией для восьмилеток. — Пойдёт, — без уговоров соглашается Минхёк, мельком (и больше для вида) глянув на пачку. — Но это другое, — предупреждает Чангюн, чуть приблизив пачку к Минхёку, чтобы ну ты прям получше посмотри. — Пойдёт, — ещё раз беспечно повторяет Минхёк, складывая контейнеры с кимбапами друг на друга и прижимая к себе, чтобы они не упали (потому что корзины он привык ни во что не ставить). — Это даже не печенье, а вафельный торт. — Да, отлично. — Только его готовить не надо. Он уже готовый. — И отлично, — улыбается Минхёк, и его мягкий тон останавливает все дальнейшие предостережения Чнагюна. Он (зачем-то) еще пару секунд молча пытается сам догнать, почему всё так произошло, но догоняет только то того, что на это легче забить. Забить, а затем ещё минут пятнадцать поддерживать общий выбор еды, замаскированный под весёлый бред, и ни мимикой, ни жестами не реагировать на то, что Минхёк сейчас рядом и они не разговаривают общими фразами, которые обычно советуют прогонять во время изучения нового языка. (На самом деле, Минхёку совсем немного, но льстит, что Чангюну кажется, что он палится даже во взгляде на него). (Это так же приятно, как было в тот раз, когда Чангюн не верил, что — вот новость — оказывается, не все вокруг в университете сходили по Минхёку с ума). — Не прокатит, — сразу предупреждает Минхёк, как только до кассы остается пара шагов. Он удерживает в руках все четыре контейнера с готовой едой, сверху которых ещё две банки колы и пара мелких снэков, и Чангюну, держащему в одной руке только вафельный торт, проще достать телефон и невзначай открыть приложение с банковской картой. — Я не понимаю, о чём ты, — отмахивается Чангюн и, не скрывая своих намерений, даже не блокирует телефон. Он изначально это подает как игру, чтобы, видимо, не влететь во второе серьезное разбирательство на тему того, кто кого и по какому поводу должен угощать. — Давай сделаем проще, — Минхёк пытается, но хитрость в тоне очевидна. — Платит тот, кто первый успеет это сделать. Так пойдёт? Чангюн секунду обдумывает это, а потом доверчиво ведется: — Звучит честно. Конечно, честно. (Это же Минхёк предложил). Минхёк ему ласково улыбается, а затем делает шаг, поворачивает голову в сторону продавца и без улыбки речетативит: — Хёну, привет, как жизнь, у меня тоже всё хорошо, не верь ему, верь только мне, оплата по карте, дай сюда терминал, это срочно и важно, — и с грохотом скидывает на прилавок всё, что было в руках так, что пачка мармеладок падает, но Минхёк шустро наклоняется и швыряет её обратно. На самом деле, в этом магазине стресс-тест для Чангюна чуть больше, чем просто случайные покупатели, но Минхёк не планирует об этом сообщать даже после того, как они выйдут отсюда. Хёну смотрит на Чангюна, Чангюн смотрит на то, как растоптали его веру в честную игру, и аккуратно ставит упакованный торт рядом с бардаком из продуктов. И Хёну, и Чангюн что-то требовательно хотят от Минхёка. — Во-первых, — тоном учителя специально медленно произносит Хёну, — сначала всё надо посчитать. — Я уже всё посчитал, — тараторит Минхёк, быстро-быстро распределяя руками все покупки по одной в ряд, зная, что всё равно Хёну не поверит ему на слово, но попробовать стоит. Хёну ме-е-е-едленно раскрывает большой зеленый пакет, чтобы разложить на прилавке и сразу собирать в него проведенные по кассе продукты. — Во-вторых, — продолжает он, — их надо упаковать. Чангюн молча стоит рядом (Минхёк чувствует на себе его взгляд-возмущение), но даже при большом желании, он не сможет быстро отодвинуть Минхёка от прилавка и оплатить покупку. — Давай-уже-терминал, — подгоняет Минхёк, как только остаются два шоколадных батончика, и, достав из кармана карточку, стучит её пластиковым уголком по прилавку. И смотрит на Хёну взглядом настойчивого приглашения в общую с ним приступную аферу. То есть вообще не работающим на Хёну. — Я не услышал слово «пожалуйста», — говорит он, берет терминал в руку и не спешит протягивать Минхёку напротив. — Ой, — закатывает глаза Минхёк; нет, ну сейчас бы повыяснять, что вежливо, а что нет: — ну хва… — Пожалуйста, — четко и спокойно перебивает его Чангюн, впервые за всё время разбирательств с покупками что-то сказав, и Хёну так выразительно смотрит на него, одобрительно кивнув, что, кажется, Чангюну тут плюс балл от него прилетел. — Что-то ещё? — в вежливом спокойствии уточняет у него Хёну. — Да, — кивает Чангюн, поднимая телефон, — терминал, чтобы оплатить. — Подожди-подожди-подожди, — лезет в их разговор Минхёк, рефлексом выставляя руку вперед так, чтобы закрыть ею Чангюна и как-то остановить тот момент, что он сейчас договорится, на что Чангюн легонько давит ладонью на его предплечье, и Минхёк опускает её вниз, снова обращаясь к Хёну: — Не принимай у него оплату, — каким-то вороньим раскатом просит (требует) Минхёк. Хёну переводит взгляд с одного на другого, ждет пару секунд, и довольно мило и по-доброму усмехается. Как усмехаются в стиле «ааа я понял этот прикол».   Хёну называет своё имя, и протягивает руку, Чангюн в ответ называет своё, и закрепляет рукопожатие. Минхёк же просто поддерживает рядом образ суетливого азартного чувака, чтобы не спугнуть этот момент. Чангюн уже понимает, что Хёну для Минхёка что-то куда большее, чем просто продавец в магазине около дома. И поэтому Хёну к нему более сконцентрирован интересом, но даже мысленно не лезет раньше времени в чужие взаимоотношения, поэтому его «изучение» Чангюна вроде как не должно напрягать. По крайне мере, Минхёк на это надеется. — У вас тут намечается какая-то товароведенческая солидарность, я чувствую себя в неравных условиях, — лезет [2] Минхёк в их разговор, давя на несправедливость и размахивая в воздухе своей карточкой перед Хёну. – Я могу оплатить покупки, и вы продолжите? — А я могу не только «пожалуйста» сказать, но и взять что-нибудь у кассы плюсом, — негромко замечает Чангюн. — Я тоже это могу! – громко замечает Минхёк. — Я могу не посмотреть на ценник и доверчиво оплатить по той цене, которую вслух укажет продавец, — и он говорит так плавно, что с этим хочется согласиться раньше того, как вообще врубишься в то, что он сказал. Минхёк тупит со следующей репликой, поворачивая на него голову. Тут Минхёка накрывает осознанием, что Чангюн выбрал журналистику не наобум, и проебался только с самим Минхёком в том, чтобы с ходу о чем-либо сторговаться. (Ну, лично Минхёк бы сейчас сделал всё, о чем он просит: хочешь оплату по карте, хочешь, вообще не плати), но Хёну улыбается так, что веселье в его взгляде передаётся через тонкие лучики у края глаз, и он облокачивается локтями рядом с пакетом, держа терминал как какой-то приз, и обращается в сторону Минхёка: — А ты что предложишь? Минхёк сюда не торговаться пришёл. — Неужели чьи-то скиллы дурить людей могут разрушить нашу с тобой историю? — Минхёк пришёл сюда давить на чувства. — О, кстати, я могу заплатить наличкой, и у меня крупная купюра без сдачи. Хёну оставляет терминал в стороне. В следующую же секунду вытягивает раскрытую ладонь вперёд в сторону Чангюна, а свободной рукой хватает с бокового от себя стеллажа две упаковки печенья и кидает на прилавок ближе к Чангюну, раз он тут ещё и про дополнительные покупки говорил. — Чувствую себя преданным, — пытается поддеть Минхек наезжающим тоном, пока Чангюн достает из кошелька деньги и аккуратно размещает на ладони Хёну обещанную сумму. — Я же тебе столько помогал! — Его предложение для меня было выгодней, — поясняет Хёну. Тогда угрозы. — Он-то неизвестно когда в следующий раз придёт, а я тут каждый день. — Заходи, как будет время, — легко предлагает Хёну. — Конечно, — Чангюн ещё и кланяется вежливо. (То есть ещё плюсик по этикету добивает). — Его с собой брать не обязательно, — шутит Хёну, указывая взглядом на Минхёка. Чангюн усмехается, Минхёк щурит глаза и угрожающе шепчет «подъёб засчитан, но подожди». — Всё, хватит, идём уже, нам ещё готовить печенье для дошкольников, — торопит Минхёк (и да, ему настолько всё равно на печенье, что он даже забывает, что там торт). Он забирает пакет с прилавка и чуть толкает Чангюна в плечо, жестом указывая направление к выходу так поспешно, что Чангюн едва успевает попрощаться. — Было приятно иметь с вами дело, — из вредности и, закрепляя сговор с Хёну напоследок говорит Чангюн. Хёну отвечает ему тем же, а затем сталкивается взглядом с Минхёком, который спокойно ему улыбается и подмигивает: — Увидимся. Чангюн, как только они оказываются на улице, вполне ожидаемо называет Минхёка выпендрёжником, потому что заметил это подмигивание, и, кажется, в его тоне ещё было немного ревности, но Минхёк тянет с самодовольной улыбкой «неее», и это ещё более выпендрежно, о чём ему сразу сообщают. Минхёк не может быть более светящимся, чем обычно, и ждёт, что вскоре Чангюн обратит и на это внимание или что-нибудь скажет о Хёну, чтобы Минхёк продолжил и вкинул про их отношения, но, кажется, его наконец-то кроет осознанием произошедшего, и оставшийся путь домой он делает всё, чтобы не быть говорящим. А в лифте, перед зеркалом, вообще замирает, словно впервые себя видит и куда-то вылетает из «здесь и сейчас». Минхёк не понимает почему, но точно знает, что и не нужно ничего говорить, поэтому, облокотившись спиной на закрытые двери лифта, так же смотрит в зеркало. На этаже третьем Чангюн вроде и не смотрит сугубо на себя, как и не смотрит только на Минхёка, и до Минхёка доходит, что он смотрит на них вместе. И Минхёк прерывает молчанку, потому что его догадка кажется ему на сто процентов верной, и он хочет что-нибудь с ней сделать: — Я надеюсь, ты видишь то же, что вижу я. Чангюн поворачивается к нему с вопросительным взглядом, это понятно, что ему сложно так быстро переключиться со своей задумчивости на фразу, которую можно по-разному трактовать. Он делает это как раз в тот момент, когда лифт останавливается, и Минхёк отталкивается спиной от дверей перед тем, как они открываются. — Я не уверен, что понял тебя, — говорит он. Минхёк делает пару шагов назад, чтобы выйти на лестничную площадку и коротко улыбается вместо ответа. === Контрол-фрик, надумывание-фрик, хочу-комфортно-поговорить-о-возможно-не-самых-комфортных-тебе-вещах фрик. Это всё Минхёк. (Окружающих спасает только то, что это всё — Минхёк не на постоянной основе, а только в моменты зацикленности на процессе сближения с человеком, с которым хочется как лучше, но иногда получается как не в самых лучших тонах характера Минхёка). Минхёк переодевает хлопковую толстовку на белый свитер крупной вязки, специально выбирая на несколько размеров больше и максимально приятный на ощупь. (Немного читерство: он хочет быть подкупающим в мягкости даже в одежде; чтобы хотелось прижиматься к нему и оставаться в кольце рук как можно дольше). До чего Чангюн додумался по дороге в квартиру и что именно закрепил, тупя в зеркало, Минхёк так и не услышал от него, но во время распаковки продуктов и расставления посуды на столе, Минхёк поставил ему семёрку по шкале определения хорошего настроения. (-3 балла чисто за невозмутимость). Лично Минхёк отдал себе восьмёрку, сняв -2 балла за то, что их отношения всё ещё в подвешенном состоянии, и он по этому поводу не особо огонёк. Поэтому, прежде чем поставить десятку, его тянет обговорить пару моментов. Пару крохотных моментов. О себе и о Чангюне, о себе и Чангюне вместе, о себе, который сейчас расскажет, в каком именно формате они продолжат общаться, и о Чангюне, который сразу согласится так попробовать. Минхёк не торопится сесть за стол, для него этот стол с приставкой «переговоров», поэтому он то и дело находит себе новые и новые дела, пока Чангюн терпеливо наблюдает за ним со своего привычного места за «столом переговоров». (И не ясно, как выносит всё это суматошное мельтешение перед глазами). В итоге он просто зовёт его по имени, и этого оказывается достаточно, чтобы суета закончилась, а Минхёк подошёл к нему со спины и положил две ладони на лопатки, проводя вверх к плечам и надавливая на них массирующим поглаживанием. Чангюн наклоняет голову назад и трётся затылком о его живот, а после протягивает руку, чтобы коснуться левой кисти Минхёка и вслух попросить его полудетским усталым нытьём «сядь уже рядом, я хочу есть». (Вряд ли он был бы так забавен, узнай про приставку «переговоров»). Но конкретно в эту минуту Минхёк тоже забивает на «переговоров», и всё, чего ему хочется, — подоставать его; потому что он податливо ответил на прикосновение, потому что он мило себя ведёт, да и просто потому, что Минхёк давно этого не делал. — Мне не нравится твоя водолазка, — важным шёпотом сообщает Минхёк, наклоняясь к шее Чангюна, чтобы демонстративно через ткань оставить на ней легкий укус. – Так неинтересно. — Я неделю ношу вещи с высоким горлом, потому что один раз уже было слишком интересно. — Это ещё не слишком, — усмехается Минхёк, не ожидая, что от собственной фразы больше смутится сам, чем это удастся провернуть с Чангюном. – Но при мне можно это и не делать, — вшепчивает он специально нарочито томно, чтобы в шутке скрыть реальное, и, оттянув пальцами край водолазки насколько это возможно, прикасается губам к открытому участку кожи. Чангюн шумно выдыхает, и этой реакции хватает, чтобы Минхёк отпустил ткань, выпрямился и вернулся к изначальному плану. За столом («переговоров») он выбирает сесть по отношению к Чангюну по диагонали: это ближе чем сидеть напротив, но удобней, чем сидеть рядом, соприкасаясь плечами. Минхёк всё ещё старается не слишком прямо лезть к нему со всеми своими охуенными предложениями, со всеми своими охуенными движениями, со всеми своими охуенными попытками крепко удерживать его только в своём внимании. Но у Минхёка всё ещё (не)большие проблемы с тем, чтобы найти ту золотую середину. Он либо излишне аккуратен и отходит так далеко, что делает этим только уже (как было с сообщениями), либо противоположно делает что-то сильно торопящее (как было, как есть и как ещё будет). (Тут даже оптимизм не спасает, Минхёк точно понимает, что явно ещё что-то нехотя выкинет). Но через десять минут у Минхёка забирают одеяло «инициатива» и тянут на себя. (И он не сразу верит в то, что слышит). — Что ты сказал? — переспрашивает Минхёк, поднимая глаза от тарелки, в секунду остро прошибаясь тонким волнением, схожим с тем, какое он испытывает каждый раз, когда наносит надписи на стену: на границе адреналина, что вот-вот его могут поймать. Их разговор плыл по новостям за неделю, Минхёк что-то рассказал, Чангюн на это ответил так, что тема сама собой сошла на «нет», затем наступила пауза, за которую Минхёк задумался о своём, а затем услышал обращенный к нему вопрос. — Я пригласил тебя на ужин в среду, — он повторяет в той же свободно-будничной манере. — Вряд ли смогу удивить тебя каким-то необычным местом в Сеуле, но если что, подыграй, пожалуйста, — он самоиронизирует явно потому, что нервничает, но продолжает в этой форме «ммм, да, кстати, чё у тебя там в среду?» Единственное, что вырывается у Минхёка как ответ это: — Почему? Рефлекс: тупо спросить, почему Чангюн открыто идёт на такой шаг, если Минхёк уже загрёб к себе всю ответственность по выходу из четырёх стен, ведь из них двоих конкретно у него нет в этом проблемы. — Почему я приглашаю тебя поужинать? – не понимает Чангюн, хмурясь из-за неуверенности в том, что предлагает уместное. — Так делают пары… — (Минхёк готов поспорить, что он вовремя себя остановил, чтобы в конце не добавить «вроде»). – Пары ходят куда-то вместе… Так? У Минхёка на лице застывает полулыбка, но взгляд всё ещё не принимающий информацию полноценно. — Пары? — Минхёк переспрашивает, потому что хочет услышать это ещё раз. Минхёк переспрашивает, потому что ожидал услышать что угодно, но не адекватное и понятное ему слово. Чангюн похож на того, кто будет плавать в неопределённости и недомолвках, но с видом, будто так всё и задумано (особенно, если к этому прибавить его прошлый формат отношений). Но не то, что он после всех разбирательств спустя пару часов (и мини-стресс-теста-с-Хёну) прямо назовет их «парой». — Ты же это слово хотел от меня услышать? – с колебанием спрашивает Чангюн, и это звучит так, словно он вышел из роли на секунду проверить «у меня такой был текст?»; Минхёк теряет улыбку, округляет глаза и глубоко вздыхает, настолько в ахере от этой формулировки, что он даже не успевает что-либо сказать, как Чангюн поспешно, но довольно ровно в голове, оправдывается: — Я просто не знаю, как это обозначается в твоём мире. «В_твоём_мире» горит и кричит для Минхёка. — Мы живём на каких-то разных планетах? – саркастично уточняет Минхёк (и об этом он пожалеет через минуту). — Будь я девушкой, ты бы так же сомневался, можно ли нас назвать «парой»? — дополняет первый укол Минхёк (и об этом он тоже пожалеет через минуту). — Я не думаю, что я бы сомневался в том, как это называется, будь ты девушкой, — честно признается Чангюн в определенном раздражении и совершает много мелких хаотично движений: оставляет палочки в стороне, поправляет волосы, бегает взглядом во всей кухне и зачем-то перекладывает салфетку с правой стороны от себя на левую. (В то время, как Минхёк перестал двигаться ещё на приглашении поужинать вместе). Через ту самую минуту-когда-он-начинает-жалеть-о-сказанном, до Минхёка доходит, что опять втопил эмоциями там, где надо было подождать и понять, почему Чангюн так себя ведёт. Минхёк отмирает, часто моргает, оставляет и свои палочки на тарелке, ставит локти на стол и старается снизить участие своих нервов в этом разговоре. — В чём тут проблема? — Минхёк не успевает словить полную нирвану и продолжает идти со свойственной ему напористостью, но делает это в мягкой уверенности и не повышает голос. — Нет никакой разницы. Мне не надо быть девушкой, чтобы ты был моим парнем. (У Минхёка тут бессознательная идея фикс: быстро вбить в голову Чангюна, что слово «ты» иногда будет идти в связке со словом «мой», и, правда, будь это осознанной идеей фикс, Минхёк конечно же остановил бы себя в этом, испугавшись, что сейчас задушит собственничеством). — Я понимаю, — быстро говорит Чангюн, и дальше никаких пояснительных предложений. Понимает, но на деле сложно. (И, кажется, приставка «моим» к слову «парень» его тоже ввела во что-то странное). (И, скорее всего, ему там, в этом странном, не очень комфортно). (И, наверное, надо было спросить, а не утвердить этот момент). Минхёку безумно тяжело понять, какие механизмы у Чангюна работают в сфере «отношения», почему он не боится их в целом, о чём вскользь упомянул, когда Минхёк пробил его трабл с каминг-аутом перед друзьями, но для него остается катастрофой обозначать отношения такими же словами, какие он бы использовал, носи его отношения гетеросексуальный уклон. Минхёк пробует зайти с понятного ему примера: — Есть же много знаменитостей, которые открыто при… — Всё, пожалуйста, хватит об этом, — Чангюн перебивает не резко, дотрагивается ладонью до руки Минхёка и смотрит ему в глаза с чётко считываемым акцентом на слове «пожалуйста» и слове «хватит». Не, ну, если так постоянно убегать от этой темы, то, конечно, в реальности и посмотреть на другого будет страшно, — решает Минхёк, двигая рукой так, чтобы быстро и крепко переплести их пальцы вместе. Чангюн бросает короткий взгляд на их руки и уже понимает, что не прокатит ни «пожалуйста», ни «хватит», но всё равно отчаянно ожидает завершения. — К этому надо учиться привыкать, — маскирует под мягкий совет жёсткий уговор Минхёк. – Я понял, ты никому и ничего не рассказывал, и виделся с человеком сугубо у него или у себя дома, — в тоне «я это уяснил» и в подтоне «давай поговорим спокойно» подводит Минхёк к вопросу: — Но ты же думал о том, что будет дальше? Например, ты допускал, что вы когда-нибудь съедетесь, и будете жить вместе? И это ничем не отличается от гетеросексуальных пар. Чангюн шипит какую-то смесь звуков, вроде там можно разобрать «перестань меня этим мучить». Может, действительно «хватит», и лучше подождать, пока Чангюн придёт с желанием разбираться или сам разберется и придёт с готовыми ответами, но Минхёк считает, что это то, что надо прояснять и решать с самого начала. — Ещё раз: ни с одним, ни со вторым, мы даже не здоровались друг с другом прилюдно, — Чангюн в итоге собирается и говорит, ещё и внезапно громко, с острым раздражением. — Меня никто вслух не называл своим парнем, бойфрендом или партнёром. И я тоже этого не делал. Это не значит, что у нас было легкомысленное отношение друг к другу. Это значит, что мы просто никак это не называли, — он четкий, последовательный, его энергетика давит и глушит, и перебить его сейчас кажется невозможным. — О каких тогда планах «съехаться» ты меня спрашиваешь? — Это было теоретически, — ровным голосом напоминает Минхёк. И его не пугает то, что они сейчас могут поссориться или он доведёт Чангюна до крика (что сложно представить, потому что Минхёк уже увидел, что тот наоборот скорее уйдет в молчаливую злость). Но лучше пусть кричит, продолжает до боли сжимать руку (не замечая этого) и с каждым словом терять стройность звучания голоса, потому что так Минхёк хотя бы будет понимать, что у него внутри происходит. — Если теоретически, — Чангюн быстро продолжает говорить, уже достаточно заведённый, чтобы не просто отмахнуться двумя-тремя словами, — то это надо будет давать какую-то легенду родителям, друзьям, а после и на работе, потому что рано или поздно, но все узнают, что ты живешь не один. И поэтому, нет, я не думал об этом. Думал, — сразу понимает Минхёк. У него уже заготовленный перечень страхов. Перечень причин, почему нет, значит — думал. Он не задумывался об этом серьёзно, так, чтобы у него были варианты, как это всё решить, но задумывался на первом уровне и уже столкнулся с этим. — Друзьям никакую легенду сочинять не надо, а надо говорить всё как есть. На работе, если быть осторожным, никто и ничего не узнает. Если начнут что-то подозревать, есть много вариантов, как можно выкрутиться, — вот Минхёк об этом задумывался серьёзно, и, если очень Чангюну захочется докопаться, может ещё и шаблоны фраз для выкручивания под разные ситуации предоставить. — А родителям ты что собираешься говорить лет в сорок? — спрашивает Чангюн уже спокойней, но градус протеста к минхёковскому «всё просто» в нём всё ещё высокий. — Правду, — честно произносит Минхёк и чуть улыбается, как только Чангюн всматривается в него с нескрываемым удивлением. — Правду? — по-доброму насмешливо и так, словно Минхёк самое наивное создание и очень не хочется разбивать его надежду. — Мой лучший друг уже неделю третью переработать правду не может, а он из тех, кто до этого принимал во мне любую дурь. И это я ещё не представляю, что будет, если он меня увидит рядом с парнем, — ответная улыбка Чангюна короткая, но искренняя, он как будто сожалеет, что вынужден усложнять суровой реальностью воздушные замки Минхёка: — А ты собираешься сказать правду людям старого воспитания? — Да, — лаконично подтверждает Минхёк, легко и без какой-либо заминки. — Почему ещё не сказал? — немного с желанием словить, немного «вот, смотри, такой смелый, но на деле ты это не сделал». — Всё же страшно? — Ну, конечно, — усмехается Минхёк, очевидно, ему пиздец как страшно, но: — Я скажу им правду, если на то будет причина. Когда мне будет о ком рассказать. Да, это немного неправильно. Надо рассказать о своих предпочтениях раньше, но, может, я и в сорок лет всё ещё буду забывать снять наручные часы перед сном и не будет никого, кто мне напомнит, и тогда зачем их волновать? – Минхёк не планировал вносить в этот монолог момент, который так естественно и по-особенному завязался между ними; но он вырывается первым примером, потому что его кроет на этом жесте, и мозг сначала подставил этим рефлексом, а затем начал ругать «давай, напугай его ещё и намеком на то, как серьезно ты всё это рассматриваешь». Чангюн больше вникает в смысл сказанного в целом: наверняка он сейчас в таких быстрых панических обработках их диалога, что не обратил внимание; и, видимо, поняв, что Минхёк не такая уж и оторва в своей смелости по части каминг-аута, Чангюн видит в этом понятную для него самого логику, поэтому он заметно успокаивается. — А соседи? — спрашивает Чангюн спустя полминуты тишины, и Минхёк склоняет голову, сощурившись, не понимая о чём речь, поэтому поясняет: — Соседи по лестничной площадке. Продавцы в магазинах у дома. Они будут видеть, что ты всегда не один. Тебе сорок лет, и ты постоянно не один. И вы ещё с этим человеком заходите в одну квартиру. Что ты тут будешь делать? Да господи. Минхёк усмехается и качает головой с усталой улыбкой. Минхёк не знает, что он будет делать. У него ещё нет человека, с которым захочется в сорок лет заходить в одну квартиру и надо будет решать вопрос сплетней соседей, и могут ли эти сплетни на что-то повлиять. У Чангюна явно в голове тьма подобных вопросов, тьма ситуаций, и не факт, что он их обдумывал раньше, большинство он вполне мог сочинить на ходу. — И тут что-то придумать можно, — уверен Минхёк и больше ничего не говорит, потому что не хочет развивать это дальше; тогда их вечер превратится в то, что Чангюн напридумывает ситуации из рубрики «а если», а Минхёк потратит все силы на то, чтобы успокоить его в том, что он сам себе придумывает и придумывает. — Как вообще мы начали об этом говорить? – супер загруженно выдыхает Чангюн спустя какое-то время, и подносит их соединённые руки к своему лицу, чтобы уткнуться лбом в внешнюю сторону ладони Минхёка. Чангюн сбивает с толку, его трудно понять из-за всех этих перепадов – то он смел, ведёт себя естественно и свободно, то ершится так, что у Минхёка ощущение, что он к чему-то его принуждает. Если они посидят в тишине ещё пару минут, штиль наступит сам собой, и оставшийся вечер пройдёт плюс-минус равномерно. Но Минхёк же решил, что ему сегодня нужно выжать с Чангюна все откровения. Но Минхёк же решил, что потом не ясно, когда он выловит его в желании говорить об этом. — Неужели ты даже в мечтах не позволял себе придумать что угодно? — с очень нежной аккуратностью возвращается к теме Минхёк и говорит это так ласково, что совестно на это сгрубить или отмахнуться. И это срабатывает: Чангюн хоть и отворачивается взглядом к окну, отвечает всё же подробно и немного, да, как будто его заставляют это сделать, и у него нет выбора кроме того, чтобы рассказать. — Я думал это о ком-то, но не о себе, — в нем чувствуется, что он не до конца хотел в этом признаваться, возможно, он вообще никому и никогда в этом не признавался, и чувствует за это вязкий стыд. — Когда я читаю новость про какого-нибудь актера, у которого есть парень, я не чувствую, что это слово какое-то неестественное. Это просто слово из другого мира. Я понимаю, что это реальность, но это немного книжная реальность или та, которая бывает с другими в другой стране. У меня всё по-другому. Минхёк знает, что конкретно в эту секунду Чангюн его не особо жалует, даже с учётом того, что он перестал говорить резко или докапываться до мелочей со стороны лютого негативизма. Ему не нравится, что Минхёк вытягивает, не нравится, что ставит в ту ситуацию, когда ему надо говорить, не нравится, что он хотел дать более крутую картинку себя в глазах Минхёка, а получается он то уставший, то трусливый, то стыдливый. Это не очень очаровывает. (Очаровывает независимость от мнения других, а не драма от грёбаной рабочей камеры). — И как ты в своей не-книжной реальности представлял отношения? – Минхёк старается это спросить в общий поток и не давать Чангюну понять, что он пытается выяснить, с чем ему разбираться в ближайшее время. Чангюн поворачивает к нему голову, оставив в покое свои психологические неврозы, наконец-то замечает, что тут сидит человек, который это спрашивает не просто из любопытства. — Мы живём в разных квартирах, но периодически остаёмся ночевать друг у друга. Даже разрешая себе в голове что угодно, он позволил себе дофантазировать только до разных квартир и ночёвок на неделе. — И это всё? – растерянно уточняет Минхёк. — Тебе самому-то это нормально звучит? Минхёк хотел спросить нейтрально, но в итоге в его вопросе легко понятно его личное отношение к такой жизни. У Чангюна вид, будто ещё минуток десять подобного давления «да как так у тебя все устроено», и он ёбнется окончательно, сломается и останется сидеть за этим столом, смотря в одну точку, пока не надо будет собираться уезжать на смену. — Это звучит безопасно, — ставит акцент Чангюн, потому что сейчас для него это выше, чем собственный комфорт. —И я так уже пробовал, так что точно знаю, что это неплохая идея. — Неплохая идея отношений по расписанию? — подмечает Минхёк, и, чтобы не начинать по второму кругу, его вопрос остаётся риторическим. Вообще. В любом другом случае Минхёк бы просто принял это как особенность Чангюна и не настаивал на своём. Он легко относится к тому, что кто-то выбирает в отношениях такой вектор, какой Минхёк бы не вывез больше недели.  Но тут жжёт, не терпит и требует корректировки, потому что Минхёк принимает на себя всё, о чём Чангюн рассуждает. — Это была другая жизнь, — обрывает все разъяснения Чангюн, и теперь это точно окончание темы. Он молчит-молчит-молчит, а потом в по-хрупкому ломком тоне напоминает: — В этой я спросил тебя, сходишь ли ты со мной на свидание в среду. Ладно, — признаёт Минхёк после того, как его ещё раз окатывает волна волнительного предвкушения, — переключить тему и настрой Чангюну за одну реплику удалось. — Я не могу. Я хочу в понедельник уехать до конца недели в Асахикаву, — он двигает кистью, чтобы погладить его пальцы своими, насколько это возможно в их переплетенном состоянии «замка». — Мне сложно что-то придумать с конкурсом, не видя местности и не понимая, как и что там устроено. —  ...я совсем забыл об этом, — и слышится, что Чангюн себе выписал это ещё одним плюсом в чувство вины. Минхёк упоминал об Асахикаве в одном из сообщений, но ему не сложно подсказать свои последние события в жизни, особенно, если тут его открыто позвали на свидание. — Я приеду в пятницу ночью, — говорит Минхёк, и его знобит от того, чтобы предложить встретиться в субботу, поэтому толкает соглашение сразу на: — Приедешь ко мне на выходные? На выходные, а не выходной. И Чангюн сразу соглашается, Минхёк даже сомневается, что он до конца понял, что речь идёт про два дня, а не про один. Слово «пара» слишком зелёный свет для Минхёка, но тут, — оправдывается перед собой же Минхёк, — нет никакого намёка на ночёвку только потому, что у Чангюна смена с субботы на воскресенье. Тут есть намёк на то, чтобы вернуться к нему обратно после смены. Минхёк кивком указывает на еду, взглядом передавая, что он не зря отказался от выбора между кимбапом с тунцом и кимбапом с курицей и взял два (а сверху ещё и токпоки), не зря рекламировал порошковый кофе (с «ирландскими сливками»), поэтому теперь это надо всё съесть и всё выпить. Чангюн кивает, понимая, что от него ждут, но немного зависает, смотря на него так, будто вот-вот скажет что-то окончательно разбивающее мир Минхёка (и не ясно в положительном или нет смысле этого действия), но в итоге что-то оставляет при себе, и только спустя время рассоединяет их замок рук, чтобы взять палочки. — Хоккайдо потрясающий. Я тебе завидую, — говорит Чангюн, после того, как показательно съел пару кусочков кимбапа с курицей, и Минхёку до покалывающей нежности приятно, что он определенно слышит в голосе радость за поездку. — Ты был там? — У меня там была практика. — Практика? В Японии? – поражается Минхёк, и уже где-то в горле таится наезд на собственный факультет, который ему никакую Японию на практику не давал, а только времяпровождения в скучном архитектурном бюро. Зато там было вкусное печенье. (И бессмысленно убитое время). — Я выжал из нашего универа всевозможные программы для практики, —говорит Чангюн немного горделиво и немного вредно, Минхёк из-за этого расплывается в улыбке и опирается локтями на стол, чтобы наклониться к Чангюну ближе. — Так ты заучка? — немного игриво и немного дразняще, он приглушает голос, подается корпусом вперёд, чтобы было ещё и немного смущающе. — Я просто хотел собрать максимально большое портфолио за время учебы для того, чтобы работать внешатником, — поясняет Чангюн тоном как раз "заучки". — Разве не лучше быть привязанным к одному издательству? — Мои одногруппники думают также. Но у каждого издания есть своя дисциплина и свои правила. А мне кажется, что в журналистике нужно наоборот стремиться к независимости. Поэтому с первого курса я старался взять как можно больше статей на разные темы. И помимо практики, я успел найти халтуру в одном японском издательстве, — он немного молчит. – Две халтуры. В разных японских издательствах, — Минхёк хочет его поцеловать. – И это всего лишь за неделю, — он выражает тоном «между прочим», бросает на Минхёка короткий взгляд, проверяя, не выглядит ли он так, что он тут тупо нагло хвастается, это же не так, это же сугубо факты, он же не говорит, что статьи были шикарнейшие. Просто делится, что за неделю в Японии смог найти две работы, параллельно закрывая практику. — И было что-то интересное? На самом деле Минхёк уже чувствует себя на свидании. Он даже разговаривает приглушенным «для свиданий» голосом. Они и раньше вместе ели, раньше разговаривали о своих делах, раньше внимательно следили друг за другом и раньше говорили где-то на краю игривости и (не)уловимого очарования. Но сейчас можно вести себя в этом свободней. — Интервью с гадалкой, — Чангюн поворачивает голову на Минхёка, чтобы его самоирония была более очевидной, и не может отвести взгляд обратно, потому что Минхёк всматриваетя в него «для свиданий» взглядом. – А ещё статья о проблемах местных рыбаков. Понимаешь всю сложность моей корреспондентской работы? — Понимаю, что ты слишком рванул вперёд по карьере для последнего курса, — замечает Минхёк, улыбаясь, но не поддерживая шутку дальше, потому что хочет сделать особое внимание на похвале. — Меня впечатляет твоё пробивание в профессии, — говорит Минхёк и не успевает дать Чангюну пробормотать «спасибо», как не сдерживается в подколе: - Надеюсь получится и дальше совмещать журналистику с делом всей жизни. Чангюн непонимающе моргает. Проходит три секунды. И он тянет «а-а-а-а-а», заливисто открыто смеется, опустив голову вниз. — Ты про заправку, — кивает он. Иногда он улыбается так, что хочется дотронуться пальцами до его губ и прижать ладонь к его лицу, чтобы почувствовать эту улыбку. Минхёк смотрит на него и поддерживает разговор чистым автопилотом. — Зачем она тебе на последнем семестре? Ты говорил, что и без неё есть возможности зарабатывать деньги, так не лучше разве полностью уйти в диплом и в журналистику? (И ненавязчиво пытается советом разгрузить его по делам). — В ночное время мало людей и я могу спокойно заниматься своими делами. То есть делать то, что делал бы дома. Только дома у меня нет почасовой оплаты, — у него тоже есть какой-то голос «для свиданий» и улыбка краем рта «для свиданий», ну или Минхёк уже всё воспринимает именно так. – На самом деле, я думаю уйти, из-за проекта стало слишком мало времени. Минхёк помнит, что тема проекта строилась вокруг кибербезопасности и хакерстве. Это сложно не запомнить, если замечать, как Чангюн ненавязчиво умудряется свести любой разговор про учёбу к теме возможности этого проекта и почему ему это «было бы интересно» (что переводилось как «хочу-очень-очень-хочу-чтобы-меня-выбрали-туда»). — В чем сейчас заключается твоя работа? — Читаю истории тех, кого взламывали хакеры, — он безумно тащится, рассказывая об этом, как бы тут не делал вид «вот простой ответ на твой простой вопрос». — Смотрю, что происходило на старых архивных форумах, где люди только-только понимали, что можно сделать, умей ты в интернете больше, чем переустанавливать винду. И изучаю журналистские заметки разных лет. Там около сотни интервью. Из хакеров Минхёк знал только своего информатика со школы. (И Алана Тьюринга, да). — А потом тебе это надо всё систематизировать в одну статью? — Да, в формате лонгрида, — и использовать проф.терминологию его до улыбки тащит. Минхёк самособою возвращает к прошлой (не особо улыбательной со стороны Чангюна) теме:  — Конечно, я хочу рассказывать о тебе другим людям, — отстаивает/твердит/гнёт Минхёк, потому что ну зачем из этого разводить лишние тайны. – И я не буду притворяться, что ты мне никто, когда мы столкнемся с моими друзьями, — добавляет он между прочим «а, кстати говоря, ты мне не никто, и мне не влом об этом упоминать, пока ты не привыкнешь». Чангюн кивает, всё ещё не понятно — он просто пропускает это в категорию «обдумаю потом» или не против. Потом до него доходит, и он уточняющее повторяет за Минхёком, а его улыбка быстро приобретает растерянно-нервный оттенок: — «Когда» мы столкнемся с твоими друзьями? — Сегодня ты увидел одного из них, и всё прошло хорошо, — Минхёк продолжает говорить в том же тоне, что и раньше, надеясь, что этот звуковой комфорт не даст Чангюну как-то сменить пластинку установленной приятной атмосферы диалога. — Я думал, это твой просто знакомый… - пока всё работает, и он только сбит с толку. — Не, мы дружим лет восемь, — продолжает Минхёк, на такой волне скользяще безоботного настроения, что Чангюн на это подкупается быстрее, чем додумается рассердиться за то, что его провели. – Это был его магазин. Хёну обычно не стоит за кассой, но иногда это делает в качестве проверки, — так как Чангюн всё ещё не нашел слов для выражения своего отношения к этой новости, Минхёк продолжает забалтывать и давать ему больше информации, чтобы успокоить тем, что «вот, ты всё знаешь, во всё посвящён, не парься насчёт того, что я мог сказать это раньше». – Я через Хёну и нашёл эту квартиру. Моя арендодательница, после того, как съехали прошлые жильцы, где-то неделю жила здесь, ежедневно заходила к нему за продуктами, они как-то разговорились, и она упомянула, что планирует уехать и ищет надежного, порядочного, ну, короче просто перечислила всю графу «личные качества» в моём резюме, — Чангюн вроде слушает, но всё равно остаётся идеальной картинкой для выражения тихого «что происходит?», и Минхёк, закинув в рот один снэк из нори, хрустит им и так же беспечно вкидывает следом: — Я Хёну и статью твою давал прочитать. И вот это Чангюна выводит из ступора: — Что?  — А нельзя было? – ещё один хруст снеком. — Можно... – кажется, Чангюн хочет попросить пару минут тишины, чтобы отсортировать всю новую информацию и понять, как он ко всему этому относится, потому что пока у него кружится голова, генерируя прямые вопросы: – А зачем ты давал ему прочитать статью? Вряд ли ответ «да просто захотелось» его устроит, поэтому Минхёк поясняет более детально: — Мне она нравится. А когда мне что-то нравится, я хочу этим поделиться с друзьями. К тому же, Хёну понимает в стрит-арте больше, чем я. Чангюн в такой перезагрузке, что не обращает внимание на последнюю фразу и не задаёт ей очевидно напрашивающийся вопрос. — Я не понимаю, что меня так удивляет, но… Но в следующий раз… — Предупрежу заранее, — перебиванием заканчивает за него Минхёк, и Чангюн немного тормазнутно кивает. — Я буду рассказывать о тебе другим людям, — сразу на практике применяет «предупрежу заранее» Минхёк. Чангюн выдыхает, расслабляет плечи и отводит взгляд в сторону, о чем-то подумав и не сдержав при этом какое-то только ему понятное хмыканье. — Ты говоришь об этом уже второй раз, – бормочет он. — Я буду называть твоё имя и рассказывать о тебе, — и в третий раз может. — Тебе это не нравится? Не нравится, что мне хочется рассказывать другим, почему я нахожу тебя удивительным? У Чангюна ошарашенно вырывается тихий повтор первых букв слова «удивительный», и дальше 404 error. Не ясно, как он объяснял себе желание Минхёка рассказывать о нём, но точно про «удивительный» ему в голову не приходило. — Я восхищаюсь твоей смелостью, — признается он, звуча каким-то общим итогом всей бури слов и эмоций, устроенной между ними за эти полчаса с легкой подачи Минхёка. Своей смелостью Минхёк тоже гордится, только признать это слишком самодовольно, а отрицать это слишком ложь, поэтому он отбивается с улыбкой: — Прекра… — Просто скажи «спасибо», — нетерпеливо перебивает Чангюн, и Минхёк со спокойной улыбкой произносит «спасибо». Но не отказывается от идеи сбавить оборот серьёзности и жестом просит наклониться к нему. Чангюн вряд ли ожидает, что там будет что-то важное, в нем есть настороженность и взгляд «если что, я тебе сейчас не прям так уж и верю», но просьбу выполняет. — Я очень хочу переодеть тебя во что-нибудь другое, меня бесит эта водолазка, — шепчет Минхёк внезапно очень по-тихому плавно и пальцами ведёт горизонтальную линию по шее Чангюна, завершая её тем, что шутливо щекотит под скулой так, как обычно чешут котов. — А я хочу, — начинает Чангюн, охотно давая себя увлечь в (бес)осмысленный флирт, — чтобы ты вот это, — он дотрагивается до своей чашки, чуть двигает по столу, звуком давая понять, о чём речь, потому что Минхёк вряд ли сведёт сейчас с него взгляд, даже если он эту чашку скинет со стола, — перестал называть кофе. (Всё-таки, когда он в магазине хмыкнул на всю минхёковскую рекламу порошкового кофе, он имел в виду примерно то же, что имеет ввиду, когда хмыкает на всю минхёковскую рекламу дивана на кухне). В ответ Минхёк наклоняет голову вниз и уже второй раз тянет горло водолазки Чангюна (тут тоже и в третий раз может, если на его предложение «переодеть» не будет чёткого «да, конечно»). Минхёк ласково кусает кожу рядом с кадыком, а после утыкается носом в место укуса, рассмеявшись в шею, потому что одна из причин его хорошего настроения как раз в том, что он может свободно это сделать. (11\10, кстати, если вспомнить про шкалу хорошего настроения). — Порошковый кофе такой же на вкус, как из турки, — просто так спорит Минхёк, отпуская ткань водолазки и отстраняясь от Чангюна. — Ты хоть раз пробовал сваренный в турке кофе? — Миллион раз. — Ммм… Миллион, — протяжно повторяет Чангюн. Его ухмылка с насмешливым изгибом, и Минхёк одновременно бесится и хочет спровоцировать на неё ещё раз. — Сейчас убедишься, — организационно обещает Минхёк. Через минуту грохот турки по кухонному столу звучит как сильное заявление. — Ты пока расскажи про своих Мистеров Роботов, — командует Минхёк, насыпая в турку кофе из жестяной банки, и его тон звучит как, ну, можешь поболтать вместо радио мне под руку. Но на самом деле он не имеет ввиду такую сильную беспечность. Чангюн стоит рядом, он опускает голову вниз, выбирая себе рандомные маленькие ёмкости для специй, которые у Минхёка стояли ровным рядом в специальной подставке. (А ещё он тихо смеется всё это время). — Моих Мистеров Роботов можно поделить на четыре группы, — он начинает говорить только тогда, когда Минхёк уже налил в турку воду и поставил её на конфорку. — Те, кто делает это просто потому, что любят хакинг, — это баночка с базиликом. — Те, кто делает это для денег, — баночка с паприкой.  — Те, кто делает это для защиты государства, — банка с гвоздикой. — То есть тоже ради денег, — вклинивает своё Минхёк, не дослушав про четвёртую группу. — Не всегда. Чаще всего реально патриоты, — плавной быстротой поясняет Чангюн, сразу продолжая, потому что если тут будет пауза, у Минхёка будет в неё вопроса два. — И четвертая категория это те, — банка с солью, — кто делает это против государства.  Естественно Минхёк расспрашивает про то, что больше доступно его пониманию, а именно про личности хакеров, а не про особенность их дела: — Они же те ещё хиккикомори, да? Как они вообще что-то журналистам рассказывают? – у Минхёка определенные образы с айтишниками, ну там, худи, капюшон, молчаливость, загадочность и частичная отстранённость от мира. — Я тоже так думал, но нет, наоборот, они как будто всю жизнь ждали, кому бы это рассказать, — делится Чангюн, а у Минхёка на это ещё вопрос-вопрос-мнение-и-вопрос. — Они ещё относятся к этому как к игре. И я понимаю почему. Если бы ты открыл сайт с какой-нибудь новостью, ты бы не почувствовал ничего. Но если бы открыл этот же сайт через даркнет, ты как... — Шпион, — определяет Минхёк, настраивая на сенсорной панели плиты слабый огонь и держит турку за деревяннуй ручку, потому что так ему легче следить за кофе. — Шпион, — в подтоне «как хочешь» принимает вариант Чангюн, но точно-точно улыбнувшись на это сравнение. На самом деле Минхёк второй раз в жизни варит кофе в турке, и первый делает это сам, а не наблюдает за кем-то рядом. Сама турка в этой квартире прописана на таких же правах, на каких прописаны комнатные растения, и Минхёк вспомнил о ней на внутреннем щебетании азарта что-то\зачем-то\почему-то доказать насмешливой ухмылке Чангюна. (А ещё вытащить из-за стола «переговоров», потому что на сегодня психоанализа на тему ориентации более чем достаточно). Минхёк даже не уверен, что обращается с туркой правильно, и, конечно, вкус будет не такой (как в восхитительной химической формуле пакетированного кофе с ирландскими сливками) но, неважно, он найдет как выкрутиться так, чтобы Чангюн расценил это всё в качестве веселья, а не «…как же я задолбался каждый раз пытаться врубиться в то, что ты делаешь на сей раз». — Расскажи про того парня из Кванджу, — просит Минхёк, и Чангюн вздохом выражает, что предпочёл бы получать вопросы по порядку, а не так быстро переключаясь с одного на другое. (Но ему точно-точно льстит такой интерес). Он отвечает не сразу. Оставляет баночки со специями в стороне, подходит к Минхёку со спины и сжимает его за пояс в объятье, мягко целуя чуть ниже затылка, в узкую полоску открытой кожи над воротом свитера. Интуитивное чувствование ситуации у Минхёка, торопить события за Минхёком, ловить и дразнить фишка Минхёка, но в какой-то момент Чангюн делает что-то из шаманского арсенала своей чувствительности к чужому телу, и у Минхёка отключается матрица. Чангюн был таким с первого прикосновения, он уже в самом начале умел закатать рукава кардигана Минхёка так, чтобы того накрыло ощущением физического комфорта просто от того, что Чангюн существует рядом. (И Минхёк до глупой ревности не желает узнавать наверняка, это действует только на него, или с ним ещё кто-то (как минимум двое) смогут полностью согласиться). Он хочет, чтобы то, как Чангюн оставил одну руку у него на поясе, а вторую положил на плечо, одновременно с этим обведя губами позвонок на шее, было только его историей. И уж тем более он больше никому не рассказывал про хакера из Кванджу одновременно с лаской. Чангюн описывает условия встречи («это было в полночь в каком-то переулке, так абсурдно в жизни, но так шаблонно, будь мы в кино»), погоду («очень тепло утром и дубак ночью»), запах на улице («в Кванджу всегда чувствуется можжевельник, замечал?»), его впечатление («из-за его паранойи на конфендециальности у меня сложилось от этой встречи ощушение, как от квест-рума с актером»).  Обычно, чтобы добиться таких подробностей, его надо раскручивать наводящими вопросами, но сейчас его не остановить в детальных прорисовках, и Минхёк бы отреагировал словесно (там даже есть что сказать по поводу «да где ты в Кванджу нашёл запах можжевельника?»), но сейчас всё "словесное" с его стороны теряет смысл, как только Чангюн трётся подбородком о его плечо и легонько дует в ухо. У минхёковского свитера-уюта широкий ворот, и Чангюн спускает его в сторону правого плеча, открывая доступ к коже настолько, насколько это позволит сделать ткань (и его движения в полном контрасте с тем, как Минхёк резко и нетерпеливо дергал горло его водолазки). Он аккуратно прижимается губами к голому плечу, гладит ладонью по низу шеи, задевая пальцами и ключицу, а второй рукой ведет от пояса Минхёка до его груди и обратно. (И описание ландшафта Кванджу вперемешку какими-то айтишными терминами всё ещё в его речи). — У тебя странное представление о соблазняющих фразах, — пытается спастись шуткой Минхёк, но на деле получается так себе: его сразу сдаёт неровный голос, нелепый смешок и не попадающее в такт слов дыхание. На реплику-недошутку ему отвечают короткой и глухой усмешкой; Чангюн прижимается ещё теснее к его спине, даже не запинаясь в продолжении своей мысли; и Минхёку немного щекотно изнутри от того, что этот короткий и глухой смешок проник в его повседневность уже на уровень привыкания. Чангюн может сейчас говорить абсолютно что угодно (что он, кажется, и делает), но Минхёк, неосознанно крепче сжимая пальцами ручку турки, заворожено повторит каждое слово. Как бы тут Чангюн не вёл сухими губами по его щеке в сторону виска, Минхёк в состоянии вслушаться в звучание слов и дать им определение.  Но какой уже смысл они несут в предложениях определять становится бессмысленным, как только Чангюн прихватывает губами мочку уха, чуть-чуть нажимая зубами на самый край, и Минхёк, глубоко выдохнув через нос, закрывает глаза, расслабляя ладонь на ручке турки. Чангюн замолкает на полуслове, оставляет одну руку у Минхека на груди, а вторую на его солнечном сплетении; ему хватает пары секунд, чтобы почувствовать под ладонями тяжелое дыхание, и в каком предвкушении Минхёк замирает, ожидая следующего прикосновения. Секунды тишины подбрасывают в память напоминание, что тут вообще-то вовсю замут с кофе, горячая вода, плита, вариант потом её отмывать. Минхек напрягается в мышцах и выпрямляет спину более ровно, уже начиная включаться обратно. — Я слежу, не волнуйся, — понимает его Чангюн, дотрагиваясь ртом до его уха раньше того, как Минхек откроет глаза.  Он говорит не тем приглушенным размеренным тоном, выбранным ранее для перечисления каждого дерева и кирпичика в Кванджу, а привычным своим. Это звучит как «стоп игра». Но только так Минхёк вообще врубается, что ему дали зелёный свет на то, чтобы дальше как раз не врубаться ни во что. Это охрененно: ни за что не отвечать в реальности, пока Чангюн по его руке проводит прямую линию начиная с плеча и заканчивая запястьем, едва царапает короткими ногтями кожу кисти, а в конце накрывает его ладонь сверху своей, точь в точь повторяя расположение пальцев, сжимающих ручку турки. Минхёку пиздец как есть что сказать, но он точно не решится сделать это вслух, потому что, наверное, это странно, — учитывая, сколько они знакомы, — признаваться Чангюну, что его теплая рука приносит счастье. И то, что с ним можно разговаривать и словами, и поцелуями, приносит счастье, и то, что он трогает самым мягким электрическим током, приносит счастье, и то, что с ним лениво и заведено одновременно, приносит счастье. Как бы громко не звучало слово «счастье», Минхёк искренен в этих мыслях, он всегда был из тех, кто умеет испытывать громкие слова без сильных поводов.  И, может, через пару дней ему всё-таки хватит смелости написать об этом в сообщении. Если перестанет ощущать неловкость за то, что его так сильно повело только потому, что он чувствует одну руку Чангюна поверх своей, а вторую руку Чангюна у себя на ребрах. Только потому, что за последние минуты Чангюн поцеловал его в плечи сквозь свитер и поцеловал его в плечи отодвинув ткань свитера. Только потому, что за последние секунды Чангюн поцеловал его в ухо, чтобы прошептать в него слова, и поцеловал его в шею, чтобы не договаривать предложение до конца. (Нахер шкалу, кстати, если вспомнить про шкалу). — Выключай, — говорит Чангюн, звуча непоколебимо уверенно, и Минхёк фиксирует легким удивлением, что у него получается давать прямые указания одновременно с мягкостью. Минхёк сначала убирает турку с круга огня, а затем нажимает кнопку выключения, и Чангюн наклоняет голову вниз, упираясь лбом между его лопаток, прежде чем разжать руки и отойти от него в сторону. Минхёк не очень понимает, надо ли давать какую-то словесную оценку произошедшему. Чангюн вот никак не комментирует, а вообще всё внимание на кофе переводит, может, даже пытается подколоть своим «готово в миллион первый раз?», Минхек плохо сейчас различает тона. Дело в том, что. Каждые сорок секунд в мире кого-то взламывают. Это не метафора, а реальная статистика кибербезопасности. Кто-то в худи, в капюшоне, молчаливый, загадочный и с умением в определенную отстранённость от мира каждые сорок секунд кого-то взламывает, и никто не говорил, что это не может быть всегда один конкретный человек. Это уже и метафора, и беда, и… === Через десять минут сообщается, что «я не знаю, зачем ты варил кофе в турке, мне химозный нравился больше». И взгляд к этому добавляет откровенно невозмутимый, чтобы вызвать откровенное возмущение, но Минхёк кивает «ладно» и выливает получившийся кофе в раковину. (Минхёк сейчас на многое — праздник послушания, «ладно», чувство разобранности, завороженности и ощущения, что мир перешел на часовой формат 1 минута = 1000 медленных секунд). Через еще десять минут — напоминание «дай мне во что переодеться, раз ты так диссишь мой выбор одежды». И Чангюну так весело–ловко, тащит, что поймал волну влияния и может вызывать замешательство. Минхёк слабо улыбается во фразе «точно». — Я принесу ноутбук, — ставит перед фактом Минхёк уже в спальне, открыв дверь высокого шкафа, и не глядя хватая первую попавшуюся футболку, после быстро мимоходом отдает её Чангюну по дороге обратно на кухню. (Идея остаться сейчас в комнате кажется самопровокацией, а вот идея вскользь зафиксировать, что смотреть\не смотреть фильм они будут в спальне — 10/10). После всех блиц-вопросов на тему отношений, Минхёк чувствует себя значительно свободнее, но не так свободно, чтобы без шуток и уловок соединять предложения про «ты, я, кровать». И Чангюн прекрасно понимает, что лучше в этом подыграть и никак не комментировать растерянность Минхёка, чем прокомментировать, вывести его из этого состояния Алисы в Стране Чудес и получить в лоб ещё пару прямых вопросов. — Про хакеров? — с сомнением переспрашивает Чангюн; он в белой футболке, в озадаченности и, видимо, в той самооценке, когда думал, что все его рассказы Минхёк слушал больше из вежливости, чем из интереса. Ну вообще. Минхёку любая IT–тема не интересна отдельно от того случая, когда о ней говорит Чангюн. (Где-то тут Минхёк полноценно понял, как можно соглашаться вырезать трафарет, когда тебе, по сути, ровно и на трафареты и на их применение). — Мы говорили про них сегодня, — логично объясняет Минхёк; он устраивается на кровати рядом и передаёт со своих колен ноутбук Чангюну, чтобы тот рулил выбором названия фильма в строке гугла, если уже завёл в мир матрицы. (Ну, далеко не про хакеров обсуждению сегодня было уделено времени больше всего, но у Минхёка есть основания полагать, что вряд ли Чангюн не даст дёру в ответ на шутливое предложение посмотреть документалку о правах ЛГБТ). — Можно этот, — ноутбук возвращается обратно к Минхёку вместе с открытой вкладкой просмотра онлайн. — Я смотрел его, когда он только вышел, и он вроде был… неплохой, — в последнем межстрочное интонационное «прости, если это окажется не так», и Минхёк находит очень понятным (и милым) его волнение о том, чтобы выбрать хороший фильм. Несмотря на (неловкие) шутки, что никто никакой фильм смотреть по итогу не будет, Минхёк остается в сюжете, периодически ставит «паузу» пробелом, сначала чтобы что-то уточнить (и зачастую ему прилетает в ответ «а ты прям уверен, что я абсолютно всё знаю?»). Поэтому он переключается на то, чтобы импровизационно наговорить блок stand up`а и про фильм, и про его мнение о фильме, и про историю не по теме фильма, но по теме его мнения. Вообще, за час просмотра, Минхёк довольно естественно соединяет словесный диалог с тактильным диалогом, потому что просто он не понимает, как можно лежать рядом и, зная, что человек не против твоих прикосновений, не «разговаривать» руками. Ему нравится переговариваться негромко, и кажется, что если он дойдет до шепота, это крепче замкнет их в одном пространстве уже не комнаты и кровати, а только друг друга.  В момент киношно-сюжетной погони, на которую плохо пишется вслух stand up, хорошо уходится в микро-рефлексию, и Минхёк наконец-то признает, насколько неосознанно в его действиях отражается прошлый опыт отношений. Поэтому, даже убедившись в симпатии к себе со стороны Чангюна, Минхёк всё равно не смог бы сделать серьёзный шаг, определяющий их отношения уже в другом слове. Минхёк мог крутиться вокруг, ластиться, находить поводы обнять, поводы ляпнуть что-нибудь намекающее, но не повод первому поцеловать, как бы ему не казалось в какие-то секунды, что вот прямо сейчас он решительно готов это сделать. Слово «пара» и прочие к нему синонимы Минхёк не озвучил бы вслух, даже если бы перебрал с эмоциями и начал выпаливать любые смелые мысли. Он бы имел в виду эти синонимы между строк, он бы надеялся, что их же имеет в виду Чангюн, но как только он доходил до желания взять на себя ответственность и дать чёткое определение вслух и первому, в голове появлялась стучащая мысль «ты опять ошибаешься-ошибаешься-ошибаешься, он чувствует не то же самое и думает не так же». Минхёк уверенный в себе, но неуверенный в том, что все его действия\слова комфортны\уместны для другого, и да, в такие моменты легче было бы сразу сказать, что я вот хочу от тебя А и Б, и если ты — нет, тогда приятно было познакомиться, но нам в разные стороны. И Минхёк прогнозировал с вероятностью 95,5%, что когда встретит кого-то, кто ему понравится, первое, что он сделает — сразу отчётливо скажет обо всём. Но как-то не рассчитал, что в этот момент ему будет не до «сразу отчетливо», он будет влюблён, и поэтому захочет тупо доверять глаголу «чувствую», а не проверять наверняка глаголом «знаю». За полчаса до конца фильма Чангюн говорит, что на него накатывает приятная усталость, как будто он провёл день в гуляя по лесу, а теперь приехал обратно в город и просто очень хочет спать. Минхёк тихо говорит в ответ, что рад это слышать, и мягко кладет руку на его затылок, чтобы легонько надавить, ведя к себе ближе, и уложить на свое плечо. Ноутбук остаётся в стороне, Минхёк бездумно рассматривает открытую дверь спальни, не реагируя на экран, хотя там вроде та самая рекламируемая Чангюном «охрененная развязка». Минхёка волнует только то, когда там уже тот 25 кадр, в котором его руки станут идеально подходящими для того, чтобы грохнуться в них и заснуть, поэтому он закрывает крышку ноутбука, отправляя его в ждущий режим на середине той самой «охеренной развязки». Минхёк отодвигает ноутбук подальше, привыкает к тишине и темноте, мягко зачесывая Чангюну волосы на одну сторону, а затем расслабляюще гладит его по шее и линии плеч. Он надеется, что неспешные действия, ровное дыхание и общее тепло тела могут суммироваться в нечто напоминающее тактильную, беззвучную и очень эффективную колыбельную. — Почему ты выключил фильм? — но у Чангюна даже не сонный голос. Минхёк выдыхает, останавливаясь у самой черты желания коротко сматериться и хотя бы секунду поныть по поводу этого. — Я был уверен, что ты заснул, — не особо успешно скрывает досаду в голосе Минхёк, но параллельно уговаривая себя, что его это не расстраивает, все люди разные, комфортные условия для сна у всех разные, ну и так далее. — Я не могу поверить, что за всю жизнь ты ни разу при ком-то не засыпал, — он говорит это немного нарочито надутым тоном, чтобы его нелогичная и глупая обида была типа такой весёлой шуткой. И Чангюн типа на это ведётся, поэтому не озвучивает своё мнение по поводу того, нахрена вообще Минхёку так болит эта тема, а делает то, что делал сегодня часами: пробует объяснить себя. — С кем-то в комнате я чувствую странную тревогу, не дающую спокойно заснуть. Это очень выматывает, как при сильной бессоннице, — его голос звучит глухо, немного лениво. —  Понимаешь? — Нет, — сразу отвечает Минхёк. Минхёк засыпал на парах, в автобусах и на шумной вечеринке по случаю собственного дня рождения, при этом не выпив ни грамма алкоголя, а просто тупо заебавшись за последний курс.  Поэтому нет, он не понимает в чём тут проблема. Тема сама собой не проходит и за пару минут тишины, Минхёка это всё грузит ещё больше, и его загнанность ощущается настолько, что Чангюн продолжает и без наводящих вопросов: — Я никогда не делил ни с кем комнату, не оставался с ночевкой у друзей из школы, не жил в общежитиях университетов, поэтому, может, я просто избаловал себя подобным комфортом? — заканчивает лёгкой шуткой, поднимая голову с плеча, чуть улыбаясь; задумчивость Минхёка не пробивается ни шуткой, ни улыбкой, ни коротким поцелуем в губы, на который он отвечает растерянно, по инерции и не закрывая глаз. — Дело в привычке, в доверии или в чём? — Минхёк чувствует себя тупым даже в топорном тоне, в котором задаёт этот вопрос. Он принимает, что другие люди чувствуют другое даже в бытовых вещах, и он не считает это «другое» странным или надуманным.  Он просто. пытается. понять. почему 2x2 равно 5, а не 4. Это же элементарные 2 и вторые элементарные 2, откуда, блять, в них такое сложное 5? — Дело во всём вместе. Я могу абстрагироваться от людей, когда чем-то занят, но когда пытаюсь заснуть… Это требует полного спокойствия и расслабленности, и тут мне тяжело, — Чангюн наклоняет голову, чуть спускаясь вниз, чтобы было удобно оставлять мягкие бесцельные поцелуи, уводящие от темы, потому что кажется, что толка в ней нет. Минхёк обещал больше не пугать разговорами о будущем. — А в отношениях?  Но никто не давал общения касательно разговоров про прошлое, поэтому он задает вопрос очень естественно. Минхёк знает, что это абсолютно глупая и бессмысленная эмоция, но он заревнует к прошлому, если сейчас услышит положительный ответ.  — Мы не оставались друг у друга на ночь, поэтому, я не знаю, как бы я себя повёл, — уже где-то на границах терпения, но все ещё спокойно отвечает Чангюн, проводя сомкнутыми губами по его подбородку вверх и касаясь угла рта. — А почему вы не ночевали вместе? — уже где-то на границах «ладно, я понял», но всё ещё с желанием дожать, задаёт очередной вопрос Минхёк, сгребая ткань футболки Чангюна на спине в кулаки, чтобы он не удумал отстраниться в одну секунду. — Так получалось, — и это явно ответ-отмазка. Минхёк хотел бы услышать подробности, чтобы лучше его понимать, но одновременно с тем не хотел бы более детально представлять те картинки спонсорства «алогичная ревность к прошлому». Он решается на ещё пару вопросительных предложений одновременно с тем, как звук будильника резким швырянием возвращает его в реальность. Чангюн замирает на пару секунд, видимо тоже привыкая к тому, что временные рамки существуют, выдыхает ему куда-то в щеку и хочет опереться на одну руку, чтобы второй дотянуться до прикроватной тумбочки к телефону, но Минхёк не дает это сделать, с силой хватаясь за его плечи, упрямым капризом возвращая к себе. — Сейчас только десять. У нас есть ещё час, — успевает сказать Чангюн между тем, как Минхёк шарит руками по его телу, заставляет лечь на него сверху, утягивает в глубокий поцелуй, похожий в своей спешке на отчаянную попытку за минуту заполнить всю свою накопившуюся тоску за неделю. — Час? — доходит до Минхёка, останавливаясь в суматошных движениях. Чангюн смеется, и Минхёка это успокаивает до полной мягкости в мышцах раньше того, как он поймёт сказанное.  — Чтобы досмотреть фильм, да, — не понятно, кого именно пытается подколоть этой шуткой Чангюн, но Минхёку так нравится сейчас его смех, что он проводит пальцами по бокам и рёбрам, чтобы услышать его ещё раз. Чтобы заставить Чангюна в ответ тоже щекотать; чтобы изворачиваться под ним; чтобы попытаться подняться и встретить сопротивление; чтобы кусаться и получать укусы; чтобы через пару минут постепенно остановиться в этой возне и ласкать руками без попытки выждать момент для атаки; чтобы найти губами место на его шее сбоку, где отчетливо бьётся пульс, и прижаться раскрытым ртом так, чтобы он бился ещё и под языком; чтобы чувствовать в его движениях и слышать в его дыхании, насколько он расслаблен и заведён одновременно; чтобы вернуться к его губам и не разрывать поцелуй, пока не зазвенит будильник на одиннадцать часов. Минхёк плохо ориентируется в пространстве, ещё хуже во времени и в том, в какой момент Чангюн нависает над ним, опираясь на локти и, не разрывая поцелуй, выгибает спину под поглаживаниями; а затем плавно двигается, создавая череду коротких трений под тем подходящим углом соприкосновения, что Минхёк рефлекторным ритмом сразу отзывается навстречу. К чему всё идет и что, наверное, сейчас не самая лучшая идея к этому привести, мозг подсказывает только после глухого стона. (И Минхёк понятия не имеет, кому первому из них он принадлежал). Ему хотелось бы больше силы воли, чтобы уже при первой секунде работающего мозга остановить приятное трения на член сквозь джинсовую ткань и белье; но как только он по отрывочным мыслям собирает слова в одно предложение, Чангюн выдыхает в сдавленном низком звуке прямо ему в губы. Это пробирает возбужденной дрожью, и больше никакой силы воли Минхёку не хочется. Хочется только, чтобы это тянущееся, томное, горячее ощущение внизу живота не пропадало, а Чангюн продолжал сидеть на нем сверху, двигаться по нему, вдавливаться в него и не стесняться быть шумным из-за него. В момент второго включения рациональности Минхёк спешит успеть выговорить «прекращай», и это сообщение не только Чангюну, но и самому себе. Идиотское «прекращай», которое Минхёк считает не совсем правильно подобранным словом, но его получается озвучить решительным тоном. (Как раз в полный контраст с его же удовлетворённым мычанием из-за очередного движения и давления, растирающего по всей длине члена). — Прекращай что? – Чангюн звучит такой искренностью в неосведомлённости, что Минхёк не сдерживает по-доброму саркастичной усмешки. Он не верит, что Чангюн, который прислушивается к его дыханию, чтобы понять, когда наступит момент остановиться в раскачивающихся движения и сконцентрироваться только на поцелуе, прежде чем снова вжиматься в него так, чтобы каждое маленькое движение касалось его полутвердого члена, нихрена не понимает, к чему Минхёк приплетает слово «прекращай». Это то ли наглость, то ли провокация, Минхёк не может с этим разбираться серьёзно, он уже на неё купился и повёлся. Уже разрешил себе на ещё пару (десяток) минут сойти с курса действий «надо остановиться», переходя на «хочу разъяснять, о чём идет речь, практично и мучительно долго, пока он не уяснит» (или пока Минхёк не уяснит, что нельзя говорить «прекращай» и продолжать это же инициировать). Но Чангюн подобную заминку расценивает как «серьёзно, прекращай, мне это не нравится». — Извини, — он умудряется в одном слове смиксовать и тон вины, и тон собранности и подтон желания сбежать из этой ситуации; ему хватает сил выпутаться из цепкий объятий и подняться на коленях над Минхёком. — Подожди, — Минхёк поднимается следом, лезет под футболку, обвивая руками поясницу и надавливая на неё так, чтобы Чангюну пришлось схватиться за его плечи и опустится обратно на его бедра. — Это точно не то, за что надо извиняться, — говорит размеренно и без какой-либо игривости. — Я бы не остановился, если бы тебе не надо было уходить через пару минут, — добавляет Минхёк и мягко льнёт улыбкой к его горлу, удовлетворённо вздыхая, почувствовав под губами секундное ответное тихое гудение, а под руками постепенный спад напряжения в мышцах спины. — Я не сразу заметил, что делаю. Вполне вероятно, что Чангюн всё же не врёт и тоже потерял пространство, время и поводы не ограничивать мир только осязанием. Минхёк убирает одну руку из-под его футболки, чтобы положить ладонь на его на правое колено и поднимает голову, начиная поцелуй вместе с тем, как Чангюн подается вперёд, в сторону тепла руки, чтобы ладонь Минхёка проскользила выше по его ноге, и затем мягко отстраняется назад. Он так делает всего пару раз, но это Минхёку мешает соблюдать свои же установленные правила, поэтому он делает то, что Чангюн от него хочет: водит расслабленной раскрытой ладонью от его колена к паху, большим пальцем поглаживая внутреннюю сторону бедра. Минхёк уже хорошо понимает границу, на которой можно удерживать прикосновения в рамках нежной наэлектризованности, чтобы возбуждение не доходило до бессвязности. Пока у него стабильный конфликт только со звуком будильника, Минхёк всё ещё реагирует на него панически, тесно вжимаясь, вцеловываясь и сгребая к себе-. Минхёк разрывает поцелуй, удерживая Чангюна рядом с собой, пока его глубокое дыхание не успокоится, а затем улыбается, перемещая руку на затылок, чтобы ласково взъерошить волосы: — Беги. === В прихожей Чангюн как-то не особо куда-то спешит, и, как только зашнуровывает кроссовки, тянется не к куртке, а к руке Минхёка, касаясь запястья и желая расстегнуть замок часов. Минхёк смотрит на него в упор, держит руку чуть впереди, чтобы было удобней расщёлкнуть ремешок. Судя по всему, и этот будильник был немного «заранее».   Минхёк не смотрел на время. И не знает точный час, когда его каждая секунда тащит происходящим. Как только он получает собственные часы, он удерживает Чангюна за ладонь рядом с собой, чтобы надеть их на его правое запястье, размещая металлический браслет своих часов рядом с его часами с каучуковым ремешком. — Вернёшь в следующий раз, — указывает Минхёк, и это не предложение, на которое могут быть какие-то ещё варианты ответа, кроме «хорошо». — Сначала свитер, теперь часы, у тебя все-таки фетиш? — риторически повторяет вопрос прошлой субботы Чангюн, смотря на свою руку. Минхёк не знает, почему это делает, о чём открыто признается вслух. Ему просто нравится идея Чангюна в его вещах, и это торкает крохотным собственничеством больше, чем возможность поставить засос. (Об этом вслух он говорить не собирается). И так задумывается, что не сразу воспринимает чангюновскую фразу «значит, мои мне сейчас не будут нужны». Через пару секунд на запястье Минхёка оказываются спортивные часы, непривычно громоздкие и какие-то слишком навороченные в дизайне циферблата, по сравнению с его классическими. Это вроде логичный жест и вполне ожидаемый, но Минхёк тормозит в реакции, а внутри что-то расхерачивается приятным, нервным и скребущим шорохом.  Если бы Чангюн знал, насколько по-особенному ёбнуто Минхёку все эти махинации, он бы вообще предложения, близлежащие по ассоциациям к слову «часы», перестал произносить в этой квартире. (Возможно, его бы и не было больше в этой квартире). (Возможно, Минхёк просто слишком параноик на тему того, как может испугать своей сущностью). — И ремень часов мягкий, если забудешь снять перед сном, будет не так болезненно, — плюсует рекомендацией к часам Чангюн; он говорит негромко, стоя от Минхёка в шаге, и из-за этой близости накрывает колючим волнением. – Кстати об этом, — продолжает Чангюн, и Минхёк волнуется ещё больше, потому что он вообще не настроен ни под каким предлогом говорить про свои странные, сформировавшиеся вместе с появлением Чангюна в жизни, закидоны на часах. – Я недавно думал, почему ты в них засыпаешь. Неужели ты не снимаешь часы, когда идешь в душ перед сном? Минхёк рад, что услышал логичный вопрос, а не «я недавно думал, а почему у тебя так колбасит пульс от того, что я просто снимаю с тебя часы?». — Я автоматически надеваю обратно, — объясняет Минхёк, и речь уже несёт дальше: — А часто ты думаешь о том, как я принимаю душ? Чангюн это не воспринимает как флирт или делает вид, что не воспринимает. — Вот теперь думаю, — невозмутимо отвечает он. — То есть ты задумывался об этом только с практической точки зрения? Он немного молчит, а затем отвечает вроде таким же поддерживающим несерьёзным стилем, но в этом есть определенное мягкое прекращение игры:  — С практичной точки зрения. Что-то в его тоне или взгляде влияет на то, что будильники, работы, другие люди и прочий мир воспринимаются Минхёком теперь как просто воображаемая мысль на уровне фантастики, а в реальности этого всего временно не существует. Минхёк не хочет отпускать его с этого разговора, хочет продолжить перекидываться словами о чём угодно, только бы дальше сохранить атмосферу, которая так щекочет нервы, что сразу заводит с первой скорости на пятую, и Минхёк тоже говорит в тоне определенного мягкого прекращения игры: — А как думаешь, чем я буду занят в душе сейчас? Чангюна это выбивает из ровного состояния до смущённого короткого смеха. (Ну, или они всё-таки тут шутили, и Минхёк поспешил с такими откровенными разговорами всерьёз). Обычно Чангюн начинает улыбаться, избегает прямого взгляда и как-то из этого выкручивается, иногда плохо, иногда слишком хорошо, и Минхёка это всё очаровывает, поэтому тянет говорить подобные вещи ещё и ещё. Но сейчас Чангюн перестаёт улыбаться, молчит и смотрит прямым нечитаемым взглядом, от которого по-странному приятно и дискомфортно одновременно. (И под таким взглядом Минхёк теряется больше, чем если бы ему ответили, загнав в тупик). Чангюн дотрагивается до него, совсем мягко и аккуратно, не прижимаясь, а только кладет ладонь на живот, направляя так, чтобы Минхёк сделал пару шагов назад и прочно уперся лопатками в стену позади себя. Тянущее прошлое возбуждение пробирается по коже, вызывает покалывание и стягивает низ живота, Минхёк отвечает на разрастающийся долгий поцелуй, но с мысленным условием самому себе, что сейчас-то он точно вовремя остановится, он же уже шарит за все границы. (Всё может проконтролировать). А потом дрожь сверхчувствительности простреливает по телу, как только Чангюн опускает руку вниз, накрывая его пах, и это даже не ласка, а немного давления на эрекцию и трения пальцами ширинки. И, оказывается, не всё сейчас Минхёк способен контролировать. И если бы не мучающее воздержание, длящееся дольше двух недель и обострившееся в этот вечер, он бы не так сильно отреагировал, моментально твердея под прикосновением. — Ты и сейчас скажешь, что не понимаешь, что дела... Чангюн перебивает, просто назвав его по имени, и Минхёк замолкает, замирает и крепче сжимает его плечи двумя руками, потому что продолжение фразы в том, что «иногда тебе лучше просто помолчать», Минхёку понятно и без озвучивания. Вероятно, так же, как Чангюну понятно и без озвучивания, что он может сейчас пожелать чего угодно, и в ближайшее время он это получит. Он оказался не наглым и всего лишь пожелал, чтобы Минхёк заткнулся и продолжил разбираться на все составляющие под его рукой. Чтобы он не мог ни двинуться, ни разжать пальцев, вцепившихся в ткань его водолазки, а только открывать рот, подставляясь под язык и губы, потому что любое движение навстречу всё отключит окончательно. Возбуждение бьёт новой волной, такой мелкой и точечной, накрывает, утягивая на самое дно, не даёт расправить лёгкие и врубиться, будет ли правильным сделать желаемое. — Отпусти себя, — Чангюн держит его за затылок свободной ладонью, касаясь губами его лица, пока Минхёк закрывает глаза и приоткрывает губы в шумном выдохе. — Всё в порядке. Мне очень нравится видеть тебя таким. — Но… — И я хочу досмотреть до конца, — он обрывает его, прикасаясь губами ко рту и поддевая его язык своим, отвлекая поцелуем, а трение и давление его руки сквозь плотную джинсовую ткань постепенно становится дискомфортным, как ожог на чувствительной коже. Минхёк не особо понимает, как вообще так получилось, что полчаса назад это он гладил Чангюна по волосам, пока Чангюн дрожал, изворачивался и был послушным пластилином, а сейчас дважды намекает, что лучше бы Минхёку помолчать, не возражать и успокоиться уже со своим правильно\неправильно. Минхёк чуть морщится, и Чангюн сразу уводит руку вверх, под его свитер, чтобы гладить по животу, пока он не издаст звук, похожий на что-то среднее между стоном и просьбой. — Мне вернуть руку обратно? — Чангюн уточняет без поддразнивания только для того, чтобы быть уверенным, что своими действиями не переходит черту. И в его голосовом тоне Минхёк сейчас ориентируется лучше, чем в своём собственном. Он всё ещё не может найти себе оправдание, почему перевозбуждён настолько сильно, что не может выговорить ничего, что не было бы односложным ответом на конкретный вопрос. И. (Во-первых, Минхёк ненавидит, когда его вводят в подобный тактильно-чувственный ступор, во-вторых, Минхёк ненавидит о чём-то просить, и, в-третьих, он хочет попросить продолжить делать первое). — Верни руку, — он говорит это слабо вместе с тем, как дергается, прерывисто выдыхая от того, что Чангюн легко проводит ногтями по его коже внизу живота. — Я хочу дотронуться до тебя под одеждой, — говорит Чангюн после паузы в полминуты, очерчивая линию над резинкой боксеров. — Я могу это сделать? Где-то в глубине горла у Минхёка вместе с дыханием находится нетерпеливое и хриплое «можешь». Чангюн расстёгивает его джинсы, и Минхёк думает, какого черта это происходит сейчас, в прихожей, в одежде и в прогуле первого часа работы, если у них в распоряжении была целая квартира в течение всего дня. Но когда Чангюн стягивает чуть вниз эластичную ткань белья вместе с джинсовой, и его рука опускается на напряженный член, Минхёк ни о чем не думает, потому что это чертовски хорошо и долгожданно. Минхёк рефлекторно подается вперед, порывисто толкаясь в руку и ощущая, что уже достаточно возбужден, чтобы ладонь Чангюна свободно скользила по его головке и стволу. Он останавливается с полуоткрытым ртом в паре сантиметров от Чангюна, и тот улыбается ему, прикрыв глаза и коротко целуя, прежде чем сделать движение в обратном направлении, аккуратной плавностью размазывая белесую смазку по всему основанию члена. — Не так? — понимает он, потому что Минхёк, желая ощутить его руку крепче, мягко хнычет и двигает бедрами вперед. Чангюн сжимает пальцы в узкий кулак, проводит им по стволу, с нажимом обводя головку, и Минхёк кивает, слепо потянувшись вперёд, чтобы поцеловать его. — Хорошо, я запомню, — долетает до Минхёка следом, и вот там уже поддразнивание, а не уточняющий момент. Насмешка отрезвляет, включает в Минхёке привычный рефлекс ответить на неё, но Чангюн «перебивает» его тягучим поцелуем, таким медленным, что Минхёк ещё сильнее ощущает, как он пару раз кончиком указательного пальца скользит по венке, как он водит кистью вдоль члена и на конце расслабляет ладонь, как он чуть сильнее придавливает у основания, беря в тугое кольцо, и сжимает, добиваясь рваного выдоха. — Не издевайся. Минхёк говорит это, потому что ему кажется, что своей фразой он вносит свой контроль над ситуацией. Это же он решил. Он же на все вопросы отвечает и последнее слово за ним. Сейчас вообще указал, что делать. И сейчас его будут слушаться и следовать любому указанию. Чангюн же даже не настойчив в своем контроле, и его всегда можно перехватить. — Я не буду, — в мягкой серьёзности отвечает он, находя устойчивый ритм скольжения руки, который приятно раздразнивает нервные окончания. — Обещаю, я больше не буду этого делать, расслабься. На самом деле, Минхёк, конкретно сейчас, нихера ничего тут не решает и перехватывать ничего не собирается. И. Всё обычно не так. Обычно он не доводит напряжение между ним и другим человеком до того, что реагирует откровенным стоном уже даже на то, как пальцы дотрагиваются до его головки и быстро очерчивают полукруг, надавливая на уздечку. (Обычно он не чувствует себя на грани уже после одного взгляда на то, как рука Чангюна, на запястье которой его часы, сжимает его член). — Открой глаза, — мягко просит Чангюн, и Минхёк уверен, что он уже просёк, что чем бережней и ласковей будет его тон, тем крепче веревки можно будет вить из Минхёка. Поэтому, да, он открывает глаза. Чангюн резко двигает ладонью пару раз, расслабляя пальцы и останавливаясь на один умоляюще-недовольно-шипящий минхёковский вздох. А после продолжая движение быстрее, пока Минхёка не швыряет к неконтролируемому громкому надрывный стону, после которого Чангюн обхватывает головку ладонью, чтобы член упирался в её центр, и испачканным спермой оказалась только его рука. Минхёк проглатывает судорожные стоны, позволяя себе пульсировать и дергаться, не смущаясь своего охрипшего голоса и тех синяков, которые он оставляет впиваясь в плечи Чангюна со всей силы. Он тяжело дышит, его губы влажные и чуть потемневшие от прилившей крови. Плавая в нечётком тепле эндорфинов и серотонина, не сразу реагирует на Чангюна, который целует его в скулу, в щеку, и Минхёк расслабленно обмякает. Внутри становится тепло-тепло, но после оргазма накрывает эта херня зовущая «блять, что сейчас произошло, как с этим жить и насколько процентов стыда надо себя чувствовать». Спасает юмор. — Я ощущаю себя пятнадцатилетним подростком, — рвано и на полувдохе усмехается Минхёк, ему неловко и хочется проболтать это как можно скорее. — И это нечестно... Что я один себя так ощущаю. — Мне надо идти. — Я столько всего хочу с тобой сделать, — откровенно признается Минхёк, потому что он считает, что уже произошли некоторые события, после которых можно заявлять подобное. У Чангюна вырывается удивлённый выдох, и он с улыбкой отвечает: — Всё будет так, как ты захочешь. Мозг всё ещё ватный, но Минхёк рефлекторно соображает о том, что надо дать Чангюну салфетку, закрыть за ним дверь, сходить в душ, подумать, почему ты сейчас вёл себя так, будто до этого тебя вообще никто и никогда не трогал, переодеться, но озвучить вслух получается только то, что он тоже думает, что уже имеет право говорить, после некоторых произошедших событий: — Если ты не ответишь мне хоть на одно сообщения, я тебя урою.