***
— Т/и, ты... Уверена? Карету трясло от езды по неровной парижской дороге, пролегающей на грандиозном строительстве одной из улиц города. От колёс поднимались клубы строительной пыли, из - за чего всё стекло покрылось тёмно - серым налётом. Но даже несмотря на весь строительный инвентарь, в виде мешков с щебёнкой, крупных осколков камней и небольших плотнических установок, экипаж нёсся довольно быстро. — Абсолютно. Внутри омнибуса, несколько дешёвого варианта, нежели того, что пользовался большей популярностью в центре города, на потёртых сидениях из замши грязно - синего цвета сидели два человека. Отодвинувшись от окон, они молча смотрели друг другу в глаза, будто пытались найти в них поддержку, одобрение или ответы на свои вопросы. — Публика взорвётся. Практически буквально. Молодая девушка лет двадцати двух одобрительно тряхнула завитыми в локоны волосами. Сжав в кулачке складку приталенной чёрной юбки, она взглянула на своего собеседника из под полы аккуратной шляпки с торчащими из неё перьями. Взглядом убеждала его в правдивости своих слов, умоляла довериться. — Не знаю... Я не знаю! Юноша в бордовой накидке на непривычно ярко - бежевый фрак, выглядящий явно чуть старше своей компаньонши, нервно дёрнул рукой, в которой сжимал несколько желтоватых, музыкально шуршащих листов бумаги. Резко прикрыв глаза, он устало облокотился на стенку кареты, продолжая теребить пальцами бумажный материал. — Прости... Прости, Т/и, но думается мне... Что это будет провалом. Конечно же не в обиду тебе и твоим стараниям. Молодой человек с трудом разлепил веки, переводя свой взгляд на девушку. — Ты даже не пробовал сыграть, а уже настраиваешься на неудачу! — Я сыграл это у себя в голове... — То, что ты – гениальный музыкант, не даёт тебе права так говорить. И о чёрт. Она была права. До мозга костей права. Ведь композиция, сыгранная в голове, всегда кардинально отличается от того, что может получиться на практике. И пока не попробуешь – не узнаешь истинного итога, не ощутишь чувства, которые при игре будут туманить твой разум наслаждением от прикосновений к клавишам и возбуждением, порождённым музыкальной эйфорией. Хотя всё же предчувствие отторгало эту идею. — Да... Да, ты права. Стоит. Ещё раз взглянув на заляпанные чернилами и нотными строками, жёлтые, старые страницы, молодой человек, едущий в дешёвой потрёпанной карете, решает, что это стоит обдумать ещё раз, закусывает нижнюю губу и, стараясь не показывать своего волнения и отрицания происходящего, натягивает на губы фальшивую улыбку. Девушка, сидящая напротив него, одобрительно кивает, мягко улыбаясь блестящими от удовольствия глазами.***
Музыка и Париж. Ну же, согласитесь, что более идеального сочетания в своей жизни вы не находили. При упоминании парижской музыки в голове сразу возникают немного картавящие ноты "ля", "си" и "фа", а иногда и "ми", немного потёртые, но начищенные до блеска скрипки и длинные смычки, фраки, чёрные кепки с твёрдыми козырьками, стук кожаных туфель о паркет или поверхность мощёной улицы и, конечно же, высокие тонкие отклики, навевающие тёплую гамму рассеянных по извилинам мозга чувств, хорошо настроенного рояля. Музыка. Одно лишь слово звучит так мелодично и раскатисто, как не пели бы сотни флейт и не играли свои ноктюрны скрипки. Громко и скромно, уверенно и нежно, фальцетом и басом, музыка ублажает слух каждого, кто хотя бы раз в месяц посещает театр с целью взглянуть на новую оперу или получить впечатления от классического музыкального выступления. А такими любителями, и даже профессионалами, напичкан весь Париж. Отсюда и картавящие ноты на клочках газетных листов. Отсюда пришло прекрасное сочетание двух главных слов "Музыка и Париж". И отсюда же родом известный на всю Европу, но немного взбáлмошный, причудливый музыкант - пианист Сами Эйта. На дворе апрель 1824 года. Холод, мрак, грязь и, одновременно с этим, какая - то сухость, царящая не только в погоде, которая менялась изо дня в день, но в атмосфере общественных масс. Сами, найденный в куче тряпья в городской прачечной и выращенный своей наинтеллигентнейшей бабушкой, земля ей английским матрасом, с детства имел не только великолепный музыкальный слух и талант, но и своеобразный нрав, заправленный в брюки лёгкого сумасбродства. Даже не стараясь контактировать со своими сверстниками, которым, по словам покойной опекунши, грозила "долгая тюрьма да бутылка вина", Эйта учился играть на фортепиано и других музыкальных инструментах так, как если бы он собирался своим искусством выбить себе талон на вечную жизнь. Бесспорно. Он истинный музыкант, отдающийся своему делу с головы до кончиков пальцев ног. Потёртый портфель, мятый, мокрый, шерстяной пиджак, небрежно скрученный в конвертик небесно - голубой платок в нагрудном кармане, ободранные на носках рыжие ботинки и старый пурпурный зонт в руке – и вуаля – в порыве спешки и волнения, в шестнадцать, он встречает её. Ту, ради которой он готов выбросить свой любимый зонтик на помойку. Ту, чьей персоне он посвящает композиции, сыгранные ночью на клавишах рояля и нервах соседей. Женщину, которую он любит ненамного сильнее музыки, но больше, чем весь этот мир. Т/и Сан де Лирэ. И никто более. Она, будто первая страница новой книги, похожая на весенний дождь и нежная, как первоапрельский подснежник – одним лишь её взглядом можно было воодушевиться на ближайшие несколько лет. Словно вода, бегущая в ручье, Т/и всегда оставалась звонкой и яркой, жизнерадостной девушкой, часто напоминающей Сами раннего жаворонка. И именно она, независимо от окружающего их мира, проблем, в нём творящихся, и жутких свершений невесть кого, стала единственной колонной в жизни юного музыканта. Колонной, музой, другом... Возлюбленной. Первой серьёзной любовью, первым объектом желания и нескрываемых от растущего организма фантазий. Она стала всем полотном и каждой нитью в ткани существования Эйты. В голове из пепельных кудрей, которые бабушка, да храни ты её уже господь, называла совиными перьями, каждый день рождались всё новые и необыкновенные мысли, связанные не только с очередной композицией на клавишном инструменте, но и с признанием в своих искренних и глубоких чувствах ей. Только вот в силу своего достаточно скромного, хоть и непривычно - крутого нрава и характера, Сами не мог сделать первый шаг к исполнению своего самого заветного желания, даже несмотря на то, что шансов сделать это было предостаточно. Поэтому, гонимый лишь светлыми побуждениями, он предлагает ей работать вместе. Она тогда, после своего соглашения стать партнёром Эйты, сказала странную фразу на латинском: — Deficio violinist et ingenio pianist!¹ Но юноша, не знавший этого языка, понять суть высказывания не смог. Это стало его личной загадкой, найти ответ которой он решил самостоятельно. 1848 год. Летняя июньская пора разлилась по всей Франции, словно одуванчиковое вино по хрустальным бокалам, заплескалась в окнах и на улицах золотым блеском солнечных лучей и тут же исчезла во мраке типичных французских будней. Вот уже как всю весну и первую половину июня не чувствуется даже намёка на хорошее лето. Погода стоит, как на расстреле: мрачная, влажная, вечно плачущая дождём и неимоверно грязная. Обыденная европейская безнадёга, отражающаяся не только в погоде, с каждым днём становящейся всё хуже, но и в атмосфере общественных масс. — Я даже представить себе не могу... И во всех этих социальных потёмках, созданных строительством новых улиц в городе, последних и не самых приятных новостей из - за рубежа и недавней революции, в структуру которой уж лучше не лезть, единственный лучик солнца Сами – Т/и – предлагает ему сделать буквально неслыханное. Буквально. — Что именно? Композицию? Девушка с лёгкой игривой полуулыбкой на губах аккуратным движением повесила шляпку на острый угол поднятой крышки рояля. Эйта перехватил её движение, тут же сняв головной убор с инструмента. — Нет... Её не трудно представить, она прекрасна, поистине, но... Публика. Общественное мнение... — Пф, общественное мнение! Она, с нескрываемым презрением к тому обществу, что упомянул юноша, фыркнула и бесцеремонно плюхнулась на тёмно - зелёный ситцевый диван с гнутыми ножками. С интересом оглядывая комнату и будто не замечая стоящего перед ней Сами, Сан де Лирэ в стотысячный раз почувствовала себя дома: скромная по размерам гостиная в доме её друга обуставлена достаточно приятно. Рояль, диван, рядом стоящий столик и камин – это всё, что располагалось в этих апартаментах. Большие окна, немного посягающие своими размерами на всю скромность помещения, впускали много серого, тучного света. Хотя от этого становилось лишь уютнее. Чёрный блестящий инструмент загадочной фигурой возвышался у среднего окна, отражая в корпусе небесный пейзаж города; паркет своей древесной желтизной навевал уже знакомые ощущения уюта. Но чего - то определённо не хватало. — Затопим камин? Эйта в ответ лишь кивает и ненадолго выходит из комнаты, стуча по полу каблуками туфель. Вернувшись, он подаёт девушке скрученный в рулет плед. — Замёрзла?.. — К сожалению. — Да... На улице середина июня, а холодает, как осенью. Парень отводит глаза, разглядывая верхние углы комнаты. — И всё же, почему тебе так важно мнение этого общества? Последнее слово она буквально выплюнула. Буржуазный слой в социальной пирамиде осточертел ей уже давным - давно. Обиды забывать Сан де Лирэ не умела. — Потому что мы живём на их деньги. Не будет их – не будет и те... Нас, – он начал нервно теребить край своего жилета, — Если это произведение станет провалом, на мои выступления просто не будут ходить. Т/и задумчиво разглядывала носки туфель Сами. Вдруг послышалось скромное постукивание. После короткого "Войдите" в комнату заглянула пара глаз юной горничной. Она быстро проскользнула в щель между двумя дверьми и ринулась к камину. Через несколько минут поленья лизали рыжие языки пламени. Они то поднимались вверх, пробуя добраться до вершины поставленных палаткой дров, то снова опускались вниз, дотла сжигая кору и древесину. Начался ливень. Люди, не успевшие спрятаться под карнизом какого - нибудь магазина или дома, защищали итак промокшую голову портфелем, воротником пальто или приготовленным заранее зонтиком. Мощёные улицы тут же потемнели, собирая в ямках лужи. Зелень редких деревьев освежилась, придавая городу менее удручённый вид. Погода стояла отличная. — Не могу с тобой не согласиться. И всё же... Нужно пробовать что - то новое. И делать это смелее! Сами снова сдвинул брови к переносице. — Ты говоришь про одно, а я имею в виду совсем другое. Ответом послужило молчание. — После революции музыкальная отрасль и так пошла в упадок, а ты предлагаешь мне сыграть эксцентричный ноктюрн про... Про что? Он непонимающе взглянул на девушку, но та продолжила молчать и смотреть куда - то в пол. Заложив руки за спину, юноша начал ходить то взад, то вперёд, размышляя над следующей своей репликой. — Про любовь, про чувства... Это понятно. Это стандарт. Но до меня не доходит – почему так специфично? Это не похоже ни на народную мелодию, ни на классику... – Эйта нервно топчется на одном месте, резко начиная измерять пространство широкими шагами — Произведение прекрасно, не отрицаю! Но кому оно нужно? Кому?.. Воцарившуюся в комнате тишину разрезал громкий взрыв грома. Дерево продолжало гореть за чугунной решёткой камина, глухо потрескивая и со временем разваливаясь на куски – угли. — Сейчас никому ничего не нужно. Всё заняты непонятно чем... Я и так слишком сумасшедший и неординарный музыкант для публики, которую, в последнее время, точно так же, как и ты, терпеть не могу!.. Но я играю не для них, а для себя и дохода. День склонялся к вечеру, а вечер – к ночи. Тучи темнели, смешиваясь в непривычные для небесной палитры цвета. Вдалеке белой змеёй сверкнула молния, дотянулась до земли и тут же исчезла. Где - то снизу, на первом этаже, большие напольные часы пробили ровно семь, громко зазвонив утробным набатом. — В общем, я считаю, лучше повременить с твоей идеей. Сейчас нужно сыграть что - то полегче, то, что точно понравится людям... Эйта остановился прямо перед девушкой, разминая дрожащие от напряжения пальцы. Он врал. Он точно врал. — Хорошо? Т/и наконец подняла глаза. Но Сами это взгляд не понравился: тяжёлый и мрачный, наполненный обидой и чувством, которое принято называть унижением. В зрачках девушки отразилась далёкая ломаная молния. Скинув плед, она выпрямилась и встала. — По - твоему, я родилась в Африке и не знаю об этом? Ошибаешься. Я всё понимаю. Но ты... Ай, что говорить. Ты – трус! Не факт, что этот ноктюрн понравится всем, кому ты хочешь угодить, но и не факт, что он станет провалом! Мне всё надоело... С яростью во всём теле и, особенно, глазах Сан де Лирэ толкнула парня в грудь, поворачиваясь к выходу из помещения. — Подожди. Но стало поздно. Так поздно, как только могло быть. Т/и Сан де Лирэ скрылась за дверью стуча небольшими каблучками по ступеням лестницы. И каждый стук отражался от стен дома и души Сами гулким болезненным эхом. Он трус. Он знает. Взглянув в окно, юноша видит, как хрупкая женская фигура мелкими шагами уносится вдаль, исчезая за мутной пеленой дождя. Теперь бесхозная шляпа с перьями, лежащая на столе рядом с диваном, точно так же болезненно открывает глаза Сами на произошедшее. На ссору, возникшую на пустом, казалось бы, месте, на этот ноктюрн, аккуратно выведенный чернильными нотами, на трусость человека, который решил угодить другим, нежели придумать выход из ситуации. Пожалуй, роль сыграла жадность, чувство "своего", насиженного места. Или же просто желание играть там, где нравится. Нет. Это была трусость. И он трус. Он знает. Сейчас Т/и точно уедет. Обратно, к родителям, ибо после подобного унижения в свою сторону делить крышу и уж тем более работать с таким человеком ей больше не захочется. А идти ей больше некуда. Запах сладкого пудрового парфюма ещё витал в пространстве этой комнаты. Огонь трещал в камине, как срубленное лесорубом дерево. За окном белыми чертами мелькнула молния.***
Август 1848 года. Его пальцы мягко касаются клавиш. Будто волшебник, он играет мелодию так, как если бы это дало ему право жить вечно.Играет так, как никто бы другой не сыграл это. Он вырисовывает жизнь на рояле. Он шьёт представление об этом мире через слух, через чувства. Подбирает кружева цветущей судьбы, перебирает их тонкими, немного узловатыми музыкальными пальцами. Прослушивает каждый шорох и треск этой сильной молодой жизни. Хочет разорвать, разметать. Но отпускает. Он так сгибается над клавишами, так старается превратить их в нечто неопределённо - прекрасное, будто мечтает вознестись в небо вместе с этими звуками. Изредка останавливается, несколько секунд выжидает чуда и, понимая, что его не произойдёт, снова встряхивает пепельными прядями и улетает в свой большой мир, наполненный таким великолепным, какое вряд ли просто так отыщешь здесь. Он будто тонет в своих мыслях, оставляя сей реальности лишь чувства, коих у него в изрядном избытке. Проваливается в транс и продолжает играть там историю своей жизни, любви. Он играет так, будто хочет, чтобы мир, в котором живут все эти люди, в котором живёт она и он, преобразился и засиял жизнью. Хочет собрать всё хорошее и поместить в эту новую вселенную. Маленькую, размером с планету, но большую. Чуть больше его сердца. Красивые дамы в элегантных платьях и кавалеры, все, как один, в чёрных фраках и костюмах, восседают на местах цвета красного дерева, делая вид, что понимают каждую ноту играемого ноктюрна. Но теперь это совсем не так. Они что - то поняли, что - то осознали для самих себя, поэтому сейчас сидят молча, со слезами и печалью в глазах. Лучи прожекторов, яркие и светлые, направлены на него. Прямо на его макушку с растрёпанными, пепельно - русыми волосами, на его спину, согнувшуюся над инструментом, на его руки, продолжающие касаться клавиш быстро, легко и незаметно, так, как если бы сам дождь играл свой концерт на оконном стекле. А он играл. Он играл для неё. Он играл так, чтобы она слышала его голос, видела его мысли, переживала его чувства. Он просто хотел показать ей то, что так боялся сказать. Последние звуки клавиш, отдавшиеся гулким эхом от стен театрального зала, оборвались на длинном "до" в басовом ключе. Конец. Удушающая тишина сначала крепко держала за горло, а потом резко отпустила, как только раздались первые аплодисменты. Люди начали вставать и кричать браво, насыщенное, скорее, не восторгом от сыгранного произведения, а собственной болью и чувствами. В глазах многих людей зияли слёзы. Революция, смерти, проблемы в стране, правительство, деньги, строительство... Всё это на миг показалось кошмарный сном, лежащим на плечах всех и каждого здесь присутствующего. Сами покинул своё место у рояля, встав перед толпой людей, с целью поклониться. Он обвёл глазами весь зал, вдыхая полной грудью разряженный общей расслабленностью воздух. И среди одинаковых лиц, чёрных фраков и длинных платьев он заметил её. Ту, ради которой ему больше не хочется бояться.☆T-HC☆