Таблица Менделеева

      ***       Бабушка не любит, когда в квартире по вечерам горит яркий свет. Если вдруг кто–то его зажигает, она может долго ругаться, даже кричать. Но в основном причитать и возмущаться вполголоса, долго и монотонно, как ноябрьский дождь со снегом за окном. Достаётся обычно Кислороду, хотя он тут точно ни при чём: до выключателя ему просто так не дотянуться, да и это правило он уже выучил.       — Господи, ну за что, ну за что ж мне такое наказание?       Кислород слышит эту фразу чаще, чем все остальные вместе, наверное. Он знает, что бабушка несчастна, что ей тяжело и плохо, и причиной этого “плохо” в половине случаев является он, но ничего не может с этим поделать. Хотя бы потому, что не умеет поворачивать время вспять.       — Сразу видно, сын своего отца, господи...       Эта фраза — его персональное проклятье. Клеймо, которое ничем не оттереть и не смыть. По крайней мере, в глазах бабушки. Её можно понять: не так–то легко оставаться в рамках педагогических заповедей, когда воспитываешь сына человека, разрушившего твою жизнь. Кислород знает, что должен быть благодарен, и честно пытается найти в глубине души это чувство, но пока достаёт оттуда только страх.       ***       На дворе май, но солнце жарит вполне себе по–июльски, выжигая глаза и заставляя ручьи пота струиться по всему телу. В математическом лицее №315 сегодня выпускной, и торжественная часть в самом разгаре. Ученикам и ученицам выдают аттестаты, вчерашние школьники по очереди выходят на сцену под гром аплодисментов, а донельзя гордые родители сидят в зале и вкладываются в будущее своих мозолей на ладонях почти с тем же усердием, с каким вложились в воспитание детей.       Галина Петровна там, среди родителей, в заднем ряду у самого прохода, хлопает, должно быть, громче всех, и в её глазах блестят слёзы гордости. Дочь, которую она растила одна с двухмесячного возраста, только что получила золотую медаль и теперь несмело улыбается, выискивая в зале неизменный поддерживающий взгляд.       ***       О том, что его мать окончила школу с золотой медалью, Кислород узнал случайно — просто однажды копался в старых бумагах, тетрадях, письмах и нашёл потрёпанный фотоальбом. Людей на фотографиях он не узнавал — с родственниками бабушка не общалась, а память на лица у Кислорода была отвратительной, как и способность их распознавать, так что надежды заметить “фамильное сходство” не было. Ориентировался в основном по датам — и понял, что статной женщиной в фате и под руку с невзрачным мужчиной ниже её на полголовы была бабушка. Ещё, кажется, удивился, как она изменилась с тех пор — или это он просто не умеет сопоставлять людей и фотографии? Нет, правда изменилась: от страницы к странице бабушка выглядела всё более выцветшей, загруженной, усталой. Мужчина возле неё оставался невзрачным, блёклым и каким–то потерянным, будто случайно забрёл не туда и чувствует себя неловко.       Одну из страниц целиком занимало фото, чем–то похожее на свадебное. Наверное, обилием белого. На нём бабушка, устало улыбаясь, держала в руках смешной кулёк из пелёнок, а мужчина склонял голову ей на плечо. Ещё на двух фотографиях они были вместе, а потом мужчина изчез из фотоальбома навсегда.       ***       Когда бабушка возвращается из магазина, Кислород едва успевает спрятать фотоальбом на место и засунуть остальные бумаги туда же. Ему сложно выныривать из пахнущей пылью чёрно–белой истории, но кажется, что бабушка не будет рада узнать о его находке. Наверное, он подсмотрел что–то личное, что его не касается. Теперь ему должно быть стыдно.       Почувствовать стыд оказывается гораздо легче, чем благодарность. Уши полыхают, и лицо, наверное, тоже, но бабушка не видит или не обращает внимания.       ***       Это быстро превращается в ритуал — или одержимость, он пока не уверен: стоит щёлкнуть дверному звонку, и Кислород оказывается на коленях возле тумбочки с пожелтевшими и хрупкими от старости бумагами. Бережно листает страницы фотоальбома. И закономерно натыкается на неё.       Это ощущается как удар под дых. Или неожиданное падение на, казалось бы, ровном месте. Просто немного странно увидеть себя на фотографии, сделанной за двадцать два года до твоего рождения. Почему бабушка постоянно твердила, что он сын своего отца?       Кислород сидит неподвижно и дышит через раз, глядя на фотографию, с которой на него в ответ смотрит девочка с длинными белыми волосами, заплетёнными в косу. Она смотрит прямо в объектив, и Кислород даже на секунду отводит глаза, забывая, что это лишь изображение.       Если бы она его любила, он смотрел бы так же?       ***       Кислород не слышит, как в замке поворачивается ключ, не слышит скрипа открывающейся двери, глухого стука, с которым тяжёлые сумки опускаются на пол, шаркающих шагов. Он замечает неладное, когда бабушка уже стоит практически над ним, и нечитаемым взглядом упирается в альбом в его руках.       Он вздрагивает и втягивает голову в плечи, но пальцев не разжимает. Он ожидает ругани, крика, наказания, но только не тяжкого вздоха и тихого голоса:       — Что, и сюда уже нос сунул?       Кислород не знает, как правильно отвечать на такие вопросы, поэтому просто молчит. Бабушка тоже молчит и, кажется, ждёт чего–то, так что в комнате повисает тяжёлая тишина. А потом её раскалывает вздох — так, должно быть, вздыхают грешники перед долгой исповедью, Кислород слышал про это в одной радиопередаче.       — Я думала, никому больше не расскажу. Было и было, теперь только забыть.       Он не смог бы поднять глаза и посмотреть ей в лицо, даже если бы очень старался. Поэтому просто уставился на пол перед собой, считая разделительные черты между кусками ламинатного покрытия. Ловя каждое слово.       — Ты не представляешь, как похож на свою мать.       ***       Анечке шесть с половиной лет, и весь двор её знает и любит. Анечка — маленькое солнышко, мамина радость, воспитанная на идеалах взаимовыручки, дружбы и альтруизма.       Анечка уже читает лучше половины взрослых, живущих в трёх соседних домах, и с удовольствием делает это на публику. Анечка умеет складывать, вычитать и даже немножко умножать. Анечка умна не по годам, и ей прочит великое будущее даже алкоголик Валера из третьего подъезда.       Анечка идёт в школу на полгода раньше положенного, потому что день рождения у неё весной, а ждать семилетия слишком долго и скучно.       ***       — Её хвалили все учителя, — бабушка вытирает глаза углом шерстяного шейного платка, потом шмыгает носом и смачно в этот же платок сморкается. — Каждый год грамоты давали: за отличную учёбу, за выступления, за конкурсы какие–то... В седьмом классе я её в лицей отдала — хороший, математический, лучший в городе! Аня не возражала, ей математика всегда нравилась, она туда посреди года поступила и лучше всех в классе оказалась. Закончила с золотой медалью, вот, посмотри, какая красивая...       Морщинистые узловатые пальцы перелистывают страницы так бережно, как будто пожелтевшая бумага может рассыпаться от одного прикосновения. Перед глазами Кислорода тихонько шуршит история: маленькая девочка растёт, мелькают рядом с ней подруги и друзья, длинные косы сменяются каре, форменная клетчатая юбка — строгими брюками. Почти все фото официальные: выпуски, линейки, награждения...       Пальцы бабушки замирают над фотографией: со сцены радостно и слегка неверяще смотрит уже почти взрослая девушка, в одной руке — аттестат, в другой — медаль. Волосы снова отросли и распущены, свободно спадают на плечи. За такими удобно укрываться от чужих взглядов — Кислород знает.       — В институт поступила... — всхлипывает бабушка, и капля падает на страницу чуть ниже и левее фотографии девушки с медалью. — Там тоже всё отлично — училась, работать начала, в проект её какой–то взяли... А потом встретила этого — и всё, пропала девка! — бабушка поджимает губы, как всегда, когда говорит об отце.       Она злится, но не так, как могла бы злиться на Кислорода — слишком тихо, слишком сдержанно. Наверное, так злятся на тех, кого не собираются прощать.       ***       Аня познакомилась со своим будущим мужем на четвёртом курсе.       “Какая удача!” — был всеобщий вердикт их бурно начавшемуся роману.       Он дарит ей цветы каждый день — и каждый день новые, умело составленные букеты, он что, флорист? Какая удача!       Он водит её в рестораны, дорогие и престижные рестораны, какая удача!       Он так красиво ухаживает, галантный, делает изящные комплименты, готов в три ночи сорваться на другой конец города смотреть на звёзды или гулять по красивым местам, какая прелесть, какая удача!       Он вовсю разливается о том, как рад, что у его девушки есть талант, профессия и амбиции — какая удача!       Он пока не нашёл свою стезю в жизни, но двадцать четыре — это ведь только рассвет?       Он просит одолжить денег до получки — не рассчитал, появились непредвиденные траты, с кем не бывает?       Он ревнует Анну к друзьям и компаниям, в которых она проводит время — это так романтично, настоящая любовь!       Он настаивает на обязательной свадьбе с громкой церемонией и кучей гостей — всем бы так!       Он предлагает взять кредит на оплату торжества — ну и что, все берут и ты бери, а то профукаешь своё счастье.       Он впервые повышает голос через два дня после свадьбы, оставшись с новоиспечённой женой наедине.       Он заливает алкоголем биполярное расстройство и отказывается видеть в этом проблему.       Он приглашает домой друзей и пьёт с ними всё, что горит, до утра, каждую пятницу. А потом субботу. Воскресенье. Понедельник. Вторник. Среду. Четверг.       Ну, не знаю, это странно, я никогда не замечал за ним ничего подобного, ты уверена, что поняла всё правильно?       Может, ты сама спровоцировала его?       А что в этом такого, все так живут, это нормально.       Ты преувеличиваешь.       Не драматизируй.       Нормальный же мужик.       А до свадьбы куда смотрела?       Надо было думать головой.       Ты сама его до этого довела.       Ты позволила ему скатиться в это болото.       Ты виновата.       Ты.       Его выгоняют с чудом найденной работы за неделю прогулов.       Он впервые пробует наркотики на одном из тусовочных вечеров.       Со смехом рассказывает о том, как ловил кайф и какие дурацкие у этих таблеток отходняки.       Может быть, он сам не замечает, как втягивается и всё глубже падает в это болото.       Она ведь кричит достаточно громко?       Он всё равно не слышит.       ***       — А я–то, дура, верила, — лицо бабушки покраснело не то от слёз, не то от постоянного натирания шалью. На многострадальной шали не осталось живого места — всё пропитано слезами по упущенному времени. — Думала, у них правда всё хорошо, дочку поздравляла. А она смеялась–смеялась, а потом с ним вместе квасить начала.       ***       Сквозь вогнутое дно бутылки мир выглядит совсем другим. Угол падения, угол преломления — почему–то сейчас это кажется безумно смешным. И Аня смеётся — пьяно фыркает, едва не выплёвывая очередной глоток мерзкого дешёвого пойла, и заливается хохотом.       Сколько уже выпито? Похуй.       “Похуй”, — она произносит вслух и идёт танцевать с не менее пьяным парнем. Не зря же он подмигивает ей весь вечер. Музыка из чьих–то колонок долбит по ушам, тело будто бы принадлежит не совсем ей, а муж уже давно отрубился, залив в себя, судя по виду, сотню литров какой–нибудь дряни. Похуй.       Она выдыхается через три круга и падает возле какой–то компании в углу. Рыжий веснушчатый Ярик улыбается и предлагает ей таблетку. Скорее всего, сделанную в кустарных условиях и состоящую наполовину из токсичного говна, и Анна это знает, но ей похуй, потому что вторая половина говна в этой таблетке — психотропная. Через полчаса она смеётся без остановки и рассказывает Ярику шутки про сопромат, время от времени называя его Олегом, потому что он безумно похож на её однокурсника Олега или кажется ей таким под действием всего того изменяющего сознание дерьма, которое она успела в себя запихать за этот вечер.       Где–то на дне второй бутылки отыскивается грустная мысль, что ей даже некому позвонить по пьяни: у неё в общем–то и нет ни одного настоящего бывшего.       “Пойти, что ли, мужа разбудить?” — бормочет она и под одобрительный хохот товарищей Ярика действительно уходит.       По дороге забывает, куда.       Похуй.       Наутро тело ломит от боли, особенно то место, где должна быть голова, но сейчас находится гудящий котёл. В нём однозначно варится что–то противозаконное.       Похуй.       ***       Аня не помнит, когда впервые попробовала героин. На какой вписке о нём вообще впервые зашла речь. Кто обмолвился о том, что знает интересные места. И почему она согласилась.       Вряд ли это действительно был героин, конечно. Иначе не обошлось бы так дёшево — а это было реально дёшево для опиата. Утешало только то, что слишком дорого для крокодила, а две бутылки вина внутри подтверждали: похуй.       Зато она поняла, почему слезть с этого говна не получается почти ни у кого.       Слишком уж сильно эта бурда вырывала из реальности, не оставляя в трипах ни намёка на обычную жизнь. И это было настолько то, что она искала, что любые сомнения ушли прочь тут же. Она будет юзать это говно всегда, и на последствия — похуй.       ***       — А когда я хватилась–таки, поздно уже было, — разводит руками бабушка и больше не плачет. — Она уже и нюхала, и колоться начала, и слушать никого не хотела. Всё, пропала моя девочка. Из–за урода этого пропала, который её охмурил и к бутылке пристрастил. Знала бы — ни за что бы Аньку замуж не пустила тогда! — и снова, не выдерживая, тянется к платку.       Кислород слушает и кивает. Он понимает не все слова, которые говорит бабушка, но суть уловить несложно.       — Она по пьяни–то и залетела, — бабушка снова поджимает губы. — Мож от хахаля своего, а мож и нет — у них там не разберёшь. И все сроки профукала, не ходила никуда, дура. И я тоже дура, — вздыхает неожиданно. — Забрала её, когда уже воды отошли. В роддом повезла. А она сбежала оттуда. Родила — и сразу сбежала.       ***       Свет больно бил по глазам. Звуки отдавались в ушах десятикратным эхом. Запахи врывались в мозг через нос и не оставляли от него живого места. Всё тело выкручивало болью, будто бы она уже умерла и попала в ад, в который никогда толком не верила. Но всё было гораздо хуже.       Реальность оказалась слишком невыносимой, чтобы терпеть её дольше пяти секунд. Она уже и забыла, как это — быть в себе. Быть здесь. На земле, где на тело действует гравитация, а на мозг — куча разрозненных сигналов. Где прошлое грузом тянет тебя к земле. Где боль существует каждое мгновение.       Она не хотела оставаться здесь ни минуты. Ей нечего было тут делать, и она надеялась, что люди вокруг тоже это поймут и отстанут. Люди не отставали. Им было от неё что–то нужно.       Боль была такой сильной, что на общем фоне ощущений Аня даже не заметила изменений. Волнообразная боль, всё чаще и чаще, какая–то странная и незнакомая, и кто–то советовал ей дышать, и её тело конвульсировало, будто пытаясь что-то... вытолкнуть из себя?       Должно быть, она словила бэдтрип.       ***       — Мне пришлось тебя забрать, — бабушка снова говорила спокойно, но Кислород уже был готов к тому, что это ненадолго. — И растить одной. Я почти перестала покупать еду для своей дочери — иначе мне не хватило бы на тебя. Ты очень похож на неё, — слова прозвучали сухо и горько. — Но я не могу перестать думать, что ты… сын своего отца.       Кислород снова кивнул. — Я не хотела, чтобы ты знал. Я думала, будет лучше, если всё останется как есть.       Кислород поднял голову. Кажется, он смог нащупать среди дурацких вариантов отвратительно верное решение. Его голос звучал абсолютно ровно, когда он спрашивал:       — А разве что–то изменилось? В телесериалах, которые бабушка смотрела по вечерам, так говорили, когда хотели намекнуть, что всем стоит забыть о произошедшем. И это было правильным ответом, потому что в удивлённом вздохе бабушки ему послышалась благодарность.