Осенние города

Лёва громко чихнул и сразу же получил подзатыльник. — Я здоров, Шура! — громко возмутился он, натягивая шарф до самых бровей. Журналист скривил тонкие губы. — Смотри мне, придурок. Я заебался пичкать тебя лекарствами. И они оба хрюкнули, даже не пытаясь сдерживать смех. А что поделаешь? В силу вступила древняя магия, именуемая в просторечье: «Эти два уебка друг друга нашли». Ну или же просто: «Здрасьте-пожалуйста, спелись. Скоро ночные концерты начнутся». А может, ещё как-то. Шуру не трогала точность формулировок. Потому что хоть тысячу раз повтори одно и то же — смысл не изменится. А значит, нет смысла чесать языком. — Холодно — поморщился Лёва. — Холодно — степенно ответил ему журналист. — Мне не нравится. — Мне тоже. Бутч высоко подпрыгнул, отчего уши захлопали как огромные крылья. «А мне хорошо и все очень-преочень нравится!» — казалось, читалось по выражению его морды. Он вывалил горячий розовый язык и призывно поскуливал. Его черные глаза влюбленно глядели с лица хозяина и на лицо его друга. По тротуару крался туман, Бутч нюхал его с особенным остервенением, будто туман был кошкой и пытался его подразнить. Хотя… А кто его, этот туман, знает? Может, он действительно кошка? Хотя нет, вряд ли. Близко, но нет. Туман — это… — Ты — вдруг сказал Шура, ткнув пальцем в грудь Леве. Тот выпучил голубые глаза и едва у виска не покрутил. — Ну я, — осторожно сказал он, будто боясь потревожить душевнобольного. — А… что? Шура улыбнулся. — Ничего. Идём. — Он ебнулся — грустно вздохнул Левка, обращаясь, само собой, к Бутчу. В это утро на улице было холодно, но как-то по особенному хорошо. Хотя, возможно, дело было вовсе не в погоде, а в теплой руке, надёжно обхватывающей тонкую ладошку, всю унизанную оригинальными кольцами? А кто его знает… — Давай потеряемся? — предложил вдруг Лёва, смеясь одними глазами. — И никогда-никогда больше не найдемся? Будем бродить по улочкам старого города, вот так, рука об руку, с Бутчем. Чтобы не скучно. А люди придумают про нас кучу страшилок. А может, и что-то такое печальненько-романтичное? Журналист задумчиво хмыкнул, вскидывая брови. — Давай лучше я куплю тебе кофе и пирожное? — предложил он наконец. — Но ты пообещаешь мне не теряться? — Фе, какой ты серьезный!.. А что за пирожное? По тону Шура понял — внеплановая атака на содержимое его кошелька неизбежна. Но как, скажите на милость, устоять против нежного блеска этих капризно-лукавых глазищ? В кофейне Лёва сидеть отказался — пожалел Бутча. Да и грех, — решил он, — в такую погоду коротать жизнь на просиживание штанов. Пряным воздухом осени надо дышать, пока дышится. У приветливого юноши за стойкой он, само очарование, попросил большой раф со сгущенкой и маршмеллоу… иии, да-да, вон ту прекрасную улиточку, она такая золотистая, Шурк, гляди! — нет, можно другую... какую? — ну, давайте эту, на ней сгущенки больше!.. Подобная комедия длилась пятнадцать минут. Шура со вздохом попросил сделать двойной эспрессо и расплатился. Сахар он попросил не класть, чем вызвал нервный смешок у бариста. Оно и понятно. Левка-то выклянчил двойную дозу. И когда они наконец расположились на лавочке, синеглазый поэт блистал аки начищенный рупь. А Шура нервно цедил свой кофе и подумывал, что такими темпами непосредственный Левка разорит его окончательно. А этого ему совсем не хотелось. — Кошмар диабетика — хмыкнул журналист, наблюдая, как Левушка жуёт свою булку, запивая умопомрачительно сладким кофе. — Зато настроение хорошее, — пожал плечами поэт. — А ты кислый-прекислый. Фе. — Вот тебе и «фе», — хмыкнул Шура, наблюдая как сгущеночный червяк течет из улитки на тонкий Левин подбородок и капает за ворот пальто. — Зюзя ты моя, бля. Это ж ещё надо так увазюкаться! Ты что, в детском саду что ли? Лёва мотнул головой и поморщился. — Отстааань, — захныкал он. — Зануда. Шура, не слушая его дурацких воплей, взял чистую салфетку и принялся оттирать замазанный сгущенкой подбородок. — Что плохого в сладком? — спросил наконец Лёва, уже и не думая брыкаться. — Сахар — белый яд! — нравоучительно изрёк Шура. — А никотин — пизда лёгким, — невинно хмыкнул поэт. — А ты дымишь так, что мама не горюй. — Да пошел ты… И Шура потянулся за сигаретой. Но Лёва, разумеется, никуда не пошел. С чего это вдруг? Зато пошел хороший осенний дождик. Плавно набирая обороты, он зашелестел по дорожкам, оставляя влажные точки, пока ещё только пробуя, разгоняясь. Одна крупная, как виноградина, капля упала Левке на нос, и тот по-кошачьи чихнул. Затем сморгнул и посмотрел прямо на журналиста. — Я здоров!!! — и он на всякие случаи замахал руками. — Да пожалуйста, Лев. — Что, прямо так? Шура сощурил глаза, оценивая ситуацию. Сделал вид, что задумался. — Почти — сказал он наконец. И наклонившись, осторожно коснулся губами краешка Левиных губ. Последний тут же широко распахнул свои голубые глаза и подпрыгнул на месте, как непоседливый Тигра. — Ты че… — выдохнул он. — Это типа… поцелуй был, да? Ты меня сейчас целовал? Шура повел бровями, донельзя довольный собой, и отхлебнул кофе. — Это была проба пера, — сказал он наконец, поднимаясь. — А дальше — посмотрим… Не расхотелось гулять, Лев? Последний разом закрыл рот, запихал туда остаток булки, поперхнулся, запил кофе, который пошел у него носом, и вспорхнул со скамеечки. — Нет, сэр, нисколько! Шура пожал плечами и осторожно взял его за руку. — Ну пошли, коль не шутишь. Лёва чуть растерянно улыбнулся и вдруг ткнулся носом ему в плечо. — Шурииик, Шурочка, Шурка мой! — горячо зашептал он. — Ты такой чудесный, такой хороший… За что, Шур? Нежные, по-детски искренние, пусть и нелепые слова застряли в горле. Левка всхлипнул, чихнул и вдруг разрыдался так, что Шуре стало нехорошо. — Левка, ты чего?! А сам Лёвка, видимо, осознавая, какой эффект только что произвел и читая в глазах спутника удивление и испуг, пытался быстренько успокоиться. Он давил виноватое подобие улыбки, махал рукой, а второй все ещё зажимал рот, пытаясь дышать носом. И все его худое тельце сотрясалось рыданиями. — Из…извини…ии, — пробормотал он наконец, причем зубы у него так и стукались друг о дружку. — Все-все, это ничего, это бывает…это так, это пройдет… Шурк, прости… сейчас, сейчас успокоюсь… Но по тому, какими полноводными реками струились по бледным щекам слезы, Шура хорошо понимал — нихуяшеньки нет, ничего там ещё не закончилось. А может быть и хуже. — На, выпей, — сказал он, протягивая Леве початую бутылку воды. — Выпей и подыши. Просто подыши. И тут же он сам отвинтил крышку и поднес пластиковое горлышко к дрожащим губам поэта. Проследил, чтобы Лёва сделал пару глотков, чтобы не захлебнулся. Ему, Шуре, впервые в жизни стало безотчетно страшно за постороннего человека, ставшего ему за короткое время близким и почти родным. Он, не будь дураком, в глубине души понимал, что в прошлом Левки была куча разного пиздецового дерьмеца, от которого он просто старается защититься, прикидываясь капризным ребенком. И от этого было тоскливо, было тревожно. И от этого брала злость на жестоких людей, а журналист не сомневался, что дело как раз в некоторых индивидуумах рода человеческого. На некоторых гадов, которые могли сделать больно Леве. Как можно сделать больно этому открытому, нежному и искреннему существу Шура не знал. Хотя уже не раз возвращался мысленно к этому. Но что бы не было, этого Шура не мог изменить. А вот сам Лёва, где-то глубоко в душе, под плотной оболочкой радости, сломленный и несчастный, был тут. И ему нужна была помощь. — Ты сердишься? — тихо спросил Лёва, заикаясь и размазывая тушь под глазами. — Ты красишься? — удивлённо выдал журналист, находившийся в полном раздрае. И потому, совершенно позабывший о корректности. Лёва как-то ощутимо сжался и пошел пятнами. — Немного. А что? — Глаза не три. На панду будешь похож. И Шура вдруг крепко-крепко обнял поэта, прижимая к себе. — Тише, маленький, — тихо и почти нежно, как испуганному ребенку, сказал он. — Все хорошо. Дерьмо случается со всеми, я понимаю, тебе повезло меньше других… Но оно прошло. А я есть. Я сейчас здесь, с тобой. А ты со мной. Вот, стоишь рядом, и я тебя обнимаю, чувствуешь?.. Мы с тобой знаешь, какая сила? Все на свете можем! Только ты дыши… Все хорошо, все хорошо, слышишь? Я ебало начищу любому, кто тебя тронет. Не надо… Все хорошо… И он продолжал стоять посреди улицы, укачивая Леву в своих объятиях. А тот едва-едва стал приходить в норму: Шура чувствовал, как худое тельце трясется в его руках мелкой дрожью. — Вот так, молодец, — сказал журналист, заметив, что слезы на чужом лице чуточку высохли. — Молодец, Лёв. — Я дурак, — смущённо вздохнул поэт и сделал попытку высвободиться из Шуриных объятий. — Развел тут нюни. Отвратительно. — Вовсе нет. Иногда — неуместно, но в целом, — не страшно. Все хорошо. — И тебе не противно? — уточнил Лёва как-то настороженно. Шура присвистнул. — Здрасьте, приехали! Чего это вдруг? — Ну, что я такой… пидор. И реву ещё… Вот. — А, ты про это, — взгляд Шуры чуть помрачнел. — Забей. Ты прекрасный, в пизду тех, кто мог внушить тебе обратное. А слезы — это же не извращение, верно? Это просто вода. — Дождик — невпопад брякнул Лёва. — Да как скажешь. Дождик, так дождик. Поэт чуть улыбнулся. — Отведи меня домой — тихо взмолился он, намертво вцепившись в руку Шуры. Журналист поднял голову и встретился взглядом с настолько доверчивым и слегка испуганным взглядом, что сердце тяжело защемило. — Бери свой кофе и пошли, — кивнул он, стараясь казаться весёлым. — Скоро будешь сидеть в своем одеяле. Как по заказу. Шура осторожно взял Леву за руки, провел большим пальцем по тоненькому запястью. Палец нащупал нечто шершавое и бугристое. — Пошли! Лёва моментально отдернул ладонь, как обжёгся. Журналист открыл было рот, но на лице у Левы был написан иступлено-тоскливый ужас, да такой, что Шура враз передумал. Время для вопросов ещё не настало.