1 (тяжёлое небо)
Сегодняхолодно. Сыпется редкий мелкий снег. Серые пепельные облака сплошным пластом застелили небо. На старом Арбате почти никого не было, с одной стороны бродил пожилой грязный мужчина в большой шапке-ушанке, вдалеке медленно шагала женщина с мужчиной, а с позади возле грязного давно затухшего фонтана сидел человек тридцати лет, выглядевший на сорок пять, рядом с ним уныло бегала худая собака. Я спокойно шёл через эту местность, почти посередине Арбата и само Время, казалось, шло рядом со мною. Мои руки в карманах поношенной дублёнки сильно замёрзли, в этом городе уже давно холодно и часто идёт мелкий снег, хотя на улицах его очень много, где-то он большими холмами закрывает окна первых этажей, где-то лежит смятой бумагой, в других местах небольшая горка прямо на дорогах. Этому есть причина. Он серый, грязный, не белый. Белым он бывает только тогда, когда свежий, а потом темнеет и непонятно почему. В городе уже не ездят автомобили, люди передвигаются на ногах, либо стараются как можно реже выходить из своих домов, потому что бывает жутко морозно. В считанных окнах этих домов зажигается вечерами слабый мелькающий свет от лампады, электричество отключили тогда, когда город оккупировали вражеские солдаты. Они окружили нас, закрыли здесь. Днём окна выглядят страшно: чёрные, покрытые толстым слоем жути, опасения, безвыходности, горечи. Из-за бомбардировок, которые происходили несколько лет назад, крыши некоторые крыши смотрятся ещё ужаснее, они в дырах, либо их вовсе нет, и это не говоря о разрушенных зданиях. Мы давно так живём, и давно у нас не наступало лето. Мы забыли пушистые шелестящие деревья, теперь в голых острых ветвях запутывается скользкий ветерок. Наши ноги не помнят мягкой зелёной травы, под ногами только холодный твёрдый асфальт или заледенелая земля. Над нами не чистое мирное небо, оно редкими вечерами бывает свинцовое, но чаще всего остаётся серым, тяжёлым, что может в любой момент рухнуть. Тёплый ветер заменился нашим дыханием, лицо обжигает и кусает ветер с клыками. А какие раньше были цветы в городских клумбах и на внешних подоконниках окон! Теперь их нет, только напоминания на старых фотографиях. Здесь идёт зима уже на протяжении нескольких лет. Люди перестали следить за месяцами; дни идут сами собой, друг за другом, как будто бы не меняясь. Город оккупировали, когда мне не было тридцати лет, теперь мне тридцать. Война началась ещё раньше. До нас не доходят новости. Наверное, мы никому не нужны. Про нас забыли или бросили. Кто знает? Это вопрос для многих здешних граждан… оставшихся. До всего этого людей в городе было больше. Многих забрали на фронт, многие не вернулись, приходили похоронки. Либо возвращались тяжело раненные, но вскоре умирали или доживали свой век ещё несколько лет. Много сталось пустых домов, они обветшали, забылись, умерли. Никто им не нужен, никому они не нужны. Эти дома хотят разрушиться, исчезнуть, как умерли многие люди. Теперь эти дома без душ в себе. И кто теперь за них и за нас в ответе? Кто сможет помочь нам? Кому мы нужны? Под ногами шуршит небольшой слой снега. Раньше его не было. Здесь было так красиво: работали фонтаны с кристально-чистой водой, гуляли молодые женщины в разных платьях, рядом с ними шагали мужчины, бегали детишки, на поводках были собаки, ездили автомобили, крутились карусели. Теперь нет ничего такого. Оно ушло, замёрзло насмерть. Теперь только мрачное небо, холодный воздух и снег, серый снег под ногами и белый под облаками. В городской филармонии работал оркестр, давал частые концерты. Какие же были мелодии! Какая шикарная была там музыка! Все выходил в восторге после такого исполнения. Теперь там слышна только «Лунная соната» Бетховена, она начинает играть в голове и продолжается очень долго. В том здании потемневшие кресла, пробитая крыша, разрушенная сцена и усыпанный пылью занавес. Декорации для спектаклей были сожжены, чтобы согреться при температуре, которая опускалась до невозможных отметок. Сейчас уже не так, но и не легче. Мы здесь не живём, мы выживаем.2 (холодное вяленое мясо)
На часах полдень. У меня в желудке со вчерашнего дня ничего не было. Все здесь довольствуются малым уже много десятков дней. У нас нет еды, только маленькие порции, да и то по возможности, чаще нам выдают по кусочку хлеба на день, детям по два. Люди умирают не только от холода и болезней, но и от голода. Я как раз собираюсь пойти и чем-нибудь порадовать свой желудок в магазине одного оставшегося бакалейщика. Все производители мясной продукции перестали работать, как и прочие другие предприниматели. У нас чай-то редко появляется на столах, обычно вода. Остался один человек, осмелившийся изготавливать вяленое мясо и маленькие куски мяса курицы и козы. У него сарай на окраине города, о котором не знают солдаты. Постройку почти незаметно. Кроме того, что он выделяет горожанам, ничего нет. Мы очень благодарны ему за самоотверженность. Благородный поступок он совершает. Когда-то у него была целая сеть продуктовых магазинов по городу, даже где-то загородом, но теперь остался только один. Эх, даже не верится, что мы живём так уже очень давно. Магазин находится в конце Арбата, в трёхэтажном историческом кирпичном доме. Там же и живёт бакалейщик. Пришёл, стою у деревянной двери. Надо мной вывеска с названием «Здоровое мясо». Странное название, об этом ему многие говорили, однако он оставил его. Мне от этого становится немного смешно, даже на губах появляется какая-то странная улыбка. Стучу в дверь (костяшки пальцев болят от холода), приоткрываю и заглядываю. - Тимофей Макарович? Вы здесь? – Спрашиваю я, медленно заходя в магазин. Здесь немного прохладно и сумрачно. Открыто только два окна, одно в основном помещении, другое в комнатке (кабинете, где все документы, отчёты, где проходили деловые встречи), потому что из-за полуоткрытой двери падает свет. Послышался скрип половиц. - Да! Я здесь! Закрывайте же двери, очень холодно. – Это мужчина пятидесяти семи лет, с карими глазами, полный. На его лице выросла хорошая пушистая борода за три месяца, но волосы выглядят жёсткими. Он вышел из кабинета. Несколько месяцев назад здесь работали продавцы, а когда платить стало нечем, Тимофей Макарович сам стал за прилавок. Да и ходил он в костюме, теперь носит серый запачканный фартук и такой же колпак на голове. – А, здравствуй, Давид. Как видишь, я здесь. Люди приходят всегда. – Сказал он своим баритоном, складывая руки на прилавке и облокачиваясь на них. Он прав, люди приходят всегда. Все хотят жить. – Чего пожаловал, молодой человек? Иногда мне кажется странным, что меня называют «молодым человеком» в мои тридцать. Но ладно, это не важно. В отключённых холодильниках, какие обычно стоят в магазинах, лежал сухие мясные изделия. Их мало, но в кладовой, где всегда холодно и темно, обязательно имеется сырое обработанные мясные куски. - Выдайте мне, пожалуйста, пару кусочков мяса, Тимофей Макарович. Вот моя карточка. – Я вынимаю из кармана брюк серую подписанную карточку с положенными граммами и подаю её бакалейщику. Он тяжело вздыхает, глядя на неё. - Возьмёшь сейчас, и тогда увидимся только завтра. – Сказал мужчина, кладя карточку на маленькую тумбу и доставая мясные сухие кусочки. Они тёмно-красные, тонкие, длинные. Но если распределить их на более маленькие отрезки, пить воду, то можно протянуть ещё один день. Эту фразу Тимофей Макарович не редко говорил людям, пришедшим сюда. – Держи, Давид. И переставай отдавать часть этого бездомным кошкам! А то прозрачным и так стал. Хватит уже! Я заулыбался. С одной стороны неприятно слышать такое в свою сторону, но с другой хорошо, что ты не безразличен людям. Я принял бумажный пакетик с мясом, дождался, пока бакалейщик запишет меня за сегодняшний день и забрал карточку. - Спасибо вам, Тимофей Макарович. Вы единственная надежда для горожан. - Перестань, Давид. – Бросил он мне, хмурясь. – Это моя работа, прокармливать население и не давать ему погибнуть. Я попрощался с ним и вышел их магазина. Тимофей Макарович живёт в том же кабинете, там у него стоит небольшой диванчик. Он остался один. Вдовец и без детей. Пару годов назад он потерял жену. Несколько месяцев назад двадцативосьмилетнюю дочь. Иногда к нему приходит Дарья Павловна, работница библиотеки, и разговаривает с ним о банальном. Холодно, дует ветер. Поднятый ворот не помогает. Ноги в старых ботинках тоже замерзают.3 (одиночество)
Снова на туман. Кажется, уже не утро, но он всё равно стелется по улицам. Здесь часто бывают туманы. Один местный писатель в своём рассказе назвал этот город Альбионом, как средневековую Англию, когда остров почти всегда был затянут туманами. Так и здесь. Сворачиваю в проулок. Около холодной стены дома сидит исхудавшая кошка. Я вынимаю кусочек мяса из пакета, отламываю кусочек ещё меньше и даю его животному. Кошка принюхивается, ест не сразу. У неё обмороженные уши, сухая шерсть. Кошка медленно берёт в зубы мясо и кладёт его на землю перед собой. Смотрит на меня, видимо, ждёт пока я уйду. Я слабо улыбаюсь и ухожу. Здесь недалеко в одном опустевшем доме живёт мой друг (относительно недавно он стал мне другом, до оккупации мы встречались только два раза). Он тоже живёт один. Недавно умерла его невеста. Они хотели пожениться в самом красивом ЗАГСе города, но не успели. Сначала началась война, а через несколько месяцев от простуды умерла Света.Она была очень красивая девушка: светловолосая, голубоглазая, всегда улыбалась розовыми нежными губами, умная, любила читать, выучилась на журналиста, брала интервью, писала статьи. Последние не успели появиться в журналах и газетах, потому что их закрыли. А Света продолжала писать, хотела, чтобы это осталась в Истории. Такое страшное долгое событие. Одну статью она не успела дописать, было уже тяжело. Игнатий, её жених и мой теперешний друг, старался не рассказывать об этом. В городе осталось четыре врача, но они редко приходили по просьбе. Та статья стала последней. Она умерла из-за высокой температуры. Сегодня в его окнах темно. Квартира находится почти в сумрачном месте, куда мало попадает света. Из-за облаков его ещё меньше. И холодно, начинает дуть ветер. Стараюсь идти быстрее. Дверь в подъезд открыта, она теперь всегда открыта, ведь в нём остался один житель. Квартира находится на третьем этаже. Её дверь тоже открыта, но из приличия я сначала стучусь, потом захожу. Здесь прохладно. Он не открывает окна, поэтому ещё и воздух затхлый. Под потолком прихожей висит бездельная люстра, покрытая слоем пыли паутины. Длинный коридор с четырьмя дверями, за которыми кухня, спальня, чулан, ванная с туалетом. В спальню приоткрыта дверь. Я медленно захожу в неё и вижу, сидящего в кресле мужчину, которому тридцать два года. Он укутан в толстый плед, на лицо надеты очки, в руках книжка в мягкой обложке. На прикроватном столике хаотично лежат журналы и газеты. Они для него как живая душа его любимой девушки. Игнатий замечает меня. - Добрый день! – В приподнятом настроении говорит он, поднимаясь из кресла и подходя ко мне, чтобы пожать руку. Я тоже здороваюсь с ним. - Я вяленого мяса принёс. Будешь? - Да нет, это твоя порция. Я ещё не ходил к нему. Наверное, и не пойду сегодня. – Он держит в руках книгу с заложенным пальцем между страниц. Просит меня располагаться. Я единственный человек, который приходит к нему и общается. После распада юридической фирмы, в которой он работал, его коллеги будто бы пропали. Но, скорее всего, они умерли, потому что поначалу он виделся с некоторыми из них. А теперь он один и только я прихожу почти каждый день к нему в гости. – Что же ты, Давид? Садись же. Не стой в дверях. - Ты же так от голода умрёшь, Игнашка, - стараюсь говорить я обычным голосом, ведь он как будто погружается в печаль, - ну, может, немного. Хочешь, я возьму пойду? - Нет, он не разрешит. Нужно чтобы каждый сам приходит и сам брал. Тимофей Макарович всё время смотрит, чтобы кто-нибудь другой чужую порцию не съел. Хорошо, что он так делает. А ты снова кошкам мясо раздавал? Я тебя из окна видел. Я посмеиваюсь. - Только маленький кусочек. - Они и так маленькие, где ты ещё меньше находишь, а? Эх, Давид. – Теперь его голос стал нормальным, чувствовалось недоумение и обвинение. Я ощущаю себя маленьким мальчиком, которого ругают за проказы. Сажусь на кровать, он возвращается в кресло. - Как ты сегодня? – Интересуюсь я. - Да как я могу быть. – Отвлечённо говорит Игнатий, глядя в окно. – Проснулся, воды попил. Книгу читаю, а больше и делать нечего. Ни работы, ни… разговоров. Ни её. На улице стало будто темнее. Это тоска и горечь затянули пространство во всей квартире. Каждый уголок был пропитан этим чувством скуки и воспоминаниями о ней. Они резко нахлынули на него, это говорили его неожиданно поблёкшие глаза. Мне стало отчего-то труднее дышать, воздух словно покидал помещение. Казалось, он был здесь не нужен. Спрашивать думает ли он, тоскует, было бы нелепо, потому что ответ находился на поверхности. - Нет такой минуты, когда бы я ни вспоминал её. – Тихо проговаривает Игнатий. – Мне всё ещё кажется, что она куда-то вышла и вот-вот должна вернуться с улыбкой на лице, а потом обнять меня и мы вместе пойдём ужинать. На его глаза навернулись слёзы, однако он быстро решает поменять тему. - А как семья, к которой ты ходишь? - Я ещё не был у них. Хочу пойти сегодня или завтра. – Пожимаю плечами. - Лучше сегодня. И он прав. Никогда не знаешь, когда уйдёт ещё один живой человек. - Не хочу надоедать. - Перестань. Им нужно общение. – Говорит Игнатий, смотря на меня. - Как и тебе. – Вздыхаю, слегка улыбаюсь. – А что же ты читаешь? Игнатий показывает мне обложку книги. Это «Война и мир» Льва Толстого. Не тяжёлое произведение, но неподъёмное. Я его так и не осилил, когда проходил в школе. Не знаю, может быть, стоит вернуться. Он положил книгу себе на колени и стал смотреть на неё. - Я прячусь в них. Закончу эту и буду читать следующую. Теперь книги можно просто брать в книжных магазинах. - Мне кажется, их даже можно просто брать в библиотеке. – Ни к чему говорю я. – Как ты прячешься в них? - Нахожу там общение. Знакомых людей. Недавно, например, сравнил одного героя со своим другом из конторы. Слышать от Игнатия такое слово было не странно, так он называл свой офис. Это даже смешно. Я улыбаюсь. - И ты знаешь, вот прямо одно лицо. Толстой взял и вписал его в роман. – Быстро произнёс друг в лёгком удивлении. – Мне нравится так жить. Теперь. - Статьи не перечитываешь? Наверное, этот вопрос был неуместным сейчас. Игнатий тяжело вздыхает и кивает. Больше он ничего не говорил и в молчании мы просидели около получаса. При этом даже от такого разговора стало немного теплее и спокойнее на душе.4 (жёлтые облака)
На улице ни души. И тишина, слышен только стон ветра. Но вот он затихает и можно идти дальше. Мне нужно теперь снова пройти через Арбат, чтобы вернуться домой. К семье уже завтра пойду. В руке пакет с вяленым мясом.Под ногами скрипит холодный вязкий снег, будто пришла весна и растапливает его, отчего на дорогах слякотно, однако сейчас не весна, а снег всё равно медленно превращается в комки грязи и воды. Я резко останавливаюсь возле края дома, за которым сразу начинается Арбатная площадь, потому что вижу женщину в пальто. Как же она могла выйти в такое время в подобной одежде?! На лицо ей лет сорок. У неё расправленные светлые волосы, она странно идёт, держа руками пальто закрытым. Она босая! Моё сердце будто неожиданно громко и сильно ударило в груди. Как же так? Она тяжело ступает по снегу и покашливает. Поднимает голову и резко падает. Я бросаюсь к ней. - Что с вами?! – Испуганно кричу я. Она начинает задыхаться и кашлять. Приподнимаю её и поддерживаю спину с головой. – Женщина, что с вами?!! - Сегодня пришла моя очередь. – Тихо хрипло сказала она. - Что? О чём вы? - Это всё пневмония. Я ждала врачей… долго ждала, но никто не пришёл. – Говорила тяжело она. – Кажется, они уже прошли свою очередь. Теперь подошла моя. Она сильно начинает кашлять, дрожит от холода и медленно закрывает и открывает глаза. - Кто вы? – Спрашивает женщина. - Давид. – Быстро отвечаю я, одновременно думая, что делать в данном случае. Но уроков первой медпомощи мне никто давно не давал. - Знаете, я хочу пожелать вам здоровья и счастья. Только и всего. – Медленно произносит женщина на моих руках. – Не бойтесь, мне не холодно. Не нужно меня спасать, вы не успеете. Главное, живите сами. Живите. Вижу, что её лицо начинает бледнеть. Прикасаюсь губами к её лбу, он быстро остывает. Женщина моргает, глядя в облака, уже не дрожит. Теперь от страха и волнения дрожу я. Мне так сильно хочется ей помочь, но я не в силах. Она закрывает глаза, её кожа становится белой. Кажется, она даже полегчала немного. Теперь происходит нечто страшное: женщина перестаёт дышать, её волосы покрываются инеем и распадаются, как и всё тело. Эта женщина становится снегом. Обычным снегом. Она умерла. В моих руках остаётся только пальто. Я обезумевшими глазами смотрю на всё это. Что случилось? Как такое произошло? Но это не первый случай. Так в нашем городе умирают люди. Я оставляю пальто и со странным тяжёлым осадком в душе иду дальше. Ещё один человек покинул город. Нас стало меньше. У меня небольшая квартирка. Она больше похожа на скворечник. Дом, где раньше была моя квартира, разбомбили, поэтому пришлось перебраться сюда безо всего, вещи сгорели. В новом доме всего три этажа (я на втором), на каждом по три квартиры. В квартире одна гостиная, маленькая спальня, кухонька, туалет и ванная. Мебель осталась от предыдущих жителей. Не знаю, куда они ушли, и давно не возвращались. Это была большая семья: отец, мать, юноша, маленькая девочка, с ними жила бабушка.Остались фотографии. Но, возможно, здесь жила только пожилая женщина, так как места очень мало для всех. Да, скорее всего, так и было. В гостиной выцветший бурый диван, тёмно-коричневое кресло, стол, шкаф с сервизом и несколькими книгами на полках, комод и большая картина на стене (изображение леса на фоне гор). В спальне одноместная кровать, столик и стульчик, высокий деревянный шифоньер. Я сажусь в кухне за стол, выкладываю один кусок мяса на тарелку, наливаю в кружку из графина воду. Вот мой обед. Не много, но протянуть до ужина можно, а там и до утра, ведь во сне есть не сильно хочется. Стараюсь лечь спать сразу после ужина, а он у меня поздний. От этого становится и смешно и грустно. Диван пружинистый, мягкий. Я не снимаю обычно дублёнку, даже когда сплю ночью, однако сейчас делаю это, накрываюсь перьевым одеялом и начинаю медленно дремать. Сон не сразу приходит в дневное время, но нужно, чтобы оно скорее прошло. Так каждый день. Они просто бессмысленно идут один за другим, не считаясь. За окном тихо. После сна я обычно читаю. Теперь много времени на чтение, хотя раньше я не любил это. Мне было непонятно, что люди находят в этих напечатанных буквах, строках, страницах, а с некоторого времени сам стал погружаться в выдуманный литературный мир. Чтение – это убежище от реальности, в книгах,действительно, можно спрятаться, потеряться в строках, проникнуть через их сеть в воображаемую жизнь. А когда приходит вечер, после ужина я спокойно лежу на диване под одеялом и смотрю через запачканное окно на далёкие лучи загородом. Там наши враги. Оккупанты. И зачем только окружать целый город? Что они этим добьются? Шантаж для нашей столицы? Захват территории для себя? Ультиматум? Я начинаю снова засыпать с этими мыслями. Хорошо о чём-нибудь задуматься и незаметно уснуть. Лучи не проникают через плотные облака отвратительного грязного жёлтого цвета. Они нависли над нами и над ними. Мы под одной крышей, но не под одним небом.5 (запах эвкалипта)
Колени болят от холода. Сегодня на улице больше людей, да и теплее, кажется. Солнечный диск слабо проглядывает через полотно мерзких облаков. На солнце можно смотреть спокойно, без защиты для глаз, ведь ею служит плотная ткань оливкового цвета. Я прохожу через Арбат, мимо высоких домов двух улиц и останавливаюсь перед семиэтажным домом. Здесь живут Борисовы, семья к которой я люблю приходить. Они интересные люди, весёлые, общительные и не унывают даже в таком положении. Иногда удивляюсь им. Холодная железная дверь подъезда открыта. Раньше был домофон, но после отключенияэлектричестваон перестал работать. Поднимаюсь на пятый этаж. Тяжёлая бурая дверь налево. Стучусь. Слышу, как кто-то подходит с той стороны. - Кто? –детский девичий голос. Я отзываюсь. – Давид! Щёлкают замочки. Даже не знаю, зачем они так хорошо закрывают двери теперь. Дверь быстро распахивается передо мной, и я вижу улыбающуюся пятнадцатилетнюю Любу, а в нос ударяет слабый аромат эвкалипта (так у них часто). Мне всегда кажется, что она так юна, чтобы жить в сложившейся ситуации, но у неё хорошо получается держаться. Девочка часто улыбается, и мне это нравится, к тому же синие глаза сияют при этом. Обычно она заплетает свои длинные русые волосы, а сегодня они распущены и спадают на плечи. Так ей больше идёт. Но одежда на ней, конечно, смешная: мешковатая, явно большая для неё, кофта крупной вязки, на ногах тёмно-синие брюки и тапочки с изображением зайцев. Я усмехаюсь. - Чего вы смеётесь? – Спрашивает она с улыбкой. - Твой вид! Люба, где ты это нашла. - А это бабушка дала. – Показывает на кофту. – А это дедушка. – На брюки. – Тапочки мои. Заходите же, не стойте в дверях! Прохожу в прихожую. Живут они вчетвером в большой квартире, у каждого своя комната (небольшая, правда), есть кабинет, где обычно проводит своё время Иван, отец. Меня всегда встречает длинный тёмный коридор, а сразу за ним светлая гостиная, соединённая с кухней. Люба снова закрывает дверь на замочки и догоняет меня. Комната полукруглая, кажется очень большой. Хорошее архитектурное решение. В гостиной есть всё, что должно её наполнять: диван, пара кресел, кофейный столик, тумба с телевизором, горшки с цветами, ваза, и, как часто бывает, маленький склад коробок из-под обуви в левом углу за шкафом. Это в одной части комнаты, потому что в другой стоит холодильник, широкий деревянный стол с четырьмя стульями, кухонный гарнитур василькового оттенка, микроволновая печь и прочая утварь. В целом уютная гостиная, посреди которой на паркете лежит овальный полосатый ковёр. На диване сидит Иван. Он снимает очки и поднимается, чтобы приветствовать меня. Мы пожимаем друг другу руки. У него немного сухая шершавая кожа. Из-за работы за компьютером у него близорукость. Волосы с проседью, а карие глаза слабо блеклые. - Что вы читаете? – Спрашиваю я. У него не такое яркое настроение, как у его дочери. Тень улыбки промелькнула, но тут же исчезла. - Да что-то стало интересно перечитать старые газетные номера. – Спокойно отвечает Иван, смотря на большие сухие листы. – Те, что вышли незадолго до оккупации. – Тише добавляет он. Тут в гостиную быстро входит мама Любы Инна. Каштановые волосы заколоты в странный хаотичный пучок. На ней ветровка, брюки и… розовые тапочки с цветочками. - Кто пришёл? – Недоверчиво спрашивает женщина, а когда видит меня, то сразу погружается в хорошее настроение, как Люба. – Давид! Ой, ты как раз к обеду. Проходи, скоро накрою на стол. Поговорите пока. Я благодарю Инну и замечаю, как её муж дружелюбно подмигнул мне. - Ну, садись. – Говорит он. – А что делаешь нынче ты, Давид? Мы садимся на диван. Инна, видимо, возвращается в лоджию, которая в их с Иваном комнате, где теперь не просто балкон, а маленькая кухонька, потому как электроплита не работает. Повезло горожанам, у которых сохранились газовые плиты. Иван установил в лоджии три мангала, принёс из гаража поездную газовую плитку и теперь Инна готовит там обед. Еда, само собой, не отличается ничем, но зато мясо с приправами, завалявшимися в кухонных шкафчиках. - Читаю. Больше нет дел. Нет работы. – Отвечаю я. - Что же так? – Слегка удивляется пятидесятиоднолетний мужчина. – А бакалейщику не помогаешь? - Нет. Там помощь не нужна, мне кажется. - Тебе кажется. Ему бы потребовалась хоть какая-нибудь помощь, чтобы сохранить жизни. Странно, что он так говорит. - Но он как может даёт нам пищу. –Прерывисто замечаю я. – Всё же у нас есть еда. - По карточкам. – Он фыркает, не водя глаз с газеты. – Это не еда. Так, мера выживания. Меня вводит в странное состояние этот разговор, чувствуется упрёк. - Холодно, земля не даст ничему прорости. А животных, будем надеяться, хватит. - Когда-нибудь пропитание закончится и нам придётся гораздо хуже. – Видно не хочет уступать мне их отец. Но этот разговор совсем не тот, о чём хотелось бы общаться сейчас. - А где Андрей? – Поэтому спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. – Он не выходил из комнаты? - Нет. Он занимается математикой с учительницей. Я отвёл его утром. – Отвечает Иван, всё ещё глядя в газету. – Знаешь, в теперешние времена надо успевать приглядывать за всеми. Здесь он точно заметил. Мало ли кто выползет из подвала или любого подъезда, чтобы полакомиться свежим (живым, к тому же!) мясом. Опасность на каждом шагу. Парень у них совсем исхудал. Раньше весил шестьдесят три, а теперь сорок девять. Куда же это годится? Однако нельзя, чтобы только подобные детали застилали разум, иначе все впадут в глубокую депрессию и отчаяние. Родители, конечно, дают ему часть своей порции, из-за чего мальчик тоже не унывает. Иван оставляет газету, поднимается со словами: «Что ж, время урока уже прошло. Пойду за Андреем». Я предлагаю пойти с ним, но мужчина почему-то отказывается и идёт одеваться потеплее.6 (в большой семье)
Мы сидим за столом. Иван успел забрать и вернуться с сыном, пока Инна накрывала стол. Это не та фраза, которая подошла бы к тому, что находится на столе. Всего-то несколько почти пустых тарелок и кружки с водой. Даже страшно и грустно вспоминать, что было тогда, до всего этого. Нет никакого желания думать о том. - Как ваша сестра, Инна? – Негромко спрашиваю я, чтобы слегка разрядить обстановку. Мне показалось, что моё присутствие снова отчасти смущает Ивана и Андрея. Парень не привык ко мне, даже не часто разговаривает со мною. - Иногда ходит, но ей тяжело. – Сдержанно отвечает женщина. И зачем я только поднял эту тему. Дурак. – Люда и мама помогают, когда меня нет. У её сестры Марины два года назад обнаружили онкологическое заболевание молочной железы. Поначалу считали, что это киста, но позже диагноз показал себя. - Что говорит врач? - Пока ничего. Проводит химиотерапию и прописывает таблетки. В её голосе слышится тяжесть и грусть, нежелание обсуждать это со мной. Вообще Инна мало говорит про сестру и болезнь, она чаще вспоминает прошлые годы, весёлые, свободные. А теперь Марина скованна болью и свинцом в душе. Женщина потеряла волосы из-за химии. Потеряла веру в свободу, но хочет жить. Верит в неё. Инна молча продолжает есть. Все молчат. - А как же ваша мама? – Снова задаю вопрос я. - Мама? Ой, мама хорошо. – Легче отвечает женщина, поглядывая на меня. Вся печаль исчезла. – Она вчера к нам заходила. Хочет сходить к отцу, однако боли в ногах не позволяют. - Артрит? - Наверное. Ей тоже тяжело ходить и подниматься на этаж. Сама она живёт на первом этаже, а Маринка на третьем. Мы так вообще на четвёртом. Конечно, трудно будет. Самой иногда бывает не просто. Она усмехается. Дети тоже подхватывают смех, а вот Иван только улыбается. Однажды он говорил, что его мама живёт в другом городе, и он очень переживает за неё. Бывают моменты, когда он уже не надеется её снова увидеть. И это очень страшно. Нет ничего страшнее, чем терять своих близких. - Она же ещё шутить умудряется. Ну, Марина. Типа она раковая шейка. – Говорит Люба и потом слегка улыбается. – Я ей удивляюсь. - Мы тоже. – Смеётся Инна. Ну вот, так лучше, нежели сидеть в тишине и сложных думах. После обеда я недолго сижу с детьми, Андрей как всегда малообщителен со мной, зато Люба не даёт мне вставить слова. И это нравится. Потом, когда дети одни, а Иван в своём кабинете, я сижу с Инной в кухне за пустым столом. Её руки сложены, голова немного наклонена вперёд. - Как же так? Даже не верится, что она болеет этим. – Отвлечённо говорит Инна. – Когда работали больницы, было много врачей, имелась возможность выздороветь, а теперь только старыми методами, через капельницу. Два года прошло, а я даже до конца не верю, что такое с ней. Она начинает унывать, всё больше думая о болезни сестры. - Ничего страшного, если я как-нибудь приду к ней вместе с вами? – Как бы вскользь, подбадривающе интересуюсь я. - Конечно, конечно, можно! –Почти уверенно отвечает Инна. – Она будет рада снова увидеть тебя, Давид. Хочешь, пойдём с нами? Я на днях собираюсь пойти с детьми. Я соглашаюсь. Мне приятно, что в ответ не слышен отказ. Каждому из нас, из живых, нужно общение, и чем его будет больше, тем лучше. Мы долго молчим, а потом Инна Фёдоровна нарушает безмолвие: - Знаешь, мне кажется, что не выживет. Этот безнадёжный голос. Голос отчаяния и безысходности, беспомощности. - Что же вы такое говорите, Инна Фёдоровна? – недоумённо спрашиваю я. – Конечно, она поправится и всё будет хорошо. Раньше люди, больные РАКом, всегда выздоравливали. Она косо смотрит на меня, и я вижу эту тяжесть, беззащитность в её взгляде. - Раньше его выявляли на первых стадиях, когда можно было помочь, а теперь она на второй стадии и нет врачей, которые могли бы в своих больницах вылечить её. Нет и больниц теперь. Но я надеюсь, что болезнь не заберёт Марину полностью. Мне страшно слышать такое, и одновременно приятно, что она всё ещё продолжает верить в жизнь своей сестры, в выздоровление. Однако, как бы не было тяжело признавать, шансов слишком мало. Мне холодно, по телу лёгкая дрожь. Стоит навестить её сестру.7 (гранитные плиты)
Здесь как всегда спокойно и никого нет, тишину нарушает только шум ветра. Холодно. Я пытаюсь не замёрзнуть сильнее, поднимаю ворот пальто, одну руку помещаю в карман, а другой лучше запахиваюсь. Вокруг меня мёртвая тишина, будто бы отдельный маленький город. Вокруг меня могилы. Раньше умирающих хранили здесь, в месте недалеко от города, всего в двух километрах, теперь же перестали это делать. Умершие лежат на улицах города не в снегу, они сами снег. И сегодня идёт лёгкий снежок, он падает из хмурых грязных облаков. Он чистый, белый, невесомый. Порывистый ветер дёргает его в разные стороны, а он накрывает могилы. По пути сюда мне встретился Хирон, так называют Харитона, городского охранника кладбища, бывшего гробовщика. Он умел мастерить их. С недавних пор этой работой он больше не занимается, только для себя. Такой он человек, не забывает ремесло. Каждый их этих людей жил в мире. Когда он был? Сколько прошло времени с его окончания и наступления новой войны? Иду по тропинке, вдоль каменных портретов, смотрящихсловно живыми глазами друг на друга и на меня. Некоторые из них видели и прошлые войны, катаклизмы, преступления, объявления санкций. А другие жили ещё раньше, до всего того, и не знают горя войны. Мы знаем. Те, оставшиеся живые. Знаем, что такое война. Два человека в одной оградке, три человека, четыре, а кто-то один. Останавливаюсь перед чёрным памятником с маленьким ангелочком наверху. Лицо человека так живо и весело. Он улыбается только глазами и губами, наверное, это был весельчак или просто добряк. Вот так смотришь на них, на эти лица и думаешь, отчего они умерли, ведь здесь не пишут причину смерти? Конечно, если посчитать, то можно понять, что от старости, однако же не все. На одном памятнике пожилое лицо, на другом молодое. Много всего может стать причиной смерти. После этого невольно задумываешься о том, что будет после. Что там? За границей жизни? Теперь эти люди, которые могли жить и жить, не узнают того, что происходит сегодня, или не смогли бы прожить своё счастье до этого события, потому что просто не успели его застать. Возможно, они были несчастны, так думали о себе и о своей жизни, хотя всё было хорошо, но потом их ждало что-нибудь яркое, радостное, необыкновенное, что могло бы настолько вознести их к небесам счастья, что они сами бы не верили в это, но не успели настичь это время. Они умерли. Иду дальше. Здесь как будто находишь некое спокойствие. Забываешь, что происходит в мире. Как бы не было странно, даже чувствуешь себя не одиноким. И кто же эта компания, которая поддерживает? Могилы, в которых лежат мёртвые люди. Они лежат тихо, спокойно, молча. Они уже не думают и не видят, но как бы им хотелось видеть! Как бы они хотели наслаждаться всем происходящим! Пусть даже в таких условиях, но они бы жили в этом мире, разговаривали, любили, обнимали, смотрели, чувствовали. Теперь они не могут, даже не понимают, что больше их нет. Что ощущают их холодные тела, закрытые в деревянных гробах? Ничего. Что видят их закрытые глаза, находясь в ограниченном мраке? Ничего. Куда они ходят, чтобы познать мир? Никуда. Они больше не ходят. Они больше не дышат. Они больше не видят. Их сердца больше не бьются. Их лёгкие не дышат. Их руки не касаются своих родных и близких. Ныне они лежат глубоко под землёй, под толстым слоем промёрзшей земли и только обездвиженное, запомнившееся некоторым, лицо смотрит холодными глазами в бесконечную даль. Ну вот, теперь у меня из глаз идут слёзы. Лицо мёрзнет. Пора бы уходить отсюда. При входе на кладбище и выходе людей встречает высокий забор из металлических прутов с иглами на конце и широкие ворота, а над ними аркой нависает название этого места. Рядом стоит будка Хирона. А теперь дорога, длинная дорога к целым и разрушенным зданиям, дорога к городу. Пройдя полпути, я снова встречаю пожилого мужчину в старой кочегарной кепочке, чёрных тяжёлых сапогах, дублёнке и больших рукавицах. Его лицо покрыто седой бородой. - Добрый день, Харитон. – Говорю я. - Чего же вы ходите в такой ветер, дома надо сидеть? – Почти хриплым голосом замечает мне мужчина. Он не останавливается. - Куда вы ходили, Харитон? – Спрашиваю я, не отвечая на его вопрос. Он меня не слышит, тогда я его догоняю и иду рядом с ним, закрывая горло воротом пальто. – Вы ходили за едой к Тимофею Макаровичу? - Нет. – Хмуро отвечает он, щуря от ветра глаза. - Ходили к своим друзьям? - Нет. - Ходили прогуляться по городу? Или зайти к себе домой? - Нет. – Он останавливается, глядя прямо. – У меня нет друзей. Все там лежат или рассыпались. И дома нет. Его разбомбили. - Харитон, – осторожно говорю я, - вы живёте там? Он поворачивается на меня и смотрит мне в глаза. - Когда-то у меня была работа. И дом. Теперь он там. Мне там хорошо жить. Там мои друзья. – Отвечает гробовщик. - И… вам не страшно там… одному? –Меня часто интересует этот вопрос. - Смерть – это не конец жизни, это её продолжение, но не в этом мире, не с этой стороны существования. –Спокойно произносит Хирон. – Понимаешь, молодой человек? Для меня они все живы. Все. Он разворачивается и уходит, а я стою, глядя вниз и обдумывая его слова. Этот человек, может быть, прав. Но есть одна проблема для нас, живых – мы больше никогда не сможем поговорить с теми, кто занял место в оградке.