Ночная гармония

      Белые и чёрные клавиши отпечатываются на кончиках пальцев пыльным следом: здесь давно не звучала музыка. Первая нота прорезает тишину, пробирает до костей; она не отсюда, она — из воспоминаний, приходящих то ностальгическими снами, то ночными кошмарами. Едва верится, что прошло всего два года — вереница дней, где он замерзал, прятался от полиции, как одуревший, бежал дальше и дальше от прежнего «дома», лишь бы прошлое не догнало, казалась дурной вечностью. Леон отдёргивает руки, прижимая к груди: эхо дрожит, не желая затихать. О стекло зажжённой лампы, едва разгоняющей полумрак, бьётся маленький мотылёк: он опрокидывается, падает, проползает по столу и вновь взлетает, чтобы удариться снова.       «Это не я, — эхо умолкло, слышно лишь тревожное, болезненное дыхание, — тот, кто жил с родителями в том доме, тот, кто играл на рояле для гостей по праздникам, тот, кто боялся даже слово им сказать — это не я, больше не я».       Изящные руки художника ложатся на запястья, направляют обратно к клавишам. Открытую шею обжигает, когда Рафаэль выдыхает всего одно слово:       — Играй.       Два года назад Леон клялся, что никогда больше не дотронется до проклятого рояля. Два года назад он выкрикивал проклятия в лицо матери и отцу, а они волновались лишь о том, как бы не услышали и не подумали чего лишнего соседи.       Два года назад чёрное дуло пистолета, направленное ему в грудь собственным отцом, раскололо жизнь на «тогда» и «сейчас».       И теперь тот, кто отогрел его, кто так нежно гладит запястья, хочет, чтобы он вернулся в своё «тогда».       — Я давно не играл, — Леон сглатывает: в горле пересохло, — получится что-то ужасное, и я не хочу…       Ладони на запястьях едва ощутимо сжимаются, но этого достаточно, чтобы вдоль позвоночника пробежала волна тепла. Что-то похожее на то, как, замёрзнув, погружаешься в наполненную горячую ванну. Каждое прикосновение Рафаэля разливается по венам чистым спокойствием, и, хотя он молчит, в голове звучит с его интонациями: «Ты в безопасности. Никто тебе не навредит».       — Я в безопасности, — эхом повторяет Леон и снова касается клавиш. Нестройная мелодия ровнее, увереннее с каждым движением: не стоит бояться, что призраки прошлого услышат, пока рядом тот, кто может отогнать их движением изящной руки. Больше нет сгустившейся ночи, нет других обитателей замка, даже мира вокруг, лишь гостиная, в которой звучит песня, сотканная из обрывков тех, которые Леон играл прежде.       Вот бы весь мир и правда исчез: тогда они могли бы остаться в этом хрупком мгновении навеки.       — Tu sei a casa, caro mio, — звенит в голове на грани слышимости, и впервые Леон, как в глупых романах, задыхается от нежности. Сердце бешено стучит, не попадая в такт, и следом приходит такая же безумная злость: оно мешает, оно портит безупречную гармонию звука. Рафаэль слышит — не может не слышать, но ни следа недовольства не возникает в его лице, лишь чуть изгибаются в ласковой улыбке губы, а руки ложатся на основание шеи.       «Он слепой», — приходится напоминать себе раз за разом, чтобы неуёмная фантазия не подбрасывала слишком волнительных картин. Но представляется легко — как, чуть склонившись, Рафаэль прижмётся грудью к его спине, как припадёт к шее, погружая в плоть острые клыки. Это должно быть больно, но на каждый укус тело отзывается всплеском эйфории, хочется плакать и умолять, лишь бы эта близость — теснее самых крепких объятий, самых жарких поцелуев — не прекращалась никогда.       Но Рафаэль всё ещё достаточно близко, чтобы ощущать его присутствие, но недостаточно для объятий. Его пальцы невесомо порхают по плечам и спине, будто изучают контраст джинсовой жилетки и шерстяного свитера, останавливаются там, где мягче, и там надолго замирают. Если верить книгам и фильмам, руки вампира должны быть холодными — но ладонь горячая настолько, что обжигает. Стоит едва сбиться с ритма, и тотчас возобновляются лёгкие, порхающие прикосновения — в нужном темпе, чтобы снова влиться в мелодию и продолжить уже безошибочно, не позволяя себе фальшивить. Шелест крыльев мотылька, бьющегося о лампу, такой далёкий шум ветра за окнами замка, перестук начавшегося дождя — всё это лишь часть мелодии. Леон охотно погрузился бы в звук целиком, закрыл глаза, чтобы чувствовать так, как он.       Но его роль в этой ирреальной картине — продолжать играть, с каждой надрывной нотой всё глубже погружаясь в те дни, о которых хотел бы забыть. Новым цветом и вкусом насыщала мелодию боль от закушенных губ, от кровоточащего сердца. Даже сейчас, когда он играет для своего ангела — это больно.       Его трясёт, выворачивает, словно каждый звук выкручивает по одной кости из сустава, ноты наталкиваются друг на друга, и он уже едва видит мутное чёрно-белое полотно перед собой за пеленой слёз, когда Рафаэль разворачивает его к себе и приникает к горлу. Леон дышит через раз, боясь дёрнуться и ненароком оттолкнуть, лихорадочно гладит его по плечам и спине.       — Не бойся, — говорит Рафаэль, и Леон безоговорочно верит, позволяя пить свою кровь — пусть хоть всю, до последней капли. Рафаэль мягко отстраняется: кровь собралась в уголке его губ, и он вытирает её ребром ладони, по-кошачьи слизывает. Хочется прикоснуться ещё — но он ускользает из объятий, направляясь к выходу.       Реальность наваливается так тяжело, что Леон не может встать и последовать за ним, лишь хватает ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Всё слишком чёткое, ясное, как после пробуждения от приятного сна. Ветка, стучащая о стекло, оглушительное тиканье часов, собственное дыхание: все звуки обострены настолько, что хочется зажать уши и закричать в отчаянии. Нет. Воткнуть спицы в оба уха, чтобы настала вечная, блаженная тишина. Останавливает лишь то, что в тишине он продолжит слышать собственные мысли. В тишине он будет один.       С трудом поднимаясь, Леон догоняет уходящего Рафаэля: хочет взять за руку, но получается лишь придержать за рукав.       — Зачем, — осипший голос похож на предсмертный хрип, — зачем ты заставляешь меня?..       Его трясёт от собственной пустоты, беспомощности, застарелой боли. Рафаэль гладит его по щеке, задумчиво слизывает с пальцев слёзы, пробуя их на вкус так же, как пробовал его кровь, и улыбается.       — Мне нравится слушать.       Волна облегчения и нежности захлёстывает с головой, требует выхода — и Леон целует эту успокаивающую улыбку, гладит своего ангела по волосам, снова плача, но уже от счастья. Это спокойствие как наркотик, и он на что угодно готов, чтобы получить ещё дозу, даже если придётся играть снова.       — Я люблю тебя, — он повторяет это, лишь на миг прерываясь, чтобы затем целовать снова, — я всё что угодно сделаю, я… Хочешь, я сыграю ещё? Хочешь?..       В реальность возвращает звук шагов. Леон даже не успевает отстраниться, когда видит фигуру в дверном проёме. Смуглый высокий мужчина — его имя вечно стирается из памяти, как и имена других обитателей замка. Он смотрит на Рафаэля с таким осуждением, что Леон жалеет, что у него нет клыков, чтобы впиться ему в горло и разорвать. За то, что посмел сердиться на его ангела. За то, что разрушил их ночную гармонию.       — Ты его с ума сведёшь, — говорит незваный гость, и какой-то части внутри кажется, что он прав. Той, что отчаянно подаёт сигнал откуда-то из тягучего тумана, который окутывает его всякий раз вместе с тонким ароматом горячего воска: так пахнет воздух каждый раз, когда Рафаэль рядом. Эта часть него повторяет: здесь ты — свеча, ты — расплавишься и догоришь.       Рафаэль едва заметно качает головой, приобнимая за плечи, и не говорит ни слова.