Там, где не приходит смерть

Вода приливает к берегу, и Вэй Усянь льнёт к плечу, укладывая тяжелую голову на подставленное плечо, вязкие мысли тянутся следом, медовые, затуманенные и неясные. Знойная жара уходит за солнцем, выжигающим пряди в медь. Кожа загорела, огрубилась на ладонях и обнаженных от сапог пятах. Мозоли от лука и меча. Цзян Чэн водит по соединению запястья и ладони, по предплечью и локтю, и смотрит куда-то вдаль, потому что ещё злится, и горечь с языка никуда не ушла. Вэй Усянь неестественно притихший, дышащий куда-то в шею и ворот, разглаживает пояс и складки верхних одежд. Он из воды, весь мокрый, в нижний одеждах, облепляющих тело, прохладный и разморенный на тепле, не смеётся и вопреки всему не плачет, не сдаёт позиции веселого дурачка-бодрячка, талантливого беспечного заклинателя. Цзян Чэн мочит ноги. Молчит в унисон, урывая безмятежные мгновения тишины, где можно представить, не было, надо же, ничего. — Я думал, ты не вернешься. Слова слетают невольно, следом за поднявшимся ветром и легкому дуновению на воде, унесшим от них лепестки опавших ив. Пахнет древесиной, кожей и водой на солнце, кувшинками и размоченными листьями и корнями. Землей и немного песчаным, поднявшимся дном. Они опускаются на доски, Цзян Чэн головой на мокрую грудь щекой, слушая спешное сердце. Куда ты так спешишь, дурное, думается, куда. Тебе же некуда, жить и жить, а ты берешь, не думая, сколько останется впереди. Может, дураком был он, опасаясь. Может, ему следовало кинуться следом за ним, к плечу, и на Луаньцзян были бы два героя, не ставшими Юньмэном, но братьями до конца, разделившими одно безумие на двоих. Он не оставил Орден. Он ничего не оставил там, где шёл долг перед семьей, перед матерью, отцом и сестрой. И он не жалел, но выдайся ему второй шанс… Цзян Чэн обвил руками сильное тело под собой, и прикрыл глаза. Выдайся ему второй шанс… Вэй Усянь подал голос: — Не вернусь. Да и я ни о чём не жалею. Ты стал хорошим главой, Цзян Чэн. И видел ли ты Цзинь Лина? Цзинь Лину было нелегко, и он всё время рвался в Юньмэн, как ошалелый, не нравилось ему в Ланьлине, и переубедить было его сложно, когда сам тяготел оставить выросшего ребёнка подле себя, ушедшего падкостью на приключения в неназываемого Вэй Усяня. Вэй Усянь заржал, завыл в голос, как всегда делал, когда Цзян Чэн распалялся в ворчании. Цзян Чэн отвесил ему шаткий подзатыльник, и выдохнул сквозь зубы. — Представляешь, что сталось бы с Цзинь Лином, займи я твоё место? Он не знал, что сталось с Цзинь Лином. Сам он закрыл его на Ночной Охоте спиной, кинулся, зная, что не выживут, вероятно, они оба. И с трудом представлял, как выжил бы сам, оставшись один на восстановленном Ордене и усыпальнице, полной воспоминаний. Цзян Чэн, крепко сомкнув веки перед глазами неизведанной твари из западных земель, пожелал: встретить того, с кем было слишком много оставшихся в далеком прошлом недопониманий, обид и боли. Он очнулся на мерно плывущей лодке с первыми Шиди и громкоголосым Вэй Усянем, сидящем на носе, с флейтой на поясе и мечом, закрепленным в ножнах. СуйБянь и треклятая Чэньцин. Они воровали лотосы, ныряли от ударов веслом и проклятий, и много-много смеялись в голос, не сдерживая себе и не думая, перебивая разговоры друг-друга невпопад. Солнце жгло макушки, опаляло плечи и шею. Это был хороший, согревающий сон, и Цзян Чэн задремал на лодке, когда Вэй Усянь вынырнул прямиком под ней, переворачивая её верхом. А потом они дрались в воде и, вылезая на пристань, разъяренный Цзян Чэн, обещал утопить его за шкирку. Обещание он не исполнил, не смог, когда улыбка на губах Вэй Усяня выцвела, а Чэньцин напела обоим знакомый мотив. И из воды вылезли обгорелые тела с негнущимися суставами и подкашивающимся на шагах коленями. В них Цзян Чэн уже не узнавал никого: так давны были события их юности, так неимоверны тяжелы в том, что ничего из этого он больше не мог вспоминать. Все были мертвы, а он жив, и совсем собой несчастлив и не горд. Не уберёг, не спас, не вернул. Вэй Усянь закончил игру на срывающейся, неравномерно утихающий трели. И не заплакал, не закричал, не проронил и чувства, опуская ладонь на грудь, где больше ничего не горело. Цзян Чэн накрыл его ладонь своей и сжал. Сил обвинять и кричать больше не было. Хотелось сказать многое, но не сейчас, когда им обоим нужно было принять то, что всё случившееся осталось позади. И у них было всё время мира там, куда больше не последует ни одно ненастье.