Его губы — грех, а пуанты — дорога в Ад. Я раньше встречал не тех, выбирал любовь наугад. Его силуэт — крах, а движения — путь в Преисподнюю. Я хочу ступать по его шагам, следовать за пируэтами и кабриолями. Его страх — враг, а место моё — у израненных ног. Я за ним сорвусь и в овраг, не моргнув, сотру мир в порошок.
🩰
— Серьёзно, отец? Недели с моего приезда не прошло, а ты меня уже отправляешь по каким-то делам, — беззлобно говорит черноволосый парень, отпивая горячий чай из кружки. Можно заметить, как улыбка трогает его губы. Утро. Через открытое настежь окно в кухню сыпется свежий воздух с цветочными примесями, лёгкий ветер колышет белоснежный тюль. Не слишком светло, но достаточно для того, чтобы понять, солнечным ли будет день. Будет. Сидя за небольшим столом, таким же светло-серым, как и остальная в помещении мебель, хочется отвлечься от завтрака и рукой коснуться пространства перед собой. Кажется, всё вокруг даже на ощупь спокойное и лёгкое. Возможно, нежное, как и цветы в вазе перед глазами. Кажется, это викарии*. Нежно-розовые. — Негодник ты! Альфы вздрагивают, поворачиваясь на неожиданный звук, и недовольно цокают, замечая перепачканного в землю, но улыбающегося во весь рот омегу за оконной рамой. — Что? — он удивлённо выпячивает глаза, не понимая реакции. — Как можно не побывать ни разу в Академии, что основали родители? — блондин, забыв о том, что руки испачканы, заправляет за ухо прядь волос, заставляя мужа и сына громко захохотать. Когда Сокджин закатывает глаза, а порыв ветра обнимает его, окутывает, словно шарф, он кажется прекраснее обычного. Всё вокруг останавливается, кроме момента, что можно наблюдать через отверстие в стене. Юнги скучал. Так сильно, что подмечает каждую деталь, старается выбить под веками, чтобы безвозвратно. Он чернилами мысленно выводит контуры родного тела, каждую линию, крой стильной одежды. Папа всегда выглядит изысканно, даже когда роется в клумбе, пересаживая свои цветы. Блеск длинной серёжки врезается в память смело, светом заполняя пространство внутри. А тёплая и ласковая улыбка согревает, насыщает верой в лучшее, но не настолько, чтобы чернила перестали выводить морщины, беспощадно появляющиеся на родном лице. У Намджуна тоже такие, но лучше бы единственными неровностями на коже были ямочки на щеках. Как сейчас, когда он заливисто смеётся, с любовью смотря на своего супруга. — Я обязательно схожу, пап! — уверяет Мин, ладошкой приглаживая складки на футболке. Отец окидывает его скептическим взглядом и тяжело вздыхает, прекрасно понимая, что такие манёвры не всегда действенны. Он пробовал однажды, но в итоге получил лишь подзатыльник от своего омеги, призванный помочь вспомнить, что люди изобрели утюг давным-давно. — Ну-ну! — весёлым тоном слышится за окном, когда светловолосая макушка сверкает уже вдали. Всё хорошо, пока в доме до сих пор витает запах спелой клубники, просочившийся в каждую щель. — Запомнил, что тебе сделать нужно? — Намджун поднимается с места, а за ним и сын, послушно идя следом. — Да-а-а, — тянет младший альфа, вместе с этим запрыгивая в свои массивные кроксы. Больше всего он рад, что не должен носить строгие костюмы и неудобные туфли, а может с чистой совестью нырять в бесформенные футболки и лёгкие широкие штаны, к этому десертом подавая грубую обувь. — Я заберу бумаги в кабинете, что лежат в верхнем ящике, потому что ты очень занят организацией постановок в театрах, — без запинок, словно робот, сообщает свою задачу брюнет. Он волосы расчёсывает аккуратно, а потом ерошит рукой, возвращая в предыдущий вид. Ему кажется, что парень в зеркале ухмыляется, но ситуацию исправить не желает. Так лучше. Эстетичней. Юнги проводит языком по серебряному тонкому колечку, обрамляющему нижнюю губу, всё ближе наклоняясь к своему отражению, пытаясь убедиться, что выглядит он неплохо для выхода в люди. — Ты не прозрачный, — фыркает Намджун, пытаясь завязать галстук, который вообще никак не поддаётся его мозолистым рукам, хранящим нотки зелёной клубники. — Разве за столько лет ты не должен был научиться, отец? — Юнги смеётся, запрокинув голову, и всё-таки решает помочь, потому что опоздают же. Намджун — в свои театры, Юнги — в Академию Балета. Он бы и сам мог до пункта назначения добраться, но раз уж его родитель настаивал на том, чтобы подвезти, то отказывать нельзя. Как говорилось ранее, скучал. Сильно. Не забыв захватить рюкзак, как необходимый атрибут образа, Мин глазами осматривает прихожую, пытаясь понять, не оставил ли чего важного. Человек он ответственный, но… То телефон потеряет на полке для обуви, то ключи на крючке для одежды, то и вовсе — голову дома, прямо возле входа. — Пап, до вечера! — кричит он, надеясь достучаться до охваченного делом родителя, и улыбается, когда слышит в ответ: — Веди себя хорошо! Он считает свою семью идеалом. Несмотря на то, что в детстве, а потом и в подростковом возрасте всем составом ссорились, чуть ли не грызлись из-за мелочей, как собаки. Несмотря на то, что Юнги из дома часто сбегал, приходил утром, примерив вместо своего запаха свежеиспечённых оладий, алкогольный. Несмотря на то, что не единожды Намджун срывал злость, на работе скопленную, в стенах дома. Несмотря на слёзы, которые однажды у Сокджина Юнги увидел. Он тогда понял, что каждый умеет плакать, что каждый человек нуждается в дорогих ему людях, в заботе. И то ли было время такое само по себе странное, то ли магнитные бури или ещё какие-то стихийные бедствия, но всё прошло, не оставив после себя тёмных следов, уродливых отпечатков. Возможно, Юнги повзрослел, понял старших. Или они подстроились под него. Что бы ни было — это к лучшему, это к счастью. Он захлопывает дверь, зная, что обязательно вернётся и не раз, и спешит к серенькому кроссоверу, запрыгивая на переднее пассажирское сиденье. Ему нравится запах свежих газет в салоне. — Может, сам поедешь? — предлагает отец, вспоминая, что Юнги в последний раз за рулём этой машины сидел больше года тому назад, но натыкается на отрицательные кивки головой. — Я хочу, чтобы ты прокатил меня, — улыбается широко младший, завораживая Намджуна своими чертами лица. Вновь. Этот парень собрал всё только самое лучшее, что у родителей было. Фарфоровый цвет кожи, резкие изгибы, впалые щёки, длинные чёрные ресницы, что волос темнее даже. Он устремляет взгляд в окно, а Намджун всё равно его глубокие янтарные глаза чувствует, ровную линию носа в памяти воспроизводит, чёткий контур губ. Мин Юнги — тот альфа, который всем нужен, но которому уже никто давно не. Может, он столь притягателен из-за необыкновенного телосложения или же аромата, что сладостью на языке отдаёт, что нежностью отзывается в сердцах. Может, из-за того, что он умный, рассудительный, а теперь ещё и успешный — в свои двадцать три. Может, из-за складочек между бровями, когда он шутливо хмурится. — С удовольствием, — выруливает на дорогу старший Мин. Когда Юнги уже перед входом в здание, то понимает, почему именно эта Академия в Корее одна из самых престижных. Понимает, почему здесь хотят все учиться, но поступают в год не более тридцати человек. Понимает, почему обучение лишь бесплатное, а не сосредоточенное в бесполезных контрактных договорах. За этими стенами — таланты, гении. Люди, создающие поэзию танцами. Он уже слышит атмосферу, вызывающую по коже мурашки. Когда поднимает взгляд, цепляясь за французское название «Écoutez votre coeur**», то автоматически сердце бьётся громче взрывов. В этот момент Юнги осознаёт, насколько незначительным кажется перед частичкой Франции на окраине Сеула. Перед ним — замок, крепость, хранящая в себе безмолвность слов, тишину балетных па. Массивная деревянная входная дверь уже ждёт, но глаза не могут не бегать по огромной территории, по сложной линии фасада, стрельчатым окнам. Огромные три этажа и, наверняка, цокольный радуют просторностью студентов, учащихся здесь, творящих здесь искусство. Архитекторам, видимо, было мало панорамных окон, ведь два широких балкона гармонично располагаются по обе стороны от главного входа. Цвета фасада в тёплых, пастельных тонах — всё здесь говорит о том, что Академия вобрала в себя стиль шато. По безупречной плитке ступать жалко, но хорошо, что альфа не видит её белоснежность, засматриваясь на цветы, обвивающие кирпичные стены. Кусты роз опьяняют, а их шипы не страшат, потому что выглядят невинно, целомудренно. Несколько лепестков отрываются от бутонов прямо на глазах, опадая с высоты на идеальный газон. — Господи… Эта Академия родителями придумана от А до Я, ими основана, ими построена, благодаря им и лучшая, самая восхитительная. Юнги здесь не был не потому, что сторонится балета или искусства в целом, не потому, что ревнует семью к детищу, а по самой простой причине — не было времени, не было и его самого в этой стране, городе. Да, появлялся в гостях раз в год или же два, но то драгоценное время только Намджуну, только Сокджину, только им двоим, им драгоценным. Больше некому, больше некого. Он распахивает дверь, попадая в плен лучей дневного света, радуясь так, будто не со двора пришёл, а из мрачного подвала вылез. Юнги и чувствует себя сейчас так: до сих пор в жизни прекрасного не видел, вот только лицезрел всю суть. Просторными коридорами, отделанными в том же стиле, порхают, как бабочки, омеги, реже — альфы. Не удаётся зацепиться за них, рассмотреть лучше, просто мелькают светлые лёгкие одежды поверх обтягивающих боди, шорт, лосин, что не так часто, ведь лето, ведь невыносимо жарко. И слышатся мелодии. В правом холле скрипка, кажется, наживо; в левом холле треск виниловых пластинок, но совсем уж далеко; а прямо — тишина, такая уютная, такая невозможно загадочная… — Вы что-то ищете? — подбегает, хихикая, хрупкий омега, а за ним и, видимо, его альфа. — Мы Вам подскажем куда идти, — улыбается он, за руку хватая свою пару. Запахов их не слышно, поскольку, скорее всего, танцоры пьют блокаторы, но энергия обволакивает. Их ауры так смешаны, их ауры так идеальны, что вместо воздуха здесь, вместо глубоких вдохов. — Я Мин Юнги, — представляется брюнет, пожимая руку альфе и легко сжимая ладонь омеги, губы которого вытягиваются в трубочку. — О, — смотрит он растерянно на своего парня, — тот самый? — и вновь возвращает взгляд новому знакомому. Юнги смеётся и кивает, руки пряча в карманы штанов. Думает невольно о том, что сам бы в одежде для балета не проходил — карманов нет, значит, никуда не годится. — Мне в кабинет директора бы попасть, — говорит он, осматривая помещение уже в который раз. Потолки слишком высоки — это нереально, это похоже на сон. — Там, — активно указывает рукой направление альфа, стряхивая влажные волосы со лба одним лёгким и привычным движением, — а потом направо, — будто заворачивает он рукой, — а потом налево, — делает это движение уже в другую сторону. Омега бьёт его шутливо по плечу, возводя очи горе. — Чонгук совсем не умеет объяснять, — оправдывает он своего спутника, вежливо улыбаясь. Карие глаза блестят, готовясь выпустить солнечных зайчиков. — Я всё понял, на удивление, — говорит Юнги, легко касаясь плеча мальчишки, и кивает альфе перед тем, как двинуться дальше. — Меня Тэхёном зовут! — слышит он вслед и не может не порадоваться вновь дружелюбности этих людей. Мин оборачивается, замечая наконец, что они уставшие, вымотанные, понимает, что у всего прекрасного есть и другая сторона. — Надеюсь, увидимся ещё, — немного кланяется Юнги, получая в ответ те же жесты. — Увидимся, — говорят они хором и машут руками как маленькие дети. Следуя по указанному маршруту, альфа неспешно шагает, спиной ощущая, как нежно там обнимается сладкая парочка. Каждое прикосновение к полу отдаётся эхом, перекатывающимся нетерпеливо по величественным стенам. Здесь тоже розы, обнимающие все возможные поверхности. Никаких мёртвых растений, отрезанных или вырванных стеблей с корнями. Здесь сама жизнь, Боже. И, наконец, та дверь, что нужна. «Директор Мин Намджун». Юнги ранее не ощущал такой гордости — его разрывает изнутри с треском, но без боли. Это приятно. Замочная скважина гостеприимно поддаётся нужному ключу и являет взору простенький, если сравнивать со всем остальным, кабинет. Посредине деревянный стол, кресло, по бокам книжные полки, а так же шкафы, по видимому, с одеждой, тумбочки для обуви, скорее всего. В углу электропроигрыватель для пластинок, а возле — целые кучи мелодий на выбор. Юнги замечает, что пыльно, но с тем и атмосферно, поэтому подходит ближе и присаживается на корточки, рассматривая названия. Александр Гурилев, Камилл Сен-Санс, Фредерик Шопен, Антонин Дворжак, Арно Бабаджанян, Сергей Рахманинов, Астор Пьяццолла, Франц Шуберт, Густав Малер, Пётр Чайковский… Пальцы сами скользят по поверхностям, находят нужные точки, будто струны друг друга, будто струны людские души.Пётр Ильич Чайковский. Секстет «Воспоминание о Флоренции». Часть 3***
— Хосок, прекрасно! — удовлетворённо хлопает в ладоши наставник-бета, наблюдая за репетицией. Рыжеволосый омега изящно скользит по паркету, плавными движениями рассекая воздух, проходясь вместе с тем по Земной орбите. Его прозрачная накидка синеватого оттенка пульсирует волнами, образуя море, подталкивает к новым свершениям, ловит капли пота, скатившиеся со лба. Кисти рук танцора вьются, словно те же цветы на стенах, а пальцы на ногах уверенно держат правильный угол. Он безошибочно выполняет каждое движение, он центр, он главный герой. Лебединая осанка, тончайшая фигура, благородный профиль, сосредоточенный взгляд карих глаз из-под влажных ресниц. Лёгкие перебежки, прыжок, а вместе с ним и резкая смена звука, льющегося будто из каждого уголочка. — Сейчас аллегро, правильно! — восхищённо вскрикивает мужчина, постукивая ногой в такт. — Остальные, скорее! — кричит он тем, кто за кулисами, сразу же получая картинку, что его удовлетворяет. — Отлично, превосходно… — шепчет он, будто завороженный. — Арабеск, арабеск, арабеск! — он измеряет шагами зал, внимательно наблюдая за каждым, контролируя миллиметры натянутых тел. Не сцена — выставка, не балет — что-то за гранью понимания. Тринадцать уверенных, но утончённых омег, со стреляющими взглядами, ослепляющими, наповал сражают. Искры в их зрачках способны затмить даже свет прожекторов в этом зале, где панорамные окна специально завешены чёрными шторами из плотной ткани. Подобные искры способны поджечь эти шторы, не утруждаясь. Раз. Два. Три. — Думайте о Флоренции! — бета одну руку закладывает за спину, а другую возводит ввысь, чертя понятные только ему узоры. — Красоты памятников, итальянские пейзажи… — говорит мечтательно, не смея перекрикивать мелодию, что дорога сердцу. Он в такой же одежде, что и подопечные. Можно заметить перекатывающиеся мышцы, натренированные ранее, закалённые танцами, бесчисленным количеством револьтадов. — Сделайте так, чтобы хоть и в мыслях, но Чайковский уверенно аплодировал вам стоя, ребята! Бета прикрывает глаза, запрокидывая голову назад, и себе под нос мычит ритм, наслаждаясь. Его страсть, его рождение и погибель… Балет, балет, балет… Зал заполняется дыханием, хлопками, редкими ударами пяток о паркет, а так же птичьими голосами из приоткрытого окна в самом конце, за рядами для зрителей. Вот бы слышали танцоры, как им подпевают. Охотно, точно следуя нотным листам… Юнги бесшумно проходит в приоткрытую дверь, держа в руках документы отца, что чуть не забыл в кабинете, и не решается двигаться дальше. Просто замирает у входа, как замирают и его веки, отказывающиеся моргать. Жизнь на путь выбрасывала всякое: плохое, хорошее. Мин видел постановки, он раньше уже лицезрел балеты, но его завораживает именно этот. Точнее, именно он. Его губы…грех
…сжаты так плотно, так старательно и волнительно, будто от этого танца зависит существование человечества, биение людских сердец, инопланетных тоже. А пуанты…дорога в Ад
…шёлковыми лентами обвивают его тонкие ноги почти от самых колен и до поджатых, заметно кровоточащих пальчиков на ногах, до нервных окончаний будто, но до нескончаемых. Его силуэт…крах
…когда кружится в танце, заплетаясь в длинных кусочках ткани, зажатых меж ладоней, походит на творение самого талантливого скульптора. А движения…путь в Преисподнюю
…невозможные, нереальные, слишком плавные, слишком слишком. Его страх…враг
…что виден в глазах, но нигде больше, пугает сильнее смерти. Сильнее конца существования человечества, остановки биения людских сердец, инопланетных тоже. Юнги пробовал многих. Он был с омегами, как положено. Был с альфами, вопреки. Был с бетами, ради интереса. Но никогда не был с Божеством. Никогда не хотел упасть к чьим-то ногам. Никогда. Вплоть до этого момента. Зверь внутри воет, царапает лёгкие, заставляя задыхаться. Зверь внутри кричит, умоляет, подсказывает. Он, он, он… — Невероятный, правда? — Да… — выдыхает Юнги, не успев сообразить. Он поворачивает голову, натыкаясь на высокого и крепкого альфу, давящего своей аурой. Его солидный костюм слишком приторный, как и запах, а укладка желает лучшего, но такому наглому змеиному взгляду вряд ли подойдёт хоть что-нибудь. — Извините, а Вы?.. — Мин вежлив, всегда. Так воспитали родители. Они убеждали, что в его венах голубая кровь. Не ошиблись. — Я всего лишь наблюдаю за этим рыжеволосым чудом, — говорит он, не отводя взгляда от сцены, раскачивающейся от запала и энергии. Юнги возвращает свой взгляд талантам, вновь попадаясь в сети его белокурых вьющихся прядей, и понимает, что думают они о разных омегах. — Разве он не достоин большего?.. — вздыхает не очень приятный собеседник, скользя плотоядным взглядом по фигуре мальчика, сосредоточенного на своих движениях. — Кто? — выгибает бровь Мин, не спеша подтверждать свои догадки. — Хосок, — буднично отвечают ему, будто это очевидно. — Но он же… — Да, — нагло перебивают, — он danseur noble****, — выговаривают французское словосочетание глупо и с ломающимся акцентом, — но всё равно достоин большего, — уверенно. Музыка резко обрывается с оглушающим треском сразу после того, как с места срывается новый знакомый, пробубнив себе под нос: — Какая же бездарь… И Юнги смотрит вслед, покрываясь бисеринками пота, потому что человек, каких раньше не встречал, каких раньше не любил, морщится от боли, припав к наверняка холодному деревянному покрытию. Человек, по шагам которого хочется идти, за пируэтами и кабриолями которого хочется следовать, хватается испуганно за лодыжку что-то шепча одними губами. Человек, за которым и в овраг, и в любой обрыв, тихо всхлипывает, не обращая внимания на подбежавшего к нему наставника. Человек, ради которого и мир в порошок не жалко стереть, прикрывает веки, когда его робко целует в губы тот самый альфа, окрестивший бездарью. — Чжинхо… — имя из уст неземного мальчика врезается в поры, вгрызается в барабанные перепонки, разрывает капилляры. Бархатный голос человека, за руку которого стоит бороться, тонет в новом поцелуе.