Тиамат

Я испрашиваю всё. Стоя перед гноящимися внутри и лакированными снаружи фасадами ваших надменных моральных догм, я пишу на них буквами пылающего презрения: «Прозрите же, ибо всё это — обман!»

Антон Шандор Ла Вей. Библия Сатаны

— Нас не существует, — говорит Алиса. Из терпкой можжевеловой мглы её влажного рта высовывается кончик острого хищного языка и тянется к кроваво-красным губам, слизывая с них капли «Лонг-Айленда». Она ненасытна. Не поворачиваясь, царственным взмахом руки подзывает бармена, постукивая длинными чёрными ногтями по безжизненно пустому хайболу, жадно осушенному до дна. И жестом заказывает ещё один коктейль — молча, не отрывая взгляда голодных чёрных глаз от моего лица. Если долго всматриваться в бездну, рано или поздно она уставится на тебя в ответ. В расширенных зрачках моей бездны отражаются синие и красные всполохи, дёргающиеся в предсмертных эпилептических конвульсиях на стенах, потолке, барной стойке — повсюду в этом маленьком бешеном мирке, на который со всех сторон сыплются ритмичные удары музыкальной кувалды. Меня начинает мутить. Удивительно, что только сейчас: любому нормальному человеку стало бы плохо через пять минут пребывания в этом месте. Но только не Алисе. Здесь её колыбель, её альма-матер. Источник силы. — Почему не существует? — спрашиваю я, возвращаясь к мысли, о которой она уже успела забыть. Уголки багряных губ подрагивают, на мгновение снова мелькает острый влажный кончик языка. — Мы осознаём себя только через сравнение с другими, — говорит Алиса, обхватывая губами соломинку, оставляя на ней кровавый след помады, алчно втягивая очередной «Лонг-Айленд» так, будто утоляет столетнюю, многовековую жажду. — Если тебя поместить на необитаемый остров — в конце концов растворишься. Начнёшь исчезать. Потому что тебя некому будет отражать. Но на самом деле, — она перекидывает копну крупных смоляно-чёрных локонов через плечо, открывая моему взгляду декольте — слишком глубокое и вызывающее, — на самом деле тебя никогда не существовало. То, что ты зовёшь собой, — всего лишь продукт социальных условностей. Отражение чужих отражений. У меня идёт кругом голова, становится тяжело дышать. Алиса прерывает свой бесконечный запутанный монолог и, кажется, только сейчас замечает, что я гоняю соломинкой дольку лимона в стакане с водой. — Почему не пьёшь? — Я за рулём, — голос у меня почему-то такой, будто я пытаюсь оправдаться. Хотя ничего подобного и в мыслях не было: скорее всего, мы видимся в первый и последний раз, а наутро, откусив мне голову, Алиса забудет о моём уже не-существовании и с голодным нетерпением пойдёт в «Тиндер» искать новую жертву. Но она не слушает, не думает, не желает знать. Только вдавливает меня взглядом немигающих чёрных глаз в стену. Мысленно вбивая мне в горло раскалённые двенадцатидюймовые гвозди. И я тут же проклинаю себя за то, что вообще раскрыл рот. — Ещё один «Лонг-Айленд», — сообщает Алиса бармену, и не подумав поинтересоваться моими пристрастиями. Но я ни за что не решусь признаться ей в том, что терпеть не могу джин. Если, конечно, хочу дожить до утра. Она ставит передо мной хайбол, и кубики льда в виде игральных костей со звоном постукивают о стекло. — Так чем ты занимаешься? — спрашиваю я, обжигая горло терпкой морозистой алкогольно-чайной смесью. Только затем, чтобы между нами не повисла стыдливая тишина. — А это важно? — две бездны напротив насмешливо схлопываются, поглощая безумные клубные огоньки, после чего распахиваются ещё шире, облизывая меня голодным блеском. — Да нет. Просто интересно. Алиса прикусывает соломинку с кроваво-красным следом помады и неспешно, смакуя финальное наслаждение, вытягивает из своего хайбола последние капли жизни. Оставляя на дне лишь подтаявшие кубики льда. — Знаешь, а ведь ты мог спросить что угодно, — говорит она, отстукивая ногтями похоронный марш. — Например, узнать, как я отношусь к вырубке тропических лесов. Или обсудить со мной художественные таланты Гитлера. Но из миллиарда тем ты умудрился выбрать самую банальную. Поздравляю. Алиса передёргивает плечами и отворачивается, разом потеряв ко мне интерес. В её чёрных локонах, как в сетях паутины, бьётся пойманной мухой истошно-синий свет барных ламп. — Я психотерапевт, — неожиданно заявляют локоны. — Гипнолог, — уточняют они. — Даже так, — с осторожностью делаю шаг по нашему воображаемому минному полю. — Наверно, это интересно. Хотя я вообще-то не очень верю в такие вещи… Алиса одаривает меня равнодушным взглядом и пожимает плечами. — А это неважно. — Что, даже не попробуешь меня переубедить? — Зачем? — смешливо растягиваются уголки багряных губ. — Мне не надо, чтобы ты верил. — Она подпирает голову руками, и синий свет прыгает в омут её многочисленных серебряных колец. — Ну ладно, Паша, так чего интересного расскажешь? — Вообще-то я не Паша, а… — Прости, — не меняясь в лице, говорит Алиса, доставая из небольшой чёрной сумочки две купюры. — Всех не упомнишь. Так как, говоришь, тебя зовут? Я собираюсь сказать, но она вдруг встаёт с барного стула и, небрежно кинув деньги на стойку, идёт в темноту, сливаясь с ней, растворяясь в её дурманящей духоте. Опешив, я бросаюсь следом в страхе потерять отливающие синевой в свете софитов локоны, упустить манящие длинные ноги в чёрных чулках. Дожить до утра, не принеся себя ей в жертву. — Извините, — невпопад бормочу я, проталкиваясь через пьяную танцующую животную толпу, не глядя по сторонам. Воздух ночной улицы отрезвляет, оглушает меня с такой силой, что, споткнувшись о пустоту, я едва не лечу кубарем от двери клуба до парковки. Чтобы упасть в конце пути к ногам Алисы, стоящей у серебристой «Тойоты-Короллы». — Ты долго, — сообщают кроваво-алые губы без тени упрёка или обвинения. И от стыда я готов провалиться в самую глубину адского пекла. Алиса распахивает заднюю дверь автомобиля, открывая мне тёмную влекущую утробу салона. — Не надо, — через силу удается выдавить мне. — Я за рулём. — С ужасом вспоминаю о собственной «двенашке», виновато прижатой помятым боком к забору. Красные губы обличающе смеются, обнажая ряд ровных белых зубов. — Садись уже, — требует она. И, окунаясь в душную темноту салона, я с отчётливой обречённостью понимаю: обратного пути нет. Алиса забирается следом, захлопывает дверь, отрезая все пути к отступлению, запирая меня в тесноте сидений. Я чувствую, как из влажной терпкой черноты рта вырывается алчное нетерпеливое дыхание, обжигая мою кожу и нутро. Сердце гулко бьётся в груди, отдаётся болью под рёбрами. Она проводит кончиками ногтей по моему затылку, опаляя холодом металлических колец, и я почти готов принять свою смерть, отдаться ей, пасть её жертвой. А ненасытная смерть, остро пахнущая заспиртованным можжевельником, впивается алыми губами в мою пульсирующую от благоговейного ужаса шею. Опрокидывает навзничь, охватывает тёплой гладкой темнотой колен, обтянутых чулками, и проводит влажным языком по губам. Я тянусь навстречу своей погибели, запускаю руку в россыпь её чёрных локонов, притягиваю к себе. Жадно отдаваясь пряным губам, горячему скользкому языку. Чувствуя, как она на ощупь расстёгивает ремень на моих брюках, сдёргивает их, прижимается распалённой наготой вызывающе обнажённого бедра. А потом отрывается, ускользает от меня обратно в темноту, и я в беспомощности тяну к ней дрожащие от нервного, почти животного возбуждения руки. Она смахивает упавшие на лоб волосы, вжимает меня в спинку сиденья, запускает пальцы в горячую тесноту бёдер, открывая, обнажая бледную взмокшую кожу. И насаживается сверху, резким толчком позволяя мне проникнуть в её манящую жаркость, истекающую влагой. Алиса запрокидывает голову, и с приоткрытых развратных губ с размазанной помадой срывается требовательный вздох: — Быстрее… И я не могу ослушаться. Она в нетерпении извивается, с ненасытной похотью двигая бёдрами, убивая меня и воскрешая, чтобы затем снова поглотить. Опускается на согнутые в локтях руки, обхватывая мокрым алчным ртом напряжённо пульсирующий член. Проводит горячим языком, и я, не в силах больше сдерживаться, изливаюсь в голодную темноту её горла, умирая, задыхаясь рядом с ней. А она одёргивает платье, скрывая чернотой обнажённую белизну ног, и с хрипотцой в голосе спрашивает: — Сигареты есть? — так, что я понимаю: отрицательный ответ её не устроит. — Нет… бросил недавно, — признаюсь, всей душой моля о пощаде. — Но я тебе принесу, — спешу добавить, онемевшими, непослушными руками застёгивая брюки. Готовый побежать куда угодно, хоть за три квартала, хоть в преисподнюю, лишь бы достать ей сигареты. Когда я, изнеможённый и тяжело дышащий, возвращаюсь с пачкой «Парламента», Алиса сидит, откинувшись на спинку пассажирского сиденья, по-хозяйски расслабленно забросив ноги на приборную панель. Сжимает тонкими белыми пальцами тлеющую сигарету, ярко горящий кончик которой высвечивается в темноте одинокой пламенной звездой. — Тебя только за смертью посылать, — равнодушно замечают кроваво-алые, сызнова напомаженные губы, выпуская через приоткрытое окно в ночную прохладу тонкую струйку едкого белёсого дыма. — Отвези меня домой, — распоряжаются они. «Домом» оказывается район новостроек, стеклянными ракетами возвышающихся над серой земной обыденностью, готовых в любую секунду оторваться от стартовой площадки и отправиться в далёкие космические миры. От сотен зажжённых окон-иллюминаторов небо здесь кажется желтоватым. Я машинально сбавляю ход. — Дальше, — неожиданно говорит Алиса, не отрывая взгляда от истошно мерцающего белизной экрана телефона, стуча длинными ногтями по его поверхности. — Я думал, ты живёшь здесь. И мы проезжаем мимо надменных светящихся гигантов, оставляя их позади. — Здесь? — смеются над моей неразумностью блестящие чёрные глаза, в глубине которых отражается экранный свет. — Это те же муравейники. Пафосные-пафосные муравейники. Для алчущих чужой зависти. К тому же тут убогие планировки и забитые парковки. Думаешь, мне такое нравится? — смешливо щурятся холодные глаза. — Нет, — спешу оправдаться я. Но Алиса не слушает, снова уткнувшись в телефонный экран. Не говоря больше не слова. Не замечая моего присутствия. — Здесь, — наконец как бы ненароком бросает она, когда мы проезжаем поворот в проулок, по обеим сторонам которого толкутся неказистые кирпичные дома. Я молча перестраиваюсь в левый ряд, чтобы развернуться на ближайшем перекрёстке. — Да просто сдай назад, — спокойно требует Алиса, искоса наблюдая за этими манипуляциями. — Ты что?! — впервые за время нашего знакомства решаюсь возразить я. Мысленно готовясь к распятию, казни на гильотине, к четвертованию и утоплению. Она вскидывает голову и усмехается одними уголками беспощадно багровых губ: — А что? — Это под лишение, вот что! — голосом разума вопию я. Алиса тяжело, утомлённо вздыхает, словно ей приходится объяснять очевидные вещи умственно отсталому ребёнку, и закрывает глаза. — Тут никого нет. — А камеры? — не унимаюсь я. — Какой-то ты душный, Вася, — протягивает она, скучающим жестом потирая переносицу. — Ты мне надоел, — выносит она смертный приговор. И я, сцепив зубы, чувствуя, как на лбу выступает пот, повинуюсь её приказу. Медленно пятясь задом против движения. В конце концов, кто я такой, чтобы ей перечить? — Останови здесь, — говорит Алиса у обнесённой высокой оградой вереницы кирпичных домов. Я послушно замедляю ход, «Тойота» с непривычной для меня вальяжностью замирает у ворот, высвечивая фарами ряды спящих на парковке автомобилей. Алиса сбрасывает ноги с приборной панели и равнодушно распоряжается: — Поставь машину. После чего, хлопнув дверью, разбавив салонную духоту прохладным ночным воздухом, выходит во мрак. Покидая меня во второй раз. С беспечным безразличием оставляя в моём распоряжении «Тойоту». Обрекая метаться в поисках ночной парковки на незнакомой улице, потеть в постыдном страхе оцарапать чужую машину. Чтобы она с тем же пренебрежением ко мне, что и хозяйка, насмешливо помаргивая фарами, отказалась запираться под моей мокро липкой ладонью. Пискливо хохоча: «Нелепый ты придурок». Демонстрируя беззаботно оставленные в подстаканнике ключи. — Алиса! — взываю я к глухой темноте, к ряду одинаковых домов, глядящих на двор подслеповатыми сонными глазами. — Алиса! — умоляю неприступные железные ворота. Которые, недовольно скрипя, растревоженные моим нежданным визитом, с досадой приоткрываются. Оставляя такую издевательски узкую щель, что я не могу протиснуться в неё, не обтерев курткой пыль с прутьев. — Алиса? — спрашиваю безлюдный спящий двор, прося сказать: куда она пошла? На какое из крылец поднялась? Но каждое из них встречает меня неприветливо холодной, наглухо запертой дверью. Требуя: «Уходи, идиот. Ты её не найдёшь». Через карман я поглаживаю большим пальцем холодный металлический брелок в виде пентаграммы и понимаю: она ушла и даже не сказала, где живёт. Мне не остаётся ничего иного — я достаю из кармана телефон и, жмурясь от ослепительной яркости экранного света, запускаю приложение, пишу в чат: «Ты забыла ключи в машине». Телефон радостно чирикает, тем самым давая понять, что сообщение доставлено. Потоптавшись у крылец ещё пару минут, не дождавшись ответа, отсылаю другое: «Спустись, пожалуйста. Я во дворе». Оно уходит в никуда, как и предыдущее, вися равнодушно непрочитанным. «Или могу отдать консьержу, только скажи номер подъезда», — набираю, озарившись новой идеей. «Извини, если обидел», — умоляю со стыдом отчаяния, припоминая все свои несовершённые грехи. Сообщения конфузливо жмутся друг к другу, складываясь в бессвязную неуклюжую исповедь бесчувственной пустоте. Значит, ничего не поделаешь: придётся возвращаться домой. Я тяну на себя обитую коричневым дерматином дверь, пытаясь неслышно провернуть вечно застревающий в замке ключ. Конечно, она знала всё наверняка, ещё до того, как увидела мою анкету в «Тиндере». Догадывалась, какая у меня машина, понимала, сколько я зарабатываю. И всё-таки предложила встретиться… Дверь наконец поддаётся, и я вваливаюсь в коридор, спотыкаясь в темноте о небрежно брошенные у порога туфли. — …Огня приидох воврещи на землю, — раздаётся раскатистый певческий бас из гостиной. Я осторожно разуваюсь и, поправив носок так, чтобы из дырки не выглядывал большой палец, беру ботинки в руки. Почему? Разве не могла она отыскать более представительного, умелого, понимающего в этом деле любовника — пусть и на один раз? Или ей просто нравится чувство власти? Вот для чего она спустилась с адских небес — чтобы втоптать меня в грязь? Призрачной тенью иду на цыпочках по коридору, не включая света, не скрипя половицами и почти не дыша. От двери комнаты меня отделяет половина вечности, сотни тысяч световых лет. А за стеной сидит дракон в виде неустанно бдящей Тамары Георгиевны. Услышит — выйдет, шаркая тапками, начнёт отчитывать, показывать на часы — всё, поминай как звали. Что ей отвечать? Не рассказывать же про Алису. Нет, не смогу врать, только не сейчас. Ладно Алиса. Но сам, сам-то чем думал, придурок?! На что надеялся? Неужели считал, что она и вправду обратит на такого, как ты, внимание? Позовёт на ещё одну встречу? Да у неё похожих идиотов, должно быть, десятки! — …Крещением же имам креститися, и како удержуся, дондеже скончаются. Под утробный голос батюшки я доползаю до двери своей комнаты, осторожно толкаю её от себя, проскальзывая внутрь и, кажется, впервые благодаря небеса за то, что здесь нет замка. Да и что у меня можно украсть? Допотопный телевизор, служащий прикроватной тумбочкой, который я всё равно никогда не стал бы смотреть? Ноутбук с западающей клавишей пробела? Ничего, и без замка терпимо. Только Тамара Георгиевна порой, конечно, донимает. Заходит без стука, садится на край кровати и молитвы читает. Если стены святой водой не обливает — значит, повезло. Да и деваться некуда, лучше всё равно ничего не найти — за такие-то деньги. Разве что повезёт наткнуться на «чёрных» риелторов, где в мутном агентстве тебе улыбнётся девушка с кукольными ресницами и, кокетливо мурлыча, предложит квартиру по заманчиво низкой цене, ниже средней по городу. Но в обмен на адрес собственника попросит залог — комиссионные за посредничество. Отдашь деньги, приедешь на место, а дома с таким номером, оказывается, в природе не существует. Всё, ни квартиры, ни залога ты больше не увидишь. Сейчас-то я это знаю, а пару лет назад и понятия не имел, что меня, как говорят у нас на работе, «развели». Открываю шкаф и ставлю на нижнюю полку ботинки. На перекладине сиротливой реликвией болтается полосатый галстук — то ли покойного мужа, то ли сына Тамары Георгиевны, в показаниях она путается. Но трогать запрещает: по её словам, галстук — это слепок души. Так что я к нему даже не прикасаюсь, но не потому, что суеверный. Просто не хочу давать повод для скандалов. Поэтому одежду вешаю на спинку стула, оставляя шкаф пустым. Раздевшись и забравшись под одеяло, первым делом тянусь к телефону — проверить, не ответила ли Алиса. Но мои сообщения по-прежнему помечены значком «доставлено» — значит, она даже не заходила в чат. Не видела, или ей попросту всё равно? Я вспоминаю багровые пряные губы, острый скользкий язык, белеющие в темноте бесстыдно обнажённые бёдра, и кровь ударяет в виски, покалывает кончики пальцев, пульсирует в члене. Дрожащей рукой я провожу по экрану телефона, открывая профиль Алисы, увеличивая аватарку. — Спишь, Илюшенька? — нарушая мое уединение звуком скрипучего голоса, в дверях показывается голова Тамары Георгиевны, и от неожиданности я пугливо дёргаюсь, поспешным стыдливым движением натягивая на себя одеяло. Ненароком сброшенный телефон падает на ковёр, к счастью, экраном вниз. — А батюшка такую хорошую проповедь читал, — блаженно причмокивает квартирная хозяйка, садясь на кровать и вытягивая вздутые варикозные ноги в расхлябанных тапочках. — Ванечка, а ты крещёный? — вдруг спрашивает она. Я отрицательно мотаю головой, отзываясь на оба имени сразу, не решаясь возразить. — Обязательно надо покреститься! — охает Тамара Георгиевна, и морщинистое лицо её освещается внезапной радостью озарения. — Мы ведь с батюшкой обо всём договорились, — хватает она меня за руку. — На дому тоже можно. И в храм идти не придётся. Я медленно сглатываю тяжёлый ком, стоящий в горле. — А я ему сказала, что ты скоро преставишься, — обрадованно продолжает старуха. — Вот он и согласился. Говорит, грешно некрещёным помирать. Так что, Ванечка, — и сжимает мою руку ещё крепче, — покрестим мы тебя. После чего, совершив надо мной вечерний обряд чтения «Отче наш», удаляется, приволакивая ногу. Оставляя меня наедине с молчащим телефоном и ключами от «Тойоты», поблёскивающими на столе. Но я знаю, что не смогу уснуть. Не из-за помешанной Тамары Георгиевны и её идеи с крещением — из-за Алисы. Как я могу позволить себе беззаботно закрыть глаза и пролежать в беспечном анабиозе до утра? Ей ведь рано или поздно понадобится машина. И потом, разве имею я право держать у себя дома чужие ключи? И тут меня вдруг прошибает холодный пот, я в ужасе отбрасываю одеяло и вскакиваю. Я что, забыл закрыть машину? Идиот! Оставил блестящую элегантную «Тойоту» незапертой на неохраняемой парковке? Нет, в моих ушах до сих пор звучит писк сигнализации. Но может, я его придумал? И вовсе не было согласного подмигивания фар, а «Тойота» осталась на парковке в обнажённой беззащитности? Дрожащими руками я тянусь к брюкам, висящим на спинке стула. Что, если из салона уже вынесли что-то ценное? Наверняка Алиса могла забыть там и что-то ещё: деньги, украшения, гаджеты. А что, если машину вообще угнали?! Я поспешно натягиваю футболку, хватаю ключи и барсетку и, забыв о всевидящем оке полоумной старухи, вылетаю из квартиры навстречу брезжащему рассвету. Чтобы к шести утра покорно ждать у машины, не смея без ведома её хозяйки сесть внутрь. За ночь серебристые бока «Тойоты» покрылись мелкими каплями росы, в них отражается блеском раннее, полусонное солнце. Оно ещё не пригревает, только неощутимо скользит по плечам, и в лёгкой футболке у меня зябнут руки: куртка так и осталась висеть на спинке стула в моей съёмной комнате. Лучи света покрывают тонким слоем бледного золота кирпичную кладку невысоких домов. Только сейчас, поутру, становится ясно, что оконные рамы и балконные панели выкрашены в чёрный. Вообще, всё тут пафосно строгое, кальково расчерченное. Кажется, жизнь течёт с величавой нерасторопностью: нет обыденной предрабочей суеты, верениц грязных машин, торопящихся втиснуться в пробки, чтобы успеть занять излюбленное место на офисной парковке. Ровно подстриженные кусты, чисто выметенные брусчатые дорожки, ряды блестящих «Кайенов», «Прад», «Патролов», «ТТ»-шек — все ещё дремлют. Лишь бдительные глазки камер видеонаблюдения глядят на меня с брезгливым равнодушием. Она живёт здесь, в одном из этих домов. Наверно, всё-таки в том, с коваными решетками, возле которого я метался ночью в ожидании ответа на сообщения. Или, может быть, в том, что поближе к дороге? Или в самом дальнем, похожем на здание МГУ, с острой стеклянной башней? Куда Алиса приходит по ночам? Интересно, дома ли она? Наверное, да, если ещё не спускалась к машине. А вообще, меня мог опередить кто-нибудь половчее, забрать её и увезти в очередной клуб. Ведь наверняка у неё хватает таких дураков… Меня вдруг осеняет запоздалая догадка, и лоб покрывается испариной. А с чего я вообще взял, что она не замужем? Что не дремлет в объятиях законного супруга, позволяя ему по-хозяйски обхватывать широкие бёдра, запускать пальцы в её манящую жаркую влагу, целовать сонные губы? Откуда мне знать, что вместо Алисы на парковку не спустится здоровенный мужик в дорогом костюме, не подойдёт, играя желваками, и не спросит: «А ты, чмошник, кто ещё такой?» Кровь, вскипевшая от конкретно-пацанской ревности, трусливо стынет, покалывая кончики пальцев. Я тревожно обхожу машину, меряя шагами парковку. И замираю, когда взгляд падает на сиротливо оставленную на приборной панели так и не раскрытую вчера пачку сигарет. Нет, она любит спать одна, понимаю я, отворачиваясь, чтобы не поддаться преступному желанию закурить. Ей нравится растягиваться обнажённой на широкой кровати, разметав чёрные локоны по подушкам, позволяя утреннему солнцу целовать капли сосков. Она не делит сон ни с кем, не допускает, чтобы кто-то видел её невольно беззащитной. Это всё равно что позволить себя убить. Достаю телефон, чтобы проверить время, — экранные часы утверждают, что сейчас половина десятого. А кажется, прошло всего пять минут... Интересно, сколько ещё ждать? Не обманули ли смеющиеся чёрные глаза и алые губы, утверждающие: «Я гипнолог»? Разве ей ещё не пора на работу, какой бы она там ни была? Чёрт подери! От неожиданно всплывшей мысли чуть не роняю на асфальт телефон. Мне ведь самому уже надо быть в офисе! Теперь придётся звонить Королёву. И что говорить? Уж этот-то учует враньё, как шакал падаль, не зря ведь его главным на этаже сделали. А всё-таки деваться некуда: дрожащими пальцами прокручиваю список контактов в телефоне, добираясь до буквы «К». Тяжело дыша, слыша стук сердца, отдающийся в висках, касаюсь зелёной кнопки звонка. — Ёб твою мать! — с хрипом орут динамики, когда я подношу телефон к уху. — Где тебя носит? Почему твои заказы Абраменкова принимает? — Ва… Вадим, — говорю, с трудом ворочая прилипшим к нёбу языком, — я опоздаю сегодня, — мысленно моля небеса, чтобы он не спросил почему. — Да неужели? — усмехается телефон. И задумчиво замолкает, после чего с недовольством выплёвывает: — Надолго? — Не знаю… может, на пару часов. — А чё ж раньше-то не позвонил? Я беспокойно вычерчиваю носком ботинка линию на асфальте. И тут меня осеняет: — Да как-то после вашей пиццы… Ну, живот прихватило. — На толчке, что ли, сидишь? — Угу, — с деланой обречённостью мычу я. — Ладно, хрен с тобой, сиди. Завтра заявление задним числом напишешь. — Да не, — пытаюсь воспротивиться: день за свой счёт брать не хочется, денег и так едва хватает, — я приеду, только попозже… — Сиди, сиди! — увещевает Королёв под дружный женский смех на заднем фоне. — Не хватало ещё, чтоб все сортиры обдристал. Со вздохом тягостного облегчения отключаю звонок, чувствуя, как по спине ползёт капля пота. В боковом зеркале «Тойоты» отражается моя мятая взмокшая футболка. Сейчас, когда дома просыпаются, меня видят все: небритого, с взъерошенными волосами, мнущегося посреди парковки у чужой машины. Проходящая мимо женщина средних лет, одетая в строгий деловой костюм, с подозрением косится на меня и, кажется, неодобрительно качает головой. Двое мужчин, вальяжным шагом направляющихся к нелепо угловатому «Лексусу» (но кто я такой, чтобы мне не нравился дизайн?), хохочут — очевидно, над моим убожеством. Они правы: таким неудачникам, как я, самое место в клоповниках полусумасшедших старух, но не в солидном районе среди жилых комплексов класса «люкс». Тянусь к дверной ручке в неумолимом желании сесть в салон, спрятаться от чужих осуждающих взглядов, но тут же одёргиваю себя. Нельзя. Что, если не замечу Алису, и она вновь ускользнёт, как ни в чём не бывало исчезнет, растворится в мареве летнего дня? Нет, надо быть начеку. Я с вынимающим душу нетерпением оборачиваюсь — чтобы наконец увидеть её, выходящую из неброской шестиэтажки, выкрашенной в бежевый цвет, которая даже не входила в шорт-лист в конкурсе на звание заветного дома. Алиса, одетая во всё чёрное, с величавой неспешностью спускается с крыльца, оглушая улицу беспощадным цокотом каблуков. Позволяя подобострастному солнцу с пугливым восторгом скользить по её острым коленям, обтянутым тонкой, полупрозрачной тканью чулок. А ветру — раболепно подхватить и нести следом полы кардигана. Не в силах пошевелиться, заворожённый, зачарованный близостью скорой гибели, я смотрю, как она, покачивая бёдрами, идёт к парковке, не желая удостоить меня даже мимолётным взглядом. И так и стою, сжимая взмокшими пальцами ключи от машины, пока Алиса, открыв дверь, не садится на пассажирское сиденье, привычным царственным движением забрасывая ноги на приборную панель. — Чего встал? — снисходит она до меня, будто только сейчас вспомнив о моём существовании. — Садись, ехать пора, я уже опаздываю. — К…куда? — только и могу просипеть в ответ. — Прямо, — распоряжаются немилосердно алые губы. И я не осмеливаюсь ослушаться. Выруливаю из дворов на оживлённый проспект, вклиниваясь в нескончаемый поток вечно спешащих автомобилей, время от времени украдкой поглядывая на Алису, которая даже не посчитала нужным пристегнуться. Она, упираясь каблуками чёрных лакированных туфель с красными подошвами в приборную панель, с невозмутимой сосредоточенностью затачивает, словно лезвия ножей, опасно острые ногти, не произнося ни слова и не смотря в мою сторону. А у меня не хватает духу заговорить первым. Я лишь нервно сжимаю руль, оставляя на нём мокрые отпечатки ладоней. Жмурясь от слепящего солнца, не решаясь без её позволения опустить козырёк. — И далеко нам? — не выдерживаю я наконец, когда «Тойота» с неудовольствием замирает на светофоре, пропуская семенящих по «зебре» мамочек с колясками, голос мой предательски дрожит, как у школьника, вызванного отвечать невыученный урок. — Тебе какая разница? — флегматично бросает Алиса, заостряя кончики ногтей. — За дорогой следи. — Как я могу ехать, если даже не знаю куда? Мне же надо понимать маршрут, заранее перестраиваться… — Надо будет — скажу, — перебивает она тоном, не терпящим возражений, и я конфузливо замолкаю. Но кипучая досада, поднимающаяся изнутри, не ослабевает, неуклонно набирая силу. И в конце концов выплёскивается в отчаянный удар по мокрому от пота рулю. Выходящий до нелепости беспомощным, будто у негодующего ребёнка, лишившегося любимой игрушки. Подведённые чёрные глаза заливаются искристым смехом, подрагивающие в улыбке багряные губы приоткрываются, но с них не срывается ни звука. В язвительном молчании Алиса делает финальный взмах пилкой, сдувая с неё пыль, опадающую на белеющие в темноте чулок колени. И принимается с прежней маниакальной скрупулёзностью обтачивать следующий ноготь. — Поворот пропустил, — наконец считает нужным вспомнить она, милостиво бросая мне одну из нитей запутанного маршрута. Глянув в зеркало, я, скрипя зубами, перестраиваюсь в левый ряд. Надеясь, что сейчас, при свете дня, под бдительными взглядами стражей порядка и водителей, Алиса не заставит меня с возмутительной наглостью беззаконника ехать задом до поворота. Мимо которого, к слову, мы промчались несколько минут назад. — Я тебе писал. Ночью, — зачем-то говорю, разворачивая «Тойоту» на перекрёстке. — Ты, наверно, не видела, — добавляю совсем глупо. Ведь она наверняка замечала сообщения, всплывающие уведомлениями на заблокированном экране. Но не стала удостаивать меня — мелкую убогую вошь — даже бледной тенью внимания. Она хотела оставить всё позади. Не намеревалась продолжать наше абсурдное знакомство. — Ага, — без намёка на интерес отзывается Алиса, не оборачиваясь. Но я почему-то решаю продолжить этот нелепый, изначально обречённый на провал разговор: — Ты забыла ключи. — Да? — А если бы я угнал машину? — Ты-то? — Алиса насмешливо вздёргивает бровь. — Ты боялся проехать задом, — напоминает она о моём сраме законопослушности. И я угадываю продолжение её мысли: — Ты даже подышать на неё не сможешь. Не то что угнать. Такие, как ты, никогда не преступают черту, — безапелляционно заявляет она. И я жду, что беспощадные кроваво-красные губы сейчас обличат, пристыдят меня, припечатают к столбу позора. Прошепчут: «Ты чмо. Нелепый трусливый идиот. Способный лишь пресмыкаться перед теми, кто сильнее тебя». — Да? Ты бы удивилась, если бы узнала, чем я зарабатываю, — выпаливаю я, как пятиклассник, стремящийся доказать старшему товарищу свою крутость. А почему нет?! Чего я боюсь? Осуждения? Порицания? Нет, Алисе, очевидно, наплевать на нормы морали. Ей чужды раскаяние и муки совести. Она открыто смеётся над порядочностью и страхом нарушить закон. — Я-то сразу поняла, что ты торгуешь детским порно, — издевательски щурятся всеведущие глаза. Моя курьёзная спесь и желание порисоваться сменяются жаром стыда, охватывающим щёки. Я жалею, что вообще открыл рот. И, вздохнув, беспокойно сжимаю руль. — Что, не угадала? — Алиса продолжает методично, слой за слоем, сдирать мою маску самодовольства сызнова заточенными ногтями. — Раскладываешь наркотики? Так бы сразу и сказал. Может, я бы взяла пару грамм чего-нибудь. И добивается того, что я не выдерживаю: — Перестань, пожалуйста. — А… ну раз «пожа-а-алуйста»… — она растягивает это жалкое раболепное слово, вертя его на языке, облизывая им губы, пробуя на вкус. И, поморщившись от неудовольствия, сплёвывает: — Говори уже. — Да это ерунда на самом деле… Ничего такого. Ну, по сравнению с тем, что ты назвала. Боже, и почему я всё время оправдываюсь?! Алиса впервые за всё утро позволяет себе легкий поворот головы в мою сторону. Солнечный свет тут же принимается услужливо лобызать чёрные локоны. — Мы продаём несуществующие товары, — говорю, с опаской косясь на неё. — Ну, знаешь… Может, ты видела сайты-однодневки с бешеными акциями на последний «айфон». Или на брендовые кроссовки. Успейте купить, до конца распродажи два часа, количество товара ограничено. — Как примитивно, — разочаровываются напомаженные губы, приготовившиеся поймать, посмаковать сенсацию. — Да мы заявки не успеваем обрабатывать. Особенно перед праздниками. Столько звонков поступает, вдесятером еле отбиваемся, — принимаюсь увлечённо рассказывать я. — А людям же не объяснишь, что за такие деньги и китайскую «реплику» не купить. Вот хочет женщина в декрете взять, например, какую-нибудь новомодную маску, о которой трубит весь «Инстаграм». Естественно, подешевле. Ну и в конце концов попадает к нам. Понятия не имею, зачем я ей всё это говорю, незнакомке, по нелепой случайности оказавшейся моей спутницей, — нет, не так: спутником которой мне милостиво дозволили побыть. Может, я слишком долго соблюдал обет молчания, не находя, кому исповедаться. Не Тамаре Георгиевне ведь рассказывать о тонкостях работы, в самом деле. Уголок багрово-красных губ лукаво улыбается. — Но вообще-то мы отправляем клиентам товары, — открываю я главный козырь. — Только другие. Не те, которые они заказали. Вот вместо маски — кружку, например. Потом, естественно, звонят, грозят поднять нас на вилы. А мы говорим: «Извините, ошибка на складе. Оставьте заявку, мы перенаправим в техподдержку», — отчеканиваю я заученную фразу. — Мы-то по идее ничего не знаем, мы просто менеджеры. С нас какой спрос? — Ловкая сделка с собственной совестью, — замечает Алиса. — Да я не знал, что так выйдет, — по привычке принимаюсь оправдываться, хотя совсем недавно обещал себе, что не стану. — Прихожу на собеседование, смотрю: место вроде приличное. Люди вежливые. Оформляют вот только неофициально. А я без опыта по сути. Да какая разница, думаю? Главное, работу нашёл! Посадили, в общем, меня на этаж, сказали принимать входящие заявки и перенаправлять в техподдержку все ошибки. Ну, я где-то недели три оттрубил. А клиенты всё звонят и звонят, чуть ли не матом кроют. Этому товар не тот прислали, у того вообще спустя две недели после оформления заказ висит в статусе сборки. Я не выдержал и спрашиваю у ребят: «А откуда столько ошибок-то? Как вы работаете вообще?» На меня посмотрели как на дурака и сказали: «А вот так и работаем». И всё. Влип я по самые яйца. Неожиданно Алиса сбрасывает ноги с приборной панели и, запрокинув голову, заливается хохотом. Встревоженное солнце, прежде млевшее в её волосах, принимается беспокойно метаться по салону. — А ты смешной, Вова. Останови здесь, — требует она, кивком указывая на передвижной кофе-ларёк. — Я хочу глясе. «Тойота» сбавляет ход, с барской деловитостью замирая у тротуара. — Меня зовут не Вова, — запоздало отзываюсь я, барабаня пальцами по рулю, краем глаза наблюдая, как Алиса роется в сумке. — И не Ваня. И даже не Вася. — Мне всё равно, — начистоту, без тени стыда, признаётся она, доставая из бумажника пятисотрублёвую купюру и протягивая её мне. — Возьми кофе. — Но это нечестно, — не унимаюсь я, бережно складывая пополам банкноту, хранящую прикосновение её пальцев. — Я-то знаю, как тебя зовут. — Нет, — отрезают немилосердные губы. — Не знаешь. — И она обжигает меня холодом взгляда, не оставляющего выбора. Я толкаю дверь и на ватных ногах выбираюсь наружу, на разгорячённый летний воздух. Об этом следовало догадаться раньше, думаю я, отдавая деньги девушке за прилавком, отказываясь от предложенных сиропов, порошка какао, корицы и тёртого шоколада. Чувствуя, как от запаха свежеобжаренных зёрен принимается изнывать желудок — чёрт возьми, я ведь со вчерашнего дня ничего не ел! Надо бы тоже взять кофе. Но тогда придётся возвращаться в машину за барсеткой: не могу же я потратить на свою прихоть чужие деньги. — Как подписать? — улыбается девушка-бариста, обнажая чёрный блестящий кончик маркера. А-ли-са… три слога призрачной сладостью разливаются на языке, прежде чем наполнить рот вяжущей горечью обмана. Если она даже не называет адрес того места, в которое хочет добраться, с чего бы ей представляться настоящим именем? А что вообще из сказанного ею правда? Может, сама эта женщина не более чем иллюзия, фата-моргана, явившаяся моему воспалённому воображению? Мне протягивают бумажный стаканчик, заклеймённый неприкрытой ложью. Которую я, а заодно и весь остальной мир, вынуждены принять как истину. Окончательно смирившись с ролью обставленного глупца, возвращаюсь в машину. Чтобы незамедлительно услышать удивлённо-пренебрежительное: — Это что? — Кофе, — растерянно мямлю, не понимая, в чём провинился и на этот раз, — как ты и просила. — А что я просила? — Глясе… — потупив голову, бормочу я. Но договорить не успеваю. Бездонно чёрные глаза вспыхивают свирепым огнём. — А ты что за дрянь принёс?! Глясе холодный. Капучино горячий. Очень сложно отличить?! И, не дожидаясь ответа, она небрежно отставляет стаканчик и распахивает дверцу. — У них нет глясе, — тороплюсь предупредить, пока убийственно острый каблук не коснулся земли. — Я думал… — Что? — отзываются напряжённо сведённые лопатки. — Думал, ты захочешь что-то другое. — Думать — это не твоё, — распинает она меня и забрасывает ноги обратно на приборную панель, откидываясь на спинку кресла. — Да не суй ты мне это под нос! — отмахиваясь от сдачи, которую я молча ей протягиваю. — И парашу свою забери, — как собаке, с хозяйской небрежностью бросает мне Алиса ненужную кость, брезгливо указывая на стаканчик. — Я это пить не буду. Всё, поехали, — распоряжается она, передёргивая плечами. Меня охватывает испепеляющее пламя стыда. Хорошо, если после всего случившегося Алиса позволит мне остаться в живых. Наше знакомство было ошибкой. Чудовищной, ужасающей фантасмагорической оплошностью. И мне нечем искупить свою вину, нечего принести в жертву, кроме собственной свободы. Я отвезу Алису куда угодно — хоть на край мира, хоть в преисподнюю, из которой она вышла. Сделаю всё, что придёт ей в голову. И не стану сопротивляться. Даже если она захочет вспороть мне горло, чтобы напиться крови. С этими мыслями я, миновав вереницу светофоров, выруливаю на кольцевую. — Дальше вниз, — с былым равнодушием сообщает Алиса, уткнувшаяся в телефон. И я послушно направляю «Тойоту» по обозначенному маршруту. — Если ты никуда не спешишь, — тишину вновь нарушает ледяной голос, — можешь ехать и помедленнее. Но меня ждать никто не будет. Я беспрекословно прибавляю скорость. — Разве у тебя клиенты не записаны? — Я сегодня не работаю. — Нет? — удивляюсь. — А куда же мы тогда едем? — не рассчитывая на ответ от безразличной пустоты. — Дальше, — повторяет она, не вдаваясь в детали. И «Тойота» мчится в указанном направлении. — Всё, здесь останови, — ставит наконец Алиса финальную точку пути, опуская ноги. Я хочу напомнить, что тут шестиполосное движение, а мы в крайнем левом ряду, и останавливаться негде, за нами тянется вереница машин. Но опасаюсь вновь навлечь на себя её гнев. И в то же время не могу подчиниться. В терзаниях поглядывая по сторонам, я высматриваю место для парковки, не тормозя «Тойоту». — Останови машину! — набатом звучит раздосадованный голос. — Прости, — сдаюсь, мысленно приготовившись к самой жестокой казни из существующих. — Не могу. Не здесь. Алиса с изнурённостью великомученика закатывает глаза. Успевая, наверное, в миллионный раз пожалеть о том, что пустила меня за руль. — Ну что опять? — эти слова вонзаются в меня как три штыря. Я по очереди вынимаю каждый из них: — Тут негде встать. Она хмуро усмехается, глядя, как моё чувство собственного достоинства корчится в болевых судорогах. — Дальше есть парковка, — неожиданно принимает решение меня пощадить. Я в признательности киваю, вцепившись в руль. Доехав до обозначенного места и заглушив двигатель, собираюсь повторно извиниться, но Алиса жестом прерывает мой неозвученный монолог: — Занеси в ремонт туфли, — распоряжается она, открывая дверь. — Тебе хотя бы это доверить можно? Или мне проследить? — с насмешкой уточняют сощуренные глаза. — Я всё сделаю, — спешу уверить уже опустевший салон, провожая взглядом блестящие в солнечных лучах чулки, во тьме которых белеют безжалостные ноги. И даже не успеваю уточнить, какие туфли, где их взять и зачем им потребовался ремонт. Плотный, непроницаемо чёрный пакет, скрывающий сакральную реликвию, я обнаруживаю под задним сиденьем и не сразу нахожу в себе решимость прикоснуться. А когда всё-таки, не заглядывая внутрь, ощупываю сквозь пластиковую преграду острую выпуклость каблуков, очерчиваю ладонью округлые, как женские бёдра, задники, чувствую, как кровь приливает к вискам. Какие ещё туфли носит Алиса? Глянцевые, ослепляющие блеском? Или, может, благородно матовые? С ремешками, которым позволено подобострастно обнимать щиколотку, или шнурками, переплетающимися искусной вязью? В экстазном, постыдном нетерпении я открываю пакет. Чтобы вынуть оттуда чёрные замшевые туфли-лодочки, ещё помнящие отметины её пальцев и тёплую испарину стоп. Я сминаю упоительно мягкую стельку, просовывая руку в манящую тесноту носка. С вороватым наслаждением поглаживаю замшевые бока. Жадно обхватываю шпильку, чувствуя, как та скользит по взмокшей ладони. Вверх-вниз. И неожиданно мой разнузданный восторг обрывается стуком в стекло — наваждение, словно мираж, вмиг рассеивается. Я вздрагиваю, как подросток-онанист, застигнутый врасплох, и, поспешно оборачиваясь, роняю туфлю. Которая с предательской жестокостью оцарапывает руку сбитой набойкой. Давая понять, что я перешёл грань допустимого. Позволил себе непозволимое. — А? — переспрашиваю, не глядя опуская стекло. Меня ослепляет тревожный блеск кислотно-зелёной жилетки с нашивкой «ДПС ГИБДД» и приколотым к карману жетоном. Выскочивший, как чёрт из табакерки, дэпээсник с видом довольного паука, наконец-то приготовившегося отобедать, нетерпеливо потирает ладони, заглядывая в окно. — З-здравствуйте, — опешив, бормочу я, вжавшись в сиденье. В ответ он, гнусавя, дежурной скороговоркой тараторит фамилию-должность-отдел, глотая окончания слов так, что я не могу разобрать ни одно из них. И с обличающей усмешкой интересуется: — На знаки смотрите? Я, предчувствуя недоброе, отвечаю вопросом на вопрос: — А… а в чём дело? — Почему нарушаем? Знак видим? Только сейчас, в замешательстве подняв глаза, обнаруживаю грозно возвышающийся над «Тойотой» красно-синий круг, перечёркнутый крест-накрест. С суровой неумолимостью запрещающий стоянку. Под которым я умудрился бестолково запарковаться. Господи, только не это! Только не сейчас. — Документики ваши, пожалуйста, — с деланым благодушием не просит — требует — гаишник. И я, принимаясь по привычке ощупывать карманы, в липком ужасе отчаяния вспоминаю, что забыл права в машине — в своей «двенашке», которую оставил вчера у клуба. Меня бросает в дрожь. — Да я… — с трудом шевеля языком, чувствуя, как кровь тревожно пульсирует в висках, пытаюсь обрисовать ситуацию: — Да хозяйка только что вышла, я ещё не… — Хозяйка чего? — Ну, девушка… Вся в чёрном, высокая. Красивая, — зачем-то добавляю и тут же успеваю об этом пожалеть. — Лёх! — окрикивает дэпээсник товарища по форме. — Говорят, девушка тут выходила. Красивая, — копирует издевательское эхо. — Не было никакой девушки, — отзывается второй гаишник, размеренным хищническим шагом приближающийся к машине. — Документы где? — с нажимом повторяет он, смерив меня взглядом ненасытного стервятника. — Да чего тут слушать, давай оформлять, — брезгливо отплёвывается первый. — Пока оформляй вождение без документов, я проверю на угон. Его товарищ долго оценивающе рассматривает меня, задерживаясь взглядом на мятой, постыдно потной футболке и взъерошенных волосах. — В отделе проверят, — выносит он вердикт. И у меня темнеет в глазах. — Не, хочешь — сам вези, у меня вон ещё трое стоят. — Не надо, — неожиданно обретаю дар речи. Чтобы через мгновение вновь утратить: — Я… я не… Алиса была права, не спрашивая — утверждая, — что я не могу, не облажавшись, выполнить даже самое мелкое поручение. От обувной мастерской, мигающей неоновой вывеской, меня отделяют несколько дорожных полос и дэпээсный «Опель». Или пять лет тюрьмы за угон машины. Сейчас они повезут меня в отделение. Не разбираясь, сплетут лживую паутину фальшивого дела, чтобы гордо предъявить начальству статистику раскрываемости. И как я докажу, что невиновен? Алиса не станет мне помогать, она вообще не вспомнит о моём существовании. Денег на адвоката нет — придётся довольствоваться бесплатным. А он сделает всё, чтобы отправить меня за решётку. То есть пальцем не пошевелит. Пугающе яркие картины трагической судьбы вихрем проносятся перед глазами. За это мгновение я почти успеваю смириться с ролью отщепенца. Представить, как буду идти в наручниках по узкому, плохо освещённому коридору под улюлюканья заключённых. И с какой радостью меня — бессловесного тюфяка — встретят голодными глазами сокамерники, которым я не смогу противостоять. — Какие-то проблемы? — неожиданно учтиво вопрошает мягкий голос. Голос, погружающий меня в пучины рая и возвышающий до адских вершин. Я в опасливой, нерешительной радости, не веря в свершившееся чудо, оборачиваюсь. Алиса, не с беспокойством — с любопытством, — склонив голову набок, наблюдает за развернувшимся представлением. И с кошачьей грациозностью делает шаг вперёд. А потом ещё один. Цокот её каблуков упоенным эхом отдаётся в моей голове, заглушая бешено торопливый стук перепуганного сердца. Она пришла меня спасти. — Давайте отойдём, — говорит Алиса зачарованным гаишникам, замершим, как соляные столбы, предусмотрительно заходя за спину «Тойоты». Так, чтобы бдительные глаза камер не заметили ничего подозрительного. Я сижу ни жив ни мёртв, боясь пошевелиться. И лишь краем глаза замечаю в зеркале, как она ловким движением вынимает купюры из бумажника. Снисходительно подкармливая ненасытную двухголовую гидру. После чего, улыбнувшись на прощание, делает шаг к двери. Слишком поздно я успеваю заметить опрометчиво оставленную на пассажирском сиденье улику — чёрную замшевую туфлю. Алиса опускается на неё как раз в тот момент, когда я открываю рот, чтобы предупредить. От неожиданности багровые губы размыкаются, и раздаётся вскрик, лезвием рассекающий воздух. В изумлённо округлившихся глазах отражаются гнев, испуг, непонимание — и картины моей скорой мучительной гибели. — Кретин! — взвивается Алиса, вынимая из-под себя туфлю, — неотремонтированную, со сбитой набойкой. Больше всего на свете я мечтаю о том, чтобы этот каблук вонзился в мой глаз — и этому позору наступил конец. — Я просила! Просила только об одном! — её беспощадный крик разрастается, заполняет салон и вдавливает меня в кресло. — Бесполезный кретин! Ты меня достал! Мне нет оправдания, нет прощения. Я заслужил экзекуцию и последующую смерть. И когда неумолимые палачи спросят о последнем желании, я попрошу лишь об одном — о чести погибнуть от её руки. Но Алиса опускает уже было занесённый над головой меч. Тянется к пачке «Парламента», которую я купил вчера, и, подцепив острым кончиком ногтя сигарету, вынимает её из тесноты упаковки. После чего обхватывает жадными губами, оставляя на фильтре кровавый след помады, достаёт из бардачка зажигалку. Облизывает пламенем кончик. — Ну чего сидишь? — с пленительной полуулыбкой, в прежней томительной вальяжности забросив ноги на приборную панель, мурлычет она, выдыхая струйку горького белёсого дыма мне в лицо. И я едва сдерживаюсь, чтобы не поддаться дьявольскому соблазну попросить сигарету. — Поехали уже. «Тойота», урча заведённым мотором, трогается с места. Осоловелый после бессонной ночи и пережитых за день потрясений, я невидящим взглядом смотрю на мелькающую рябь дорожных полос, не решаясь спросить, куда Алисе вздумалось поехать на этот раз. Но она заговаривает сама: — Мне нужно кое-что забрать. Запоздало снисходя до пояснения: — В другой стороне. Я колешу по городу уже часа три, пробираясь спутанными лабиринтами к неведомому, несуществующему Минотавру. Останавливаясь перед налитыми кровью глазами светофоров, пережидая вечность в пробках, повинуясь приказам регулировщиков, заглушая «Тойоту» и заводя вновь. В конце концов, когда Алиса в очередной раз возвращается с новым поручением, объявляя следующую точку бесконечного маршрута, я не выдерживаю. Накопившееся изнеможение выплёскивается в нервную дрожь и отчаянную мольбу о пощаде: — Но я же не шофёр! Она смеряет меня снисходительным взглядом и, сардонически улыбаясь, облизывает губы: — А кто тебя просил? И мне нечего возразить. Некого обвинить в безотказности и подобострастии, кроме себя. Я сам надел на шею рабский чокер и протянул Алисе руки, чтобы она заключила их в кандалы. — Куда? — в смирении переспрашиваю без надежды на ответ. — В «Каудаль», — снисходительно повторяет она. — В винный магазин. — И с неожиданным милосердием впервые за день диктует точный адрес. Где я с трудом нахожу свободное парковочное место, втискиваясь между «Тианой» и «Таурусом». И, проводив Алису взглядом до арочных ворот, в бессилии опускаю голову на руль, проваливаясь в вязкую, как кисель, спасительную дрёму. Мне мерещатся кроваво-красные губы, улыбающиеся из сотен тысяч раздроблённых на осколки зеркал. Губы, беспощадно шепчущие: — Прямо. Налево. Направо до поворота. Обличительно смеющиеся над моей беспрекословностью: — Поехали. И я, вздрагивая, испуганно выпрямляюсь. — Поехали, говорю, — наяву командует Алиса, укладывая под ноги бумажный пакет, в котором в лучах садящегося солнца блестит зелёное бутылочное стекло. — Домой, — в последнем жесте сострадания, устало потягиваясь, добавляет она. Дом встречает нас уже знакомыми строго глядящими воротами, ухоженными дорожками, мощёными тротуарами и рядами припаркованных автомобилей. «Тойота», помаргивая фарами, утомлённо замирает. — Ладно, — говорит Алиса, поднимая пакет и открывая дверь, впуская в душный разогретый салон прохладный вечерний воздух, — припаркуйся и поднимайся, — невозмутимо бросает она вместо прощания, касаясь каблуком асфальта. И меня охватывает пугливый ребяческий восторг. Я с сомнением сжимаю руль, отказываясь поверить в услышанное. Она в самом деле зовёт меня к себе? Открывает тайну бытия, позволяет переступить порог сокровенного? Удостаивает небрежным интересом? — Не строй иллюзий, — покровительственно отзывается Алиса, словно прочитав мои мысли. — Я купила вина. Хочу его выпить. Посидишь, потом уйдёшь, — мимоходом сообщает она, хлопая дверью. Не оставляя мне выбора. Тут же забывая о моём существовании. И не вспоминает даже тогда, когда бесшумный зеркальный лифт распахивает прохладную пасть, впуская нас. Отражая в четырёх измерениях равнодушную, жестокосердную дьяволицу и взволнованного помятого идиота с двухдневной щетиной. Алиса не видит меня, с хозяйской непосредственностью открывая тяжёлую дверь, шагая в душный полумрак квартиры, растворяясь в нём. Отточенным изящным движением стягивая туфли, с обманчивой беззащитностью ступая босыми ногами по кафельному полу. Я стою поодаль, вжавшись в стену, не решаясь без позволения пошевелиться. Но Алиса не вспоминает обо мне, и, преодолев сомнение, я робкой тенью шмыгаю за ней, осторожно закрывая дверь, чтобы не потревожить чужой покой. Оставаясь призрачным гостем в незнакомой полумгле. — Я не поеду, — негодует темнота где-то невдалеке, отзываясь на телефонный звонок, — заняться мне, что ли, нечем? Он умер, — с усмешкой напоминает она, — умер, и ему уже всё равно, приеду я или нет, — беспощадно отчеканивая каждое слово. — Нет, души не существует. Ты манипулируешь пафосными понятиями, чтобы мне стало стыдно. — Неожиданно вспыхнувший свет софитов ослепляет меня, и я, как преступник, пойманный во время совершения кражи, отшатываюсь к стене. Алиса, плечом прижимая телефон к уху, опускает на барную стойку салфетку. Вонзает острый блестящий край штопора в пробку. — Ты идиотка, — говорит, откупоривая бутылку. Наполняя широкий сверкающий бокал тёмным, как кровь, вином. Обхватив длинными тонкими пальцами ножку, постукивая ногтями по стеклу, жадно припадает к краю. И, сделав глоток, облизав ненасытные губы, безжалостно отрезает: — У меня всё хорошо. Не звони мне больше. После чего с брезгливостью бросает телефон на стол и, по-прежнему не замечая моего присутствия, выплывает в коридор. Зажигает свет в комнате и по мягкому светлому ковру проходит к письменному столу. Я как покорная собака тянусь следом. Не решаясь опуститься на широкую кровать, застеленную серо-чёрным покрывалом, присаживаюсь на самый край кожаного кресла, стоящего в углу комнаты, по-ученически кладу ладони на колени. С кем она говорила? С матерью? Сестрой? Подругой? Могут ли у Алисы вообще быть друзья? Способна ли она любить кого-то, кроме себя? Я опасливо оглядываюсь по сторонам. Со светлых стен на меня смотрит строгая пустота: здесь нет ни картин, ни фотографий, ни часов. Ничего, что могло бы рассказать о пристрастиях или воспоминаниях Алисы. Она, поставив бокал, опускается в глубокое начальническое кресло, вытягивает ноги на стол, обнажая белую полоску оголённого бедра, не обтянутого чулком. Поднимает крышку ноутбука и касается клавиатуры кончиками ногтей. Глаз веб-камеры послушно пробуждается от сна, вспыхивая любопытствующим ярко-синим светом. Багровые губы растягиваются в пленительной удовлетворённой улыбке. Алиса, поведя плечами, позволяя кардигану свободно соскользнуть с рук, сбрасывает его на пол, оставаясь в коротком чёрном платье на узких бретельках. И касается кончиком хищного языка края бокала. Неторопливо пригубливает вино, с наслаждением сомелье пробуя его на вкус. Затем делает ещё один глоток, уже нетерпеливый, жадный. И отставляет бокал. Она проводит ладонью по бедру и скользит длинными тонкими пальцами в темноту платья. Со змеиной ловкостью высвобождаясь из белья, как из ненужной кожи, роняя его на ковёр. Открывая всевидящему глазу веб-камеры — не мне —бесстыдно разведённые бёдра. Я чувствую, как на лбу выступает испарина и капля пота стекает по виску. Но не могу поднять руку, чтобы смахнуть её. Алиса открывает ящик стола и достаёт оттуда стеклянный фаллос с рельефным кончиком. После чего с алчной распутностью проводит им по влажному языку, обхватывает губами, оставляя на поверхности кроваво-алые следы. И в штанах моих умоляюще дёргается член. А она, не осеняя меня вниманием, принимается отдаваться всему миру. Не позволяя никому прикоснуться к горячей коже, почувствовать мягкость пряных губ, просунуть руку в липкую влажность похотливо распахнутых бёдер. Не допуская к себе никого — кроме стеклянного фаллоимитатора. Милостивее было бы убить меня. Я не хочу ничего, лишь упасть на колени и подползти к ней, умоляя позволить стать одним из сотен молчаливых наблюдателей. Но не могу даже пошевелиться. И, как неудачнику, не успевшему купить билет в первые ряды, мне безмолвно разрешают с вороватым наслаждением смотреть спектакль из самого дальнего угла комнаты. Охваченному томительной дрожью вуайериста, следить за тем, как стеклянный фаллос исчезает в манящей тесноте напряжённо сведённых бёдер, как длинные пальцы скользят по взмокшей коже. Я неотрывно смотрю на пульсирующий в чёрных локонах, разметавшихся по плечам, возбуждённый свет. Замечая, как ненасытные губы зазывно размыкаются и напрягаются обтянутые чулками колени. Алиса надсадно стонет, запрокидывая голову. Кончает-кончает-кончает, упираясь ладонями в изголовье кресла. А потом в блаженстве обмякает, тяжело, напряжённо дыша, не находя сил захлопнуть крышку ноутбука. В изнеможении сбрасывает ноги со стола, слегка касаясь бокала с недопитым вином, отчего тот, потревоженный, недовольно звенит. Я вздрагиваю в кресле, не зная, куда деться: то ли сильнее вжаться в спинку, слиться с ней, то ли подняться и уйти. И неожиданно постыдно изливаюсь семенем в собственные штаны. Чувствуя, как по брючной ткани медленно расползается липкое пятно неудержимого позора. Алиса слегка поворачивает голову, впервые с недовольством вспоминая о моём существовании. Одними бессильными губами шепча неумолимое: — Пошёл вон. Я поднимаюсь и на негнущихся ногах покорно иду к двери, опасаясь оглянуться на пылающие огнём глаза и повторить судьбу Лотовой жены. Но, оказавшись на улице, не могу уйти. Ещё долго, как зачарованный, обхожу по кругу колдовской дом, отыскивая взглядом окно Алисы. Гадая, спит ли она? В одиночестве допивает вино? Или, может быть, уже набирает номер кого-то ещё, кто бы так же смиренно составил ей компанию? Кого-то, кто не найдёт в себе сил отказаться. Я с изнеможением опускаюсь на скамейку, глядя в беззвёздное, равнодушно тёмное небо. Наблюдая, как на горизонте расплывается ярко-жёлтый свет, исходящий от пафосных, по словам Алисы, муравейников. И чувствую, как налитые усталостью глаза измученно закрываются.