Тиамат

Мы въезжаем в город уже после наступления темноты. Автострада шумит, бурлит суетой, сверкает золотом фонарных огней и фар, встречает нас билбордами и светом высотных домов-ракет. Они выжелчивают небо, отчего кажется, будто на его фоне кружатся не крупицы снега, а падающие звёзды. Потягиваясь после тяжёлого, вязкого сна, я разминаю затёкшую шею и, зевая, бросаю водителю: — На съезде направо. Пол-утра промаявшись на трассе в ожидании новых милостивых попутчиков, мы наконец-то, из последних сил терпя вынужденное соседство друг с другом, добрались до Москвы. Где и нашли водителя, согласившегося довезти нас прямиком до дома. Чтобы не слушать докучливую болтовню, я, как и хотел, не скупясь заплатил за молчание. Запретил включать радио, отвечать на телефонные звонки и слишком громко дышать. После чего с вальяжностью императора растянулся на заднем сиденье, усадив Алису вперёд. Откинувшись на спинку кресла, по неистребимой привычке упёршись каблуками в переднюю панель, она, не оборачиваясь, с насмешливым упрямством парирует: — Налево. Водитель бросает настороженный взгляд в зеркало заднего вида. Не понимая, кого послушаться: сумасбродную женщину, озаряющую его самой светлой, дружелюбной улыбкой, или щедрого благодетеля со злым помятым лицом. — Направо, — сквозь зубы повторяю я. — Налево-налево, — в безмятежности уверяет тонкая рука. Огладив изголовье, она скользит по обшивке крыши и признаётся: — Я устала. Оч-чень устала, — убеждённо добавляют ярко белеющие в сумраке пальцы, — и хочу отдохнуть. — Перекрутившись на сиденье, Алиса сбрасывает ноги и оборачивается: — А ты не хочешь? — с искусительной полуулыбкой осведомляется она. — Нажраться в хлам? — понимающе уточняю. В салоне раздаётся короткий взрыв смеха. — Заметь, это ты предложил. Но мы оба отлично знаем, что я угадал. Чем ближе мы подбираемся к дому, тем сильнее её терзает подспудное нетерпение, тревога, причину которой Алиса не хочет понимать. Тщательно маскируемый под пароксизм азарта страх. Ужас перед пропастью отчаяния, на краю которой она стоит, из последних сил удерживаясь, чтобы не соскользнуть вниз. Не думать о том, что вскоре у неё не останется никого, с кем можно будет делить скуку на две дорожки, разливать на два стакана — испытывать взаимное облегчение. Она хотела, чтобы я превратился в её отражение. Прошёл тот же путь, ощутил эйфорию безрассудства и муку тоски. Узнал, каково это: жить, не опасаясь остро заточенных лезвий социальных императивов, тюремных сроков, завтрашнего дня. Стал единственным человеком, общество которого Алиса согласна стерпеть, — ею. Но быстрее всего свыкаешься с собственным существованием. И именно себя начинаешь ненавидеть раньше, чем мир вокруг. Таков закон человеческой природы, неизбежная данность, с которой мы оба знакомы слишком хорошо. С ней невозможно смириться — лишь попытаться подчинить её себе. Превратить злобу и обречённость в агонию куража. — Ну давай, — усмехаюсь. — Давай нажрёмся. Но напиваться наедине друг с другом — всё равно что сидеть с бутылкой напротив зеркала. Худшая перспектива из всех возможных. Поэтому мы требуем остановить машину у входа в первый попавшийся по пути стрип-клуб. С порога на нас обрушиваются удары музыки — почти оглушающий ритмичный грохот, от которого я давно отвык. Он пульсом отдаётся в висках, перехватывает горло, на мгновение сбивает с ног. Заставляет всполохи света дёргаться в судорогах: красные, истошно-розовые, синие, фиолетовые. Они покрывают сцену, диваны, барную стойку и тела танцовщиц. Превращаются в неразборчивое цветное месиво. Сменяются слишком быстро — чтобы посетители не успели заметить прожжённые пеплом дыры на ковролиновом полу, кишки проводов, висящие по стенам, и усталость на лицах полуголых официанток. В искусственной дымной пелене я с трудом вижу девушек, старательно извивающихся на сцене. С неестественной, плохо отрепетированной кокетливостью они трутся о шесты. Обхватывают их неэстетично дряблыми бёдрами, даже не стараясь изображать азарт вожделения. Растопырив ноги, вяло изгибаются, вертят задницами, выставляют их так, чтобы сидящие у сцены мужики могли зайтись одобрительным гоготом и в пьяном угаре вседозволенности потянуться сальными лапами. Но танцовщицы перекручиваются на каблуках и с извиняющимися улыбками подаются назад. Невзначай кивая на развешанные предупреждения в затрёпанных, измятых файлах: «Уважаемые гости! Наши девушки не оказывают интимных услуг!». Как в музее: смотреть можно, трогать нельзя. Другие девицы увлечённо охмуряют сидящих в дальнем углу бритоголовых амбалов в костюмах. С деланой непринуждённостью смеются, заглядывают в глаза, демонстрируют глубокие вырезы декольте, — в надежде, что жирные клиенты закажут побольше дорогих коктейлей. Наверняка ничем не отличающихся от того приторно-сладкого, отдающего запахом спирта пойла, которое налито в мой стакан. Ничем, кроме названий и цен. Меня охватывает тошнотворная скука. Откинувшись на спинку дивана, поставив сумку под ноги, я делаю глоток за глотком — чтобы не разбирать вкуса. Не замечать унылой нелепости, безвкусицы и вульгарности всего происходящего. Когда ты пьян, даже самое безобразное шоу кажется невероятно увлекательным. Создаётся мираж драйва, дурманящей лёгкости, возбуждения. Стриптизёрши стараются вовсю. Виляют бёдрами, с натужно широкими улыбками демонстрируют покрытые испариной груди, будто умоляя: посмотрите на нас! Расслабьтесь! Разве не за этим вы пришли? Поднять себе настроение, скинуть старую хандру, грызущую душу, — вернуться в привычный мир, который всегда дарил приятное успокоение, свободу, заставлял позабыть обо всём. В особенности — об остром чувстве одиночества. Мы дадим вам дешёвую иллюзию собственного превосходства. Обласкаем фальшивым вниманием, вернём несуществующий, давно утраченный кайф. Только смотрите на нас. Любуйтесь, не отрывая глаз. — Пошли отсюда, — говорю, наклоняясь к сидящей рядом Алисе. Она с искренним любопытством наблюдает за телодвижениями танцовщиц, водя кончиком языка по коктейльной трубочке. Не чувствуя — не желая чувствовать — убогой фальшивости спектакля. — А тебе не нравится? — удивляются неощутимо бледные губы. В отблесках света кажущиеся ярко-алыми. Влажные и блестящие от спирта. Я отрицательно качаю головой. И Алиса, нетерпеливо взмахнув рукой, жестом подзывает одну из официанток. Не говоря ни слова, постукивает ногтями по моему опустевшему стакану. — Везде будет то же самое, — почти беззвучно добавляет она, не стараясь перекричать бьющую по ушам музыку. — Просто пей. Не думай ни о чём. И с этими словами вскакивает, принимаясь кружиться на покрытом цветными пятнами полу. Мы почти неотличимы друг от друга. В ней всё то же, что и во мне: неутолимый голод раздражения, смута безысходной тоски. Разница лишь в том, что на меня она наваливается тяжестью, приковывает к месту, а Алису обжигает огнём нетерпения, заставляет без устали двигаться по танцполу, в сутолоке толпы. Перекручиваться, вскидывать руки, открывать испещрённую всполохами шею. Когда тебе больше не за что цепляться, нечего терять, остаётся лишь плясать на углях. Делай вид, что счастлива. Играй радость боли, изображай неистовость эфемерного экстаза. Пей — не думай ни о чём. И когда-нибудь ты забудешь, что притворяешься. Что созданная тобой вселенная — всего лишь яркая, но плоская декорация, которая давно рухнула, развалилась на куски. Пламя в глазах Алисы вспыхивает разноцветными бликами и тут же гаснет. Она силится воскресить его: распаляет новыми и новыми движениями, раздувает смехом, приносит в жертву саму себя. Становится бестелесной и бездушной тенью, скользящей в сумраке, теряющейся в духоте и гвалте. И, вынырнув из темноты, замирает у сцены, где извиваются две татуированные девушки в одинаковых чёрных бикини. Запрокидывают головы, оглаживают друг друга длинными выбеленными волосами, скользят руками по сверкающим от пота животам. Разводят в стороны бёдра, замирая у самого края. Чтобы Алиса могла потянуться вперёд, тенью нависнуть над одной из танцовщиц, в нахальстве безрассудства провести кончиками ногтей по её ярко напомаженным губам. И призывно заглянуть в глаза. Это не разрешено никому — только ей. Она не гость, не человек, которого можно обуздать правилами, запугать законом, — стихия мученического хаоса и агонизирующей похоти. Алиса должна следовать только за призраками сиюминутных желаний, за ускользающей тенью куража. В противном случае у неё не останется ничего. Она будет выглядеть жалко, гадко и нелепо. Лишится главного преимущества, без которого не сможет чувствовать себя уверенно в этом мире, — упоительной власти над ним. На лице её не отражается ни малейшего проблеска заинтересованности — лишь голодная пустота и бесконечное одиночество. Но она продолжает упрямо целовать стриптизёршу, в жадной поспешности пачкать губы её помадой, сминать волосы в исступлённо дрожащих пальцах. Под одобрительный свист и гогот посетителей скользить ладонями по её шее, спине, пояснице. Так, словно в мире больше не осталось людей, кроме этой незнакомой напичканной силиконом шлюхи. Алиса медленно отстраняется, оборачиваясь ко мне. Я знаю, чего она хочет: продолжения. Здесь — в клубе, под бдительными взглядами охранников и менеджеров — это запрещено. Но когда у тебя есть деньги, ты можешь позволить себе купить любую понравившуюся игрушку. Увезти её куда угодно, сделать всё, что придёт на ум. Мы это уже проходили. Ничего нового. Я делаю вид, что не понимаю молчаливых намёков, и залпом допиваю коктейль. В голову ударяет муторное и злое опьянение. Глаза болят от пестрящего света, во рту стоит горечь. Мне хочется только одного — исчезнуть. Превратиться в полосу черноты, в туманную завесу, впрыснуть в себя холод небытия. Пусть развлекается как хочет. С меня довольно. Я припечатываю столик стопкой денег. Поднимаюсь и, подхватив сумку, иду к выходу. Плечом расталкивая танцующую толпу, стоящих у дверей охранников, продираюсь в промозглость ночной улицы. Меня бьёт мелкая дрожь. Но не от ветра, царапающего лицо, или снега, кружащегося в воздухе. Мне просто не по себе. Так бывает, когда чувствуешь, что не можешь контролировать собственную жизнь. Кажется, ещё мгновение — и случится что-то непоправимое. — Стой! — раздаётся вскрик за спиной. — Эдик! Подожди! Я с досадой оглядываюсь — чтобы мысленно чертыхнуться и страдальчески закатить глаза. Алиса, с трудом переставляя ноги, царапая каблуками асфальт, тащит за собой злополучную стриптизёршу. Нагота её скрыта под длинным бесформенным пальто, в спешке застёгнутом не на все пуговицы. Из кармана которого торчат деньги — мой милостивый подарок, оставленный как откуп от безумств Алисы, от её взбалмошных идей. — Она поедет с нами, — объявляют перепачканные чужой помадой строптивые губы. Всю дорогу они целуются на заднем сиденье такси. Сплетаются языками, волосами, пальцами. Опаляют друг друга надсадным дыханием, охватывают руками, жадно размыкают губы, ловя обоюдные томительные вздохи. Содрогаясь в неистовстве патетичной похоти. Которая — я понимаю это слишком хорошо — такая же неискренняя, фальшивая, как и остальной созданный Алисой мир. И оттого не чувствую ни возбуждения, ни веселья — ничего, кроме тяжести мрачного опьянения. — Ну вы ещё потрахайтесь тут, — брезгливо фыркаю, отворачиваясь. И бросаю водителю-таджику: — Погромче сделай, — жестом приказывая усилить вой безвкусной восточной музыки и трагические стенания вокалиста, зачем-то решившего петь по-русски с невообразимо диким кавказским акцентом: — Ах, дэньги, дэньги всё реша-ать… Дэньги нам любить меша-ать… Мне кажется, что мозги вот-вот вытекут из ушей, и барабанные перепонки взорвутся, не в силах выдержать мучительный грохот этой дешёвой похабщины. Но, стиснув зубы, продолжаю слушать завывания певца — лишь бы не разбирать стонов, доносящихся с заднего сиденья. — Если дэньги есть, дэвущка придёт, — со вселенской болью отчаяния и обиды уверяет он. — От твоей любви с ума сойдё-от. Я усмехаюсь, почему-то спьяну вспоминая Андрея Ребикова. Уж этот-то несчастный рогоносец осмелился бы не согласиться с таким душераздирающим постулатом. Не он ли с пеной у рта уверял, что любовь нельзя купить? Но это неправда. Если у тебя есть деньги, ты получаешь всё: красоту, власть, успех. Десятки новых имён, безграничные возможности. Не говоря уже о связанных с этим удивительных опытах и переживаниях. Со временем, конечно, начинаешь понимать, что ощущения, которые ты испытывал, давно перестали доставлять удовольствие, и всё проходит, остаётся только огромная, непереносимая усталость и скука. Но куда лучше тосковать где-нибудь на вилле, в окружении смазливых девиц с крепкими загорелыми задницами. А не в серости унылых будней, пересчитывая копейки, пытаясь свести концы с концами. Я крепче прижимаю к себе сумку. Больше всего мне сейчас хочется выбраться из удушливой тесноты салона и отправиться куда глаза глядят. Оставить позади ревущую пошлую музыку, подпевающего водителя, а заодно и Алису с её новой одноразовой игрушкой — весь этот невыносимо убогий фарс с претензией на значимость. Без которого я прежде не мыслил себя. Но вместо того чтобы двинуться в противоположную от дома Алисы сторону, взбираюсь на крыльцо. Тяжело вваливаюсь в подъезд, слушая цокот каблуков за спиной и пьяный смех. Я не вижу, не хочу видеть ничего, когда распахиваю входную дверь и переступаю порог тёмной, давно ставшей нежилой квартиры. И, не разуваясь, прохожу в спальню, устало опускаюсь в кресло. Равнодушным, невидящим взглядом наблюдая, как Алиса, едва держась на ногах, тянет за собой стриптизёршу. Они зачем-то включают свет — будто хотят, чтобы я неотрывно смотрел, не упускал ни единой детали. И, не в силах разомкнуть объятия, падают на кровать. Не обращая внимания на меня, сминают простыни, скользят руками по разгорячённым телам друг друга. Я достаю из заднего кармана смятую пачку сигарет и вынимаю одну, сжимая её в зубах, — чтобы хоть чем-то занять себя за просмотром надоевшего, безынтересного спектакля. Всё равно делать больше нечего: апатическая усталость намертво пригвождает меня к креслу, я не могу найти в себе сил пошевелиться, встать и уйти. Вместо этого щёлкаю зажигалкой, затягиваясь, впуская в лёгкие горький дым. Глядя, как Алиса возит губами по ключицам девушки, оставляет мокрые следы на её коже. Жаль, нельзя умереть прямо сейчас. Невозможно забыться, отключиться — сделать так, чтобы прошедшие месяцы оказались лишь похмельным сном. Или превратиться в эту шлюху, чтобы нежиться в бледной тени несуществующего удовольствия, испытывать давно недоступные эмоции. Мне остаётся лишь смотреть. Не с восторженным трепетом вуайериста, а в отрешённой непричастности порнооператора наблюдать за тем, как Алиса распластывается на кровати, дозволяя девушке жадно перекатывать в пальцах её соски. Охватывать их губами, облизывать. Тянуть, оставляя тонкую нить слюны. Неудачный ракурс. Плохие движения. Добавьте неискренней страсти, усильте терзания вожделения. Заставьте воображаемых зрителей сходить с ума. Сделайте так, чтобы они корчились в судорогах муки. Мечтали умереть — лишь бы оказаться на вашем месте. Не позорьте студию, кретинки, чёрт вас дери! Я медленно выпускаю дым в потолок, вытягивая ноги на стоящую на полу сумку. Всё, что происходит перед глазами, — лишь череда бессмысленных картинок, наслоившихся одна на другую. Абсурдных, как сама жизнь. А ведь когда-то я завидовал Алисе, хотя в душе понимал, что это глупо и пошло. Но мне казалось, её мир — вихрь развлечений, ураган беспринципности, безрассудства — сможет подарить новизну ощущений, которых я был лишён из-за собственной косности и трусости. Я сам хотел стать таким, как она. Не опасаться ничего, жить сегодняшним днём, брать всё, что доступно, дышать свободой. Но вместо головокружительного восторга получил лишь невыносимое одиночество, пресыщение и скуку. Может, нет разницы, как проходит твоя жизнь: в вечной гонке за адреналином или в приличной, социально одобряемой обыденности, — рано или поздно в равной степени приедается всё. И даже если тебе удаётся освободиться от оков условностей, немедленно возникают новые, ещё более прочные. Человек — это самое больное животное на земле, вечно недовольное всем, что подкидывает ему судьба. Он постоянно жаждет остроты, мечтает стать богом и, не в силах смиряться с душевной опустошённостью, делает всё, чтобы продлить иллюзию осмысленности своего существования. Я прикуриваю новую сигарету от предыдущей. С ленцой наблюдаю за Алисой, растянувшейся на простынях. Запрокинув голову, разметав волосы по подушке, она широко разводит напряжённо взмокшие бёдра. Притягивает девицу к себе, требуя уткнуться лицом меж её ног. И та послушно исполняет этот молчаливый приказ. Потому что не понимает, что Алисе нужен не секс, а безумный побег от реальности. Не желая выносить груза неизбежной тоски, она только делает вид, что возбуждена, довольна, счастлива. Но её притворство не играет никакой роли. Уже ясно: ничего не выйдет. Нет, на это невозможно смотреть! Худшего порно я в жизни не видел. Оно должно называться как-то вроде: «Кончаю перед лицом экзистенциального ужаса». Или: «Вылижи безысходность». Или: «Оргазм как способ поКОНЧИТЬ с собой». Миллионы просмотров, первые места в топ-списке роликов на «Порнхабе». Зрители ликуют, изливаются в штаны липким страхом смерти. Прекрасная работа, господин оператор. Как вас зовут? Доктор Шпенглер? Архилох? Горелов Эдуард Александрович? Мы повесим ваши имена на доску почёта — за заслуги перед небытием. Поднимаюсь и в надежде отвлечься иду на кухню. Вытаскиваю из холодильника початую бутылку джина, смиренно прождавшую меня несколько месяцев. Отвинчиваю крышку, делаю глоток. Можжевеловая горечь злобы и разочарования принимается жечь язык, охватывает огнём горло — не разливается стылостью успокоения. Может, дело в том, что джин, всегда тяжёлый и сухой, кажется недостаточно ледяным. А я хочу, чтобы от холода свело зубы. Чтобы он очистил, опустошил меня — потушил ненависть, полыхающую в сознании. Угомонил бессильный гнев и ужас — самый лютый и мрачный из всех существующих. Поэтому достаю из морозильного отсека лоток со льдом. Припечатываю им стол, ударяю кулаком — но безуспешно: кубики не хотят отделяться друг от друга. Тогда в бешенстве отчаяния я хватаю первый попавшийся под руку нож, принимаясь в исступлении колотить по ним остриём. Раздрабливая их, с треском разламывая на десятки осколков, разлетающихся по углам. Не могу остановиться, всё рублю и рублю, выплёскивая боль отчаяния, — до тех пор, пока стол не покрывается ледяной крошкой и руки не сводит от холода и усталости. Только после этого я замираю. Пошатнувшись, без сил опускаюсь на пол, продолжая сжимать в трясущихся пальцах нож. В анабиозе беспамятства делаю глоток из бутылки. А потом ещё один. Медленно проваливаясь в тяжёлое, но спасительное забытье. Из полудрёмы меня вырывает громкий звук — кажется, это захлопнулась входная дверь. Но я продолжаю сидеть, привалившись к холодильнику, не находя в себе сил пошевелиться. Кухня плывёт перед глазами, и очертания предметов смазываются, теряются в полумгле. Я не могу ни вспомнить что-то важное, ни сосредоточиться на обрывках мыслей, которые вертятся в голове. В пальцах отзывается неясная колкая тревога. Меня охватывает странное предчувствие чего-то недоброго, причину которого не удаётся понять. Я заставляю себя встать, сделать несколько шагов. Чтобы не упасть, приходится держаться за стены. Идти, осторожно переставляя ноги, — к свету, пятном расплывающемуся на коридорном полу. Не раздаётся ни звука — лишь тяжёлое биение крови, отдающееся в висках. Алиса как ни в чём не бывало сидит на краю кровати, смотрясь в маленькое зеркальце. Я скольжу невидящим взглядом по её обнажённой груди, по животу и босым ногам — вниз, к ковру. И меня ошпаривает отрезвляющим ужасом. Сердце принимается колотиться так быстро, что, кажется, вот-вот взорвётся, разлетится на части. Нет-нет-нет! Не может быть… — Где моя сумка? — тяжело выдыхаю, не желая убеждаться в реальности увиденного. Чувствуя, как воздух мутью осел в лёгких, сдавил их болью. Алиса продолжает всматриваться в зеркальце, которое сжимает в руке. Выкрутив из патрона алый помадный кончик, неспешно касается им губ. С оттяжкой ведёт от одного уголка к другому. Молчит так долго, что у меня начинает темнеть в глазах. Я стискиваю в кулаке нож и хриплю: — Ты, блядь, оглохла? — Сумка? — беспечным эхом отзывается Алиса. Она даже не смотрит в мою сторону, не замечает, как тяжело дрожат у меня пальцы. В искренности наплевательства не спешит продолжать речь. — А я её отдала, — наконец снисходят до ответа пламенеющие обманчивой алчностью губы. Во мне мгновенно вскипает отчаянная ярость. Не помня себя, я опрометью вылетаю за дверь. Оскальзываясь на плиточном полу, кидаюсь к лестнице. Кровь гулко стучит в ушах, я захлёбываюсь собственным хрипом, слышу, как тяжело он дрожит в горле, пока я сбегаю вниз по ступеням. И молюсь лишь об одном: только бы эта мразь была ещё здесь. Не успела сесть в такси, ускользнуть в темноту… Но улица встречает меня звенящей пустотой. Рядами беззаботно дремлющих на парковке автомобилей, равнодушно глядящими окнами соседних домов. В лицо бьёт ветер. Охватывает меня дрожью исступлённой злобы. Я бью ногой по пандусу и в бессилии безнадёжности ору, срываясь на хрип. Не слыша и не видя ничего, колочу кулаками по перилам. Какая-то драная шлюха прихватила все мои кровно заработанные деньги и съебалась — прежде, чем я успел понять, что произошло. Забрала последнюю надежду на лучшее — моё будущее, с милостивого дозволения Алисы. Нет, я это так не оставлю! — Сука! — реву раненым медведем, влетая обратно в квартиру. — Ёбаная тварь! А ну иди сюда! Ярость ослепляет меня, застилает глаза алой пеленой. Путаясь во времени и пространстве, я по наитию хватаю Алису за горло и вдавливаю в кровать. Наваливаюсь сверху — чтобы она не смогла пошевелиться, высвободиться, избежать смерча моего гнева. — Ты что наделала?! — ору, отвешивая ей одну пощёчину за другой. Не давая пальцам остыть, чувствуя, как они горят огнём. Дрожат, с трудом стискивая рукоять ножа. Она обречённо бьётся в моих руках, содрогается, возит ступнями по простыне, взбивая её, пытаясь вырваться — с прежде невиданной силой. Что-то кричит, но я не разбираю ни единого слова. Не понимаю ничего, проваливаясь в забвение, лишь вижу перед собой исказившееся от ужаса лицо, неестественно расширившиеся чёрные глаза. Я ударяю Алису ножом — лишь для того, чтобы заставить успокоиться хотя бы на миг. Крепче пригвоздить к кровати, унять приступ буйства. Лезвие входит так мягко, словно разрезает масло. По телу её проходит почти оргазменная судорога, и раздаются булькающие звуки, как будто кто-то полощет горло тёплой водой. На мгновение из глубин подсознания поднимается нечто похожее на страх. Но Алиса послушно обмякает в моих руках, в безропотности позволяет заключить её в объятия, — и этого оказывается достаточно, чтобы унять охватившую меня дрожь. Больше не нужно думать ни о чём. Лицо у неё почти мраморное, словно у античной статуи. Она так прекрасна, что я не могу отвести от неё взгляда. И провожу пальцами по слипшимся локонам, пачкаясь в чём-то густом, горячем и скользком, как семя. Моя самая прекрасная женщина на земле. Моя богиня. В мире нет никого более подходящего на эту роль. Меня захлёстывает священный трепет, смешанный с умопомрачительной нежностью. — Ты же знаешь, как я тебя люблю? — шепчу, прижимаясь к её щеке. — Знаешь? — и принимаюсь покрывать кожу поцелуями. Размыкаю податливо влажные, горько-солёные губы. Сминаю их своими, чувствуя горящий на языке привкус помады и чего-то ещё — странно знакомого и неизвестного. Но тут же отстраняюсь, с надсадой почти детской обиды вскрикивая в беспощадно чёрные глаза: — Ну зачем?! Зачем ты это сделала? Она упрямо молчит. По своевольной глумливой привычке не желая объяснять ничего, приоткрывать тайную завесу безрассудства. Заставляя меня в отчаянии повалиться спиной на кровать и закрыть ладонями лицо. — Заче-ем, Алис? Почему-то — я не знаю как, откуда — пламенем вспыхивает кровь. Она течёт и течёт, алыми лентами обвивает её ключицы, обагряет грудь. Пачкает простыни, мои руки. И остро бьёт в нос. Я никуда не могу деться от этого терпкого густого запаха, щекочущего ноздри, кружащего голову. Меня мутит, снова возвращается дрожь — тяжёлая, прилипчивая, стылая. — Ты опять вся в крови, — беззлобно упрекаю, проводя краем простыни по её лицу — когда-то она была белой, а теперь сделалась тёмно-бордовой, почти чёрной. Но ей идёт этот цвет. Больше всех прочих: подходит к глазам, оттеняет кожу, из-за чего Алиса кажется ещё бледнее, чем обычно, — почти прозрачной. Болезненно хрупкой, трепетно беззащитной. Нуждающейся в моей заботе, в тепле. Я снова прижимаю её к себе. И шепчу: — Давай уедем куда-нибудь, а? Бросим всё, начнём новую жизнь... Я не смогу без тебя, ты же знаешь… — продолжая перебирать её волосы, очерчивать пальцами скулы, подбородок, выступающие шейные позвонки. Припадать к ним губами, нежа, лаская. Впитывая медленно стынущую кровь. Всю ночь я обнимаю Алису, кутая в пуховое одеяло, чтобы отогреть её неестественным, непостижимым образом остывающее тело. И не сразу понимаю, что она больше не ответит. Не отзовётся смехом, не разразится бешенством, не наречёт меня придурком. Пламя выплеснулось из неё, насквозь прожгло простынь, не оставив после себя ничего, кроме безжизненного холода. Лишь наутро я с отчётливой ясностью понимаю, что она мертва. Запоздалое осознание содеянного наваливается на меня тяжестью ужаса, пригибает к полу. Я сижу, привалившись к стене, чувствуя, как по щекам текут слёзы, разъедающие глаза горечью и болью. У меня не было никого, кроме неё. Она ворвалась в мой мир ярким наваждением, болезненной одержимостью. Возвысила меня над пресной скукой бытия и бросила в пропасть обречённости. Стала божеством и проклятием. Разрушительным хаосом, тёмным огнём уничтожения, сопряжённым с самым острым наслаждением. Всеобъемлющим экстазом, не оставившим от меня ничего. Мы оба сгорели, превратившись в пепел. Распались на бесконечно малые крупицы. А может, были таковыми всегда, с самого начала, только не знали этого. Не подозревали, что мы не боги, не люди — всего лишь пыль в мертвенной пустоте вселенной. И что нас не существует.

06.2020–03.2021