Тиамат

Ничего не происходит: небеса не падают на землю, человечество не сгорает в муках и не возносится к вершинам блаженства. Мир остаётся прежним. Мы — Бабалон и Зверь — оказались бессильны его изменить. Всё сказанное экстрасенсами обернулось — впрочем, кто бы сомневался! — ложью. За нами не приходит ни бог, ни дьявол. Только тьма, в которой всё кажется пустым и плоским: лента шоссе, придорожные столбы, ветвистые деревья, похожие на сплетённые из паутины гнёзда. «Тойоту» уносит вдаль, кажется, она летит в ночь со скоростью света, хотя стрелка спидометра едва подбирается к отметке «60». Я даже не смотрю на дорогу: мне не нужно видеть, куда и зачем мы едем. В любом случае все пути ведут в ад пустоты — домой. В опостылевшую жизнь. Я с отчётливой предопределённостью понимаю, что, когда мы вернёмся, всё закончится. Нас не объединит уже ничто: ни работа, ни развлечения, ни даже тоска. Мы, запертые в гробовой тесноте салона, настолько пресытились, закостенели в отвращении, что едва можем выносить общество друг друга. Этот грубый, дикий, животный секс стал чем-то вроде прощания. Последней попыткой смириться с бескомпромиссностью обоюдной ненависти. Но больше я не притронусь к Алисе: боюсь, что в следующий раз не смогу удержаться и подарю ей не оргазм, а смерть. Она полулежит на сиденье, поджав ноги, в безбоязненной безмятежности закрыв глаза. По вязи опущенных ресниц скользят отблески фар едущих по встречной полосе автомобилей. Вспыхивают яркими пятнами на щеках, высвечивают запёкшуюся кровь — чтобы снова окутать лицо завесой темноты. На нём нет ни тени страха — только безучастная печаль. Трудно представить, что за этим отрешением скрывается безумие, самовлюблённость и едкая злоба на мир. Но я знаю Алису слишком хорошо. Поэтому не удивляюсь, когда она, не размыкая век, с обыкновенной язвительностью спрашивает: — А ещё помедленнее нельзя? — Можно, — соглашаюсь я — сама любезность. И сбавляю скорость. В порыве гнева Алиса резко подаётся вперёд, но упирается в натянутый как струна ремень безопасности. Которым я — сама заботливость — пристегнул её, пока она спала. Если бы у меня были верёвки и кляп, то в ход, разумеется, пошли бы и они. Но, увы, пришлось довольствоваться малым: обездвижить Алису самым нехитрым, безобидным и бесполезным способом из всех существующих. Или хотя бы попытаться — в надежде, что первая же атака её истерики обрушится именно на ремень, а не на меня. — Это что ещё за херня? — больше с удивлением, нежели с раздражением осведомляются острые ногти, скользящие по его поверхности. Так, будто не понимают, для чего он вообще нужен. — Правила, — голосом неумолимого надзирателя отзываюсь я. Покровительственно уточняя: — Не нравится — иди пешком. Она выпрямляется и искривляет губы в усмешке, похожей на оскал: — Да ты совсем уже охуел, — после чего, нарочито проигнорировав мои слова, тянется к кнопке разблокировки. Но одной рукой я успеваю перехватить её запястье — слишком тонкое, бессильное — рывком отвести назад. — Думаешь, я тебя не выкину? — интересуюсь, обласканный удовольствием от ощущения собственного превосходства. И с нарочитой медлительностью отчеканиваю в невозмутимо насмешливое лицо: — Только дёрнись — полетишь искать другое такси. Алиса даже не пытается воспылать яростью, возмутиться такой неприкрытой наглостью. Легко балансируя на грани между спонтанной агрессией и изощрённой манипуляцией, удостаивает меня поворотом головы и с глумливым презрением, блестящим в сощуренных глазах, протягивает: — Понимаю. Злость украшает мужчину. Я уже достиг того предела свирепости, когда гнев сменяется вселенской усталостью. Поэтому не говорю ни слова, лишь продолжаю крепче сжимать руль. Успевая пожалеть о том, что не заставил её замолчать. Багряная Жена, увешанная золотом и жемчугом, она бы прекрасно смотрелась с кляпом во рту. Выглядела бы упоительно жалкой и опустошённой. И я бы даже мог позволить себе вымученную улыбку сочувствия. Не сбрасывая удавку ремня безопасности, Алиса с былым хладнокровием откидывается на спинку и прикрывает глаза. Демонстративно показывая: я для неё не опасен, мои угрозы — пустой звук. Складывается впечатление, что происходящее её не интересует. Впрочем, так оно, вероятно, и есть. Алиса лишь делает вид, что принимает условия моей игры. Чтобы не дать шанса на продолжение спектакля, в котором мне отведена роль крайне несимпатичного персонажа. Но, во всяком случае, в салоне наконец-то повисает тишина. Я выжимаю педаль газа, прибавляя скорость. Потому что понимаю: чем медленнее мы будем ехать, тем больше времени мне придётся провести в компании Алисы. А это невыносимо — терпеть её присутствие, напитываться злобой, отчаянием, с трудом сдерживать себя. Поэтому я в лихом желании выплеснуть ярость вырываюсь на эстакаду. Кажется, будто машина попадает в какую-то безумную бесконечную пропасть. Летит по воздуху, едва касаясь колёсами мокрого асфальта. Ещё не поздно замедлиться, сбросить скорость, но я неумолимо продолжаю гнать «Тойоту» вперёд. Со свистом покрышек проношусь мимо ограждений, оставляю позади дорожные указатели, огни незнакомого города. И в голове у меня становится ясно и чисто. Не остаётся ничего, кроме пьянящей пустоты — холодной, как ветер, свист которого стоит в ушах. Она облущивает, опрастывает сознание. Возвращает почти позабытый адреналиновый восторг. В дурмане я едва успеваю заметить свет фар встречного грузовика. Продолжая в неотвратимости нестись на тонны металла, не оставляющие ни единого шанса на выживание. Воздух взрывается истошным клаксонным воплем. — Идиот! — заполошно орёт Алиса. — Уходи! Её пронзительный крик эхом звенит в ушах, разрывает перепонки. Охватывает меня ответным липким ужасом, болью напряжения. Я знаю, что сейчас произойдёт, но не могу этому помешать. В отчаянной попытке избежать столкновения выкручиваю руль, виляю в сторону — и теряю управление. Всё это занимает каких-то пару мгновений, но их хватает, чтобы провалиться в вакуум безвременья. С запоздалым осознанием понять: а ведь, если разобраться, мы никогда, ни на миг не останавливались. Вечно мчались по бессмысленной, но яркой дороге — в самую черноту. И теперь она наконец оказывается совсем близко. Распахивает пасть, сверкающую зубьями металла. Готовится перемолоть, проглотить, не оставить от нас ничего. Мы умрём. Мысль эта приходит с такой пугающей ясностью, что страх на мгновение уступает место ступору смирения. Оцепенев, я теряюсь в пространстве, с беспрекословной покорностью перед неизбежным смотрю вперёд, на слившиеся в неразборчивое месиво ограждения, дорожные столбы, полосы разметки. И тут же в отрезвлении упрямства снова хватаюсь за руль, несколько раз бью по тормозам. Грузовик с проклинающим воплем раненого медведя проносится в опасной близости от зада летящей в никуда «Тойоты». Которая, раскручиваясь вокруг своей оси и свистя покрышками, испуганно ревёт мотором. Я не успеваю поймать дорогу — затормозить перед столбом. Удар с грохотом обрушивается на капот. Из лёгких вышибает воздух, я с размаха ударяюсь о подушку безопасности, но уже не чувствую этого. И от силы столкновения подаюсь назад. Всё происходит настолько быстро, что я не успеваю что-либо подумать. Меня вмиг накрывает темнотой. Я прихожу в себя, когда рядом раздаётся надрывный полубезумный смех, похожий на рёв раненого животного. И в непонимании открываю глаза, оборачиваюсь — чтобы заметить, как Алиса, не поднимая головы, путаясь в волосах, содрогается в приступе хохота, не в силах успокоиться. Он проходит по её телу как озноб. Охватывает плечи, колени, отзывается в пальцах. И в мертвенной тишине салона раздаётся как взрыв — такой мощи, что мою голову пронзает болью. — П… поч-чему я, — слова даются Алисе с трудом. Ей приходится сделать над собой усилие, чтобы разомкнуть разбитые губы, заставить язык шевелиться. Она трясущейся рукой указывает на столб, на раскуроченный капот. — Почему мы… — Не умерли? — угадываю продолжение её мысли. И провожу ладонью по онемевшему лицу, ощупывая лоб, нос, челюсть. От удара о ремень болят рёбра, ноет в груди, но, кажется, ничего не сломано, не вывихнуто. Я хочу сказать, что на самом деле мы не очень-то похожи на живых людей. Смерть пришла за нами давным-давно, выжгла души, милостиво оставив пустые тела. Мы существуем лишь в виде призраков, которым не страшно уже ничего. Но знаю: это пафосная чушь. Нам просто повезло. Удар оказался не слишком сильным, нас защитил кузов, спасли подушки — храни боже японский автопром. И Алиса не вылетела через лобовое стекло, не раскроила себе череп только потому, что я успел её пристегнуть. Она высвобождается из тисков покорёженной машины и распахивает дверцу. На дрожащих ногах выбирается наружу, замирает, оглядывая пошедший волнами капот. В глазах у неё нет ничего похожего на ярость или скорбь — лишь чёрная промозглая пустота. Не говоря ни слова, Алиса резко разворачивается на каблуках и идёт вперёд, в темноту. Даже не подумав вынуть из бардачка вещи, достать телефон — позвонить в полицию, в скорую. С безжалостным отречением бросая ставшую бесполезной машину. Единственную вещь, которую любила как саму себя. Я выбираюсь следом и ору: — Стой! «Тойота» провожает её беспомощно вывернутым колесом и смявшимся, как тряпка, бампером, чернотой обнажившихся внутренностей. В неизъяснимой печали глядит разбитой фарой. Спохватившись, я вытаскиваю из багажника сумку с деньгами и куртку. После чего снова вскрикиваю в темноту трассы: — Да подожди ты! Алиса и не подумывает замедлить шаг. С отчаянной решимостью идёт в неизвестность, пошатываясь, будто пьяная. Не разбирая дороги, не обращая внимания на предупреждающие взвизги клаксонов. Не оборачивается даже тогда, когда я догоняю её и хватаю за руку, оттаскивая к обочине. — На, надевай, — говорю, с милосердием доброго самаритянина протягивая куртку. — Мне не холодно, — отзываются зябко дрожащие плечи. Она делает шаг вперёд и оттопыривает руку. В немой муке требуя — умоляя, — чтобы хоть кто-нибудь остановился, подобрал её, великолепную Бабалон, едва держащуюся на ногах. В порванном платье, со всклокоченными волосами, перепачканную кровью. Машины с ужасом проносятся мимо, испуганно моргая фарами. В неодобрении визжат покрышками, не намереваясь сбрасывать скорость. Оставляя её в забытье вонючей, пропахшей пылью и выхлопными газами трассы. В бешенстве безнадёжности Алиса опускает руку. Не говоря ни слова, вновь принимается брести вперёд. Не вспоминая о моём существовании, бессловесной, бесчувственной тенью скользит вдоль ленты ограждения. Сквозь обжигающе ледяной ветер, путающий волосы, царапающий лицо, холода которого не ощущает — не хочет ощущать. И, оскользнувшись, чиркнув каблуками, в конце концов теряет равновесие — падает так медленно, будто никак не может достигнуть земли. Барахтается в вязком невидимом вакууме. Но я успеваю схватить Алису за запястье, потянуть на себя, не дать ей с грохотом повалиться на асфальт. — Остановись уже! Хватит! Она поднимает голову, бросает на меня осоловелый, ничего не выражающий взгляд. И едва шевелит губами: — Зачем? Я не знаю, что ей сказать. Любые слова прозвучат глупо, неуместно, не будут иметь никакого значения. Но если продолжать молчать, она снова впадёт в ступор бессознательности. Утянет меня за собой — в чёрную пропасть уныния. И мы уже никогда не доберёмся до дома, растворимся в мрачной власти её замкнутого мира. Будем вечно бродить по лимбу, где есть только лента шоссе, ночь, воющий ветер — и больше ничего. — Аптечка-то осталась? — спрашиваю. Хотя заранее знаю — не могу не знать — ответ: — Выкинула… Тягостно вздохнув, я, не принимая возражений, набрасываю свою куртку Алисе на плечи, продеваю её пассивно разомкнувшиеся пальцы в рукава. Накидываю на голову капюшон, тенью скрывая покрытое засохшей кровавой плёнкой лицо. Потому что понимаю: иначе никто не остановится, не решится нас подобрать. Она должна выглядеть как обычный человек, а не выбравшийся из преисподней мертвец. Мы идём вдоль трассы, последней разбившейся надеждой оставляя машину далеко позади. Почти так же, как когда-то давно — в прошлой жизни — брели босиком по КАДу в прекрасное тёмное будущее, не ведая ни страха, ни печали. Полные неясных ожиданий, опьянённые адреналином. Теперь же у нас не осталось ничего. Лишь сумка, забитая ненужными, бесполезными деньгами, и силки застывшей внутри тоски. Может быть, именно поэтому мне плохо — оттого, что я не понимаю причины своего состояния. Не помню, когда оно задушило прежний упоительный восторг от предвкушения новой, головокружительно яркой жизни. Которая, как пламя, едва успев вспыхнуть, так же быстро погасла, оставив после себя лишь стылые угли. Обледенелую темноту. Но она вдруг озаряется светом. Разрывается от сигнала клаксона, и я оборачиваюсь. У обочины стоит старенький «Опель-Астра», дружелюбно-приглашающе сверкая фарами. Дверца с пассажирской стороны распахивается, и из салона выглядывает женщина — немолодая, с тяжёлым выпирающим животом, обтянутым свитером. Вроде одной из тех, к которым я от нечего делать наведывался с рекламой контрацептивов и центра суррогатного материнства. — Вас подвезти? — спрашивает она, оглядывая нас из-под толстых близоруких очков. Отчего я почти готов поверить в существование высших сил. Упасть к ногам всех божеств мира, возблагодарить их за сострадание. И бросаюсь к машине, тяну на себя дверь, опасаясь, что милостивые незнакомцы вот-вот передумают нам помогать. Поймут, какие мы подонки, и, взвизгнув покрышками, умчатся далеко вперёд — чтобы не пятнать себя темнотой. — Алиса! — оборачиваюсь, торопливо взмахивая рукой. — Садись, поехали! Но она стоит на месте, в отупении отчаяния не понимая, что происходит. Не шевелясь и не поднимая головы. Как будто отказывается поверить в чужое неравнодушие. — Ну, ты идёшь, нет?! Лишь когда я возвращаюсь, хватаюсь за безжизненно ледяные пальцы, Алиса приходит в себя. Сбрасывает оцепенение и, путаясь в ногах, делает шаг к автомобилю. Позволяя, как безвольную марионетку, запихнуть себя в спасительную теплоту салона. Как выясняется, наши благодетели едут в Москву — на день рождения родителей. И всю дорогу, чтобы не дать заснуть ни нам, ни себе, увлечённо болтают о тяготах счастливой семейной жизни. Рассказывают, через какие муки им пришлось пройти, чтобы Верочка наконец-то забеременела. Они летали и в Питер, и даже на Дальний Восток, где, по заверениям знакомых и советчиков с тематических форумов, самые лучшие клиники, талантливейшие специалисты. Влезли в кредиты, чтобы оплатить несколько процедур ЭКО и дорогостоящие препараты, продали свою «Мазду», взяв на замену подержанный «Опель». Владимир — водитель и по совместительству доблестный глава семейства — устроился на вторую работу, где пахал не разгибая спины. К счастью, все страдания оказались не напрасны: мечта супругов наконец-то сбылась. И теперь они с вожделенной трепетностью готовятся к самому главному, смыслообразующему событию в жизни любого человека — к рождению ребёнка. Снова влезли в долги — на этот раз для того, чтобы сделать ремонт в будущей детской, купить коляску, кроватку, пеленальный столик, автокресло, запастись комплектом распашонок и прочим, прочим, прочим... Откинувшись на подголовник, душно пахнущий горьким табачным дымом и парфюмом, я стараюсь не вслушиваться в тираду попутчиков. И с досадой усталости думаю о том, что, наверное, всё-таки стоило пойти пешком. Своим ходом добраться до ближайшего города, вздремнуть — в тишине и покое. После чего сесть на поезд или автобус. А ещё лучше — найти отдельного водителя, который довёз бы нас прямо до дома. Заплатить, сколько потребуется, чтобы за время пути он ни разу не раскрыл рта. — Сын! — не интересуясь нашим вниманием, частит Владимир. Торопясь обрушить радость на первых попавшихся незнакомцев: судя по всему, мы единственные в мире люди, которые ещё не слышали чудесную историю обретения семейного счастья. — Понимаете, у меня будет сын! Правда, они пока не определились, как назвать ребёнка: то ли Максимом — в честь деда по отцовской линии, — то ли Софроном. Прекрасное имя, благородное и очень звучное, Верочка вычитала его в каком-то женском журнале, в разделе «планирование семьи». У меня нет сил даже на то, чтобы разразиться хохотом. Щебетание этой парочки лишь усиливает душевную тошноту. Возвращает муторное, тяжёлое изнеможение и чувство одиночества. Они будто насмехаются над нами, говорят: посмотрите, как мы оглушительно, возмутительно счастливы в своём примитивном мещанстве. А чего добились вы, к чему стремитесь? Что у вас за предназначение в жизни? На что вы способны, кроме самопоклонения и циничных увёрток? Я настолько отвык от общения с простыми людьми, которым не знакомы безумие, одержимость, путы адреналиновой зависимости, что не могу убедить себя в реальности происходящего. Их рассказ кажется подчёркнуто абсурдным, фантастическим. Даже лекции об учении Кроули, о розенкрейцерах и египетских богах — всё это было куда осмысленнее, чем идиотский обывательский бред наших попутчиков. Мне хочется выть. — Назовите его Осирисом, — вдруг подаёт голос Алиса. Привалившись к окну, она блуждающим взглядом смотрит на нескончаемую полосу дороги, на небо, в предрассветных сумерках кажущееся чуть розоватым. И возит пальцем по стеклу, рисуя невидимые, неразборчивые символы. Верочка с улыбкой оборачивается и в беспечности невежества уточняет: — Это что-то греческое, да? — Нет, — с подчёркнутой невозмутимостью отзывается Алиса, — это из шумеро-аккадского эпоса о Гильгамеше. Но опьянённые собственным счастьем супруги не замечают издёвки. Не догадываются, что кто-то способен поставить под сомнение незыблемость убеждения в первостепенной важности семьи. Лишь переглядываются и с непониманием переспрашивают: — Кого? — Да не слушайте её, — отмахиваюсь я, — она всё врёт. — После чего с искренней горячностью объявляю: — Осирис Блаженный — это православный святой. Его, как Христа, убили, а потом он воскрес. Верочка поправляет сползшие на кончик носа очки и простодушно кивает: — А, да-да. Кажется, я что-то такое слышала… Осирис, — она в раздумчивости повторяет имя покровителя самого тёмного эона, которому, несмотря на заверения экстрасенсов, никогда не будет конца. И в оживлении хватает мужа за рукав: — А что, мне нравится! Володь? Тебе как? Тот потирает взмокшую лысину, неопределённо взмахивая рукой. Но его супруга, увлечённая беседой, успевает позабыть о вопросе. И снова оборачивается к нам: — А у вас есть дети? Губы Алисы складываются в сумрачную усмешку, отчего в их уголках проступает кровь. — Четверо. — И все не от меня, — с горечью добавляю я. Но тут же приосаниваюсь, заверяя: — Хотя люблю как своих. Ведь чужих детей не бывает, правда? Мы, словно бродячие актёры, настолько привыкли к постоянным шоу, к перевоплощениям, что не можем сбросить маски и теперь. Не устроить очередной — последний — спектакль, перед тем как распустить труппу и сжечь театр. — Конечно! — кивает ничего не подозревающая Верочка. И собирается снова открыть рот — по-видимому для того, чтобы утолить любопытство, поинтересоваться деталями нашей несуществующей семейной жизни. Но не успевает: инициативу перехватывает Алиса. Сбросив капюшон, она подаётся вперёд и прямо осведомляется: — Тогда почему вы не взяли ребёнка из детдома? — Ну как же! — спешит пояснить словоохотливый водитель. — А кто знает, какие там гены? Всё ж по наследству передаётся, — он с уверенностью кивает в подтверждение собственных слов. — Никогда не узнаешь, что там вырастет. Да и хочется, чтоб кровь своя… — То есть, — в бесцеремонности перебивают спутанные чёрные локоны, — вам хотелось потешить самолюбие? Вопрос этот, неприкрыто глумливый и хлёсткий, заставляет супругов ошарашенно замолчать. Я стискиваю запястье Алисы, в немой ярости призывая её к благоразумию, — чтобы нас не выкинули из машины прямо на ходу. Но она не намерена униматься: — Думаете, это сделает вас счастливыми? Наполнит жизнь смыслом? — Алиса… — сквозь зубы выцеживаю я, оттягивая её назад. Почти беззвучно умоляя: — Заткнись, а. — Нет, мне правда интересно, — в святой безмятежности продолжает она. — Может, я чего-то не понимаю. — И, не давая опешившей парочке зайтись справедливым возмущением, хватает меня за ворот футболки, умоляюще протягивая: — Давай заведём пятого, а, дорогой? Я всматриваюсь в её зияющие блаженной пустотой глаза и с сомнением уточняю: — А что, поможет? — Ну, им же помогло! — Алиса экзальтированно взмахивает рукой. — Вон, глянь, как радуются! — и откидывается на спинку сиденья, переходя на злой свистящий шёпот: — Ты ж посмотри, ни хера не соображают даже. Кто у них родится с такими генами, умственно отсталый? — она усмехается и со значением протягивает: — Зато свой, да? Я крепче прижимаю к себе сумку с деньгами. Ощущая, как в гулкой тишине салона звенит всеобщее напряжение. Отдаётся, ноет в нервах, не даёт дышать. Готовится ударить скандалом, срикошетить истерикой. И, не дожидаясь начала боевых действий, вскрикиваю: — Стойте! Здесь остановите! Машина болезненно взвизгивает покрышками, замирая у въезда на заправку. Я торопливо распахиваю дверцу. С барской небрежностью швыряю водителю смятую пятитысячную купюру и вытаскиваю Алису на мёрзлый воздух. Не оглядываясь, тащу её за собой по чавкающему снежному месиву. Напоследок прокляв нас клаксонным воплем, «Опель» трогается с места. И мы остаёмся в дремоте осиротевшей трассы, где-то в двухстах километрах от Москвы. Прекрасное начало дня, ничего не скажешь. — А что, я не права?! — не унимается Алиса. В утреннем свете лицо её, с ярко багровеющими кровавыми пятнами, кажется почти восковым, безжизненным. Вместо ответа я лишь выплёвываю нервный смешок. Ставлю сумку на асфальт и в изнеможении опускаюсь на неё, вытягивая ноги. У меня не осталось сил, чтобы вступать в спор. Доказывать, что ей вообще не надо было раскрывать рта: эти два придурка рано или поздно заткнулись бы сами. И мы смогли бы вздремнуть — спокойно доехать до Москвы. А оттуда уже двинуться домой. — Права, права, — устало отмахиваюсь я. И киваю в сторону заправки: — Сходи умойся, что ли. На тебя страшно смотреть. — Пораздумав, протягиваю Алисе сложенную пополам купюру: — И купи мне кофе. Спать хочу, умираю. Ветер холодит виски, треплет волосы. Сковывает меня мрачным оцепенением. Осоловелым взглядом я смотрю на мигающую вывеску и не понимаю, что делать дальше. Чем закончится это безумное путешествие? Если у тебя нет будущего, жизнь превращается в предвестие смерти. С другой стороны, впервые за много месяцев я ощущаю дыхание свободы и могу отправиться куда заблагорассудится — хоть на противоположный конец света. Больше не надо будет никуда спешить, подстраиваться под сумасбродство Алисы. Зависеть от её желаний и душевного расположения. Мы уже не хозяева друг другу, а просто попутчики, идущие одной дорогой. Безумцы, инфернальные существа, самопровозглашённые полубоги, фантомы без лиц и имён — у нас было много ролей. И все они отжили своё. Теперь мы куклы, подвешенные в пустоте, которые по привычке разыгрывают надоевший, никому не интересный спектакль, совсем не понимая его смысла. Но всё рано или поздно подходит к концу. Когда-нибудь завершится и это.