Wo alle Strassen enden

      — Вы оба сегодня грустны и молчаливы, — обеспокоенно заметила Мария. — Что-то случилось?       Алоиз только хмыкнул, бросив беглый взгляд в сторону столика, за которым сидела Магдалина в обществе Штайнбреннера. Готтфрид отметил, что на столе стояла ваза с букетом цветов. Подобные букеты, скромные, лаконичные, но из хороших цветов и со вкусом составленные, продавались в основном на верхних ярусах. На нижних цветы и вовсе не жаловали: выращивание не задетых радиацией растений обходилось дорого.       — Раньше она бы к партийцу ни за что на свете не подошла бы, — проговорила Мария. — Но после того, как пообщалась с вами... Простите, я сейчас, — она поднялась и отошла в сторону кухни.       Алоиз молча осушил стопку. Готтфрид с ненавистью уставился на стакан содовой. Хотелось выпить — хотя бы кружку пива. Он ощущал, что этот день будто выпил из него все без остатка, вытянул все жилы, а завтра обещало быть ничуть не легче. Да еще и Алоиз...       — Не вздумай себя в этом винить, слышишь? — прошипел Готтфрид. — Ты тут вообще не при чем. Можно подумать, он бы и сам...       — Да плевать на него! Ты слышал Марию...       — Я поговорю с ней, — пообещал Готтфрид. — А ты не оставайся завтра со мной на сверхурочку. Сходи к своей Магдалине. Вон, бери пример с этого урода, принеси ей цветов. Или торт, или фруктов, ну, я не знаю...       — А если... поздно?       — Да брось ты! Ты с ней только-только за руку гулял! А его она сколько знает? Второй день?       Готтфрид покосился в сторону столика Штайнбреннера. Магдалина, счастливая и сияющая, что-то горячо ему рассказывала, а он накрыл ладонью ее пальцы. Магдалина не отнимала руки, а на лице ее играл румянец — совсем такой же, как некогда рядом с Алоизом.       — Вероломная шлюха, — зло процедил Готтфрид, заметив, что Алоиз смотрит туда же.       — Не говори так! — возмутился Алоиз. — Это все он виноват! А она... Она такая наивная.       — Выходит, тебя больше беспокоит то, что это говнюк с ней сделает, чем то, что она не с тобой? — Готтфрид прищурился.       — Да! И нет, — Алоиз со вздохом посмотрел на пустую стопку.       — Я помешала какому-то частному разговору? — Мария появилась внезапно. В руках она несла блюдо с виноградом. Готтфрид сглотнул слюну — это было редкостью даже на торжественных партийных мероприятиях. Почти весь виноград был нынче заражен.       — Не переживайте, он проверен, — рассмеялась Мария. — Если не верите, принесу дозиметр.       — Знаете, — Алоиз еще раз посмотрел в сторону Штайнбреннера и Магдалины. — День был тяжелый, пойду-ка я спать.       Готтфрид оглянулся. Ему хотелось подойти к тому столику, выволочь Магдалину, которая то ли не заметила их вовсе, то ли заметила, но решила не подходить, и силой заставить объясниться с Алоизом. Но, похоже, она не притворялась, потому что теперь, когда он случайно встретился с ней взглядом, она всплеснула руками, радостно улыбнулась и, вскользь сказав что-то Штайнбреннеру, вскочила и, точно бабочка, подлетела к ним.       — Алоиз! Готтфрид! — Магдалина пожала руку Готтфриду и даже слегка приобняла Алоиза. — Как здорово, что вы пришли! У меня появился новый друг, тоже партийный! Может, поужинаем вместе?       — Мы, к сожалению, не можем, — вежливо процедил Алоиз.       — Да-да, благодарю вас за такое предложение! — воодушевленно отозвался Готтфрид и метнул в друга многозначительный взгляд.       Штайнбреннер, нацепив на лицо маску благодушия, подошел к ним.       — Доброго вечера, господа, — он с непроницаемым лицом протянул руку Алоизу.       Тот, слегка замешкавшись, все же пожал ее. Готтфрид тоже ответил на рукопожатие, хотя и заметил, как изменилось лицо Штайнбреннера. Готтфрид был готов побиться об заклад, что при первой же возможности тот вытрет руку салфеткой, а то и вовсе помоет.       — Вы знакомы! — расцвела Магдалина.       — О да, — многозначительно проговорил Алоиз. — К несчастью.       Магдалина обеспокоенно глядела то на него, то на Штайнбреннера.       — Давайте пересядем за стол побольше, — предложила Мария. — Возьмем пива, колбасок... И содовую Готтфриду, — она мелодично рассмеялась.       — Вы больны? — резко спросил Штайнбреннер. Готтфриду тут же почувствовалась в его тоне плохо скрываемая надежда.       — Увы, нет, — Готтфрид улыбнулся. — Всего лишь плановый медосмотр.       — Я бы на вашем месте был осторожнее, Готтфрид, — придвигая стул Магдалине, посоветовал Штайнбреннер. — Работать с таким количеством опасных веществ...       — Благодарю за заботу, Бруно, — Готтфрид не остался в долгу и произнес имя Штайнбреннера тем же тоном — точно это было наипохабнейшее из изобретенных человечеством ругательств.       — А расскажите! — Мария сверкнула глазами. — Вот я сейчас попрошу Барвига принести нам поесть, вернусь — и вы расскажете!       — Но... — Готтфрид поймал на себе полный ненависти взгляд Штайнбреннера.       Мария вернулась и, похоже, с твердым намерением все-таки услышать рассказ Готтфрида.       — Я не могу, — попытался оправдаться тот.       — Я помню про великую партийную тайну! — глаза Марии загорелись. — Право слово, я ничего в этом не понимаю, но это так романтично! Расскажите хоть что-нибудь!       Штайнбреннер, продолжая в меру возможностей ухаживать за Магдалиной, впился взглядом в Готтфрида, точно хотел испепелить его на месте.       — Это только так кажется, — Готтфрид поймал взгляд Штайнбреннера и решил во что бы то ни стало сгладить ситуацию. — На самом деле мы занимаемся изучением и систематизацией того, что уже изучили до нас, подсчитываем реактивы, пишем отчеты... В общем, скучища смертная. Хорошо, если хоть раз удастся поставить совсем ма-аленький опыт.       — Быть того не может! — задорно возразила Мария.       — В вашем полку прибыло!       Готтфрид обернулся и мысленно застонал — мало им было Штайнбреннера, так теперь к ним решил подсесть еще и Тило.       — Надеюсь, не помешаю, — он, кряхтя, втиснулся между Марией и Алоизом. — Впрочем, у вас и так уже была порядочно испорчена статистика, — он кивнул на Штайнбреннера. — Если, конечно, кто-то не является поклонником menage a trois...       — Тило! — воскликнула Мария. — Если вы пришли сюда, чтобы говорить гадости...       — Прошу прощения, — елейно улыбнулся Штайнбреннер. — Я только сейчас понял, что, к сожалению, не все представлены друг другу...       — Мария Вальдес, — Мария протянула узкую ладонь Штайнбреннеру, тот наклонился и слегка коснулся губами ее пальцев.       — Бруно Штайнбреннер.       — Тило Шутц, — Тило пожал руку Штайнбреннеру и выудил из портсигара папиросу.       — Мария, зря ты осадила херра Тило, — усмехнулся Готтфрид, покосившись на Штайнбреннера. — Он, между прочим, в корень зрит. Многоуважаемый Бруно, не могли бы вы спросить у вашей жены, как она обжаривает кофе? Я сколько ни пытался добиться подобного вкуса...       — Бруно?.. — Магдалина отстранилась и удивленно воззрилась на Штайнбреннера.       Тот сидел с абсолютно нечитаемым выражением на холеном лице. Готтфрид был уверен — Штайнбреннер пристрелил бы его без лишних слов и сантиментов, если бы мог. Или придушил бы голыми руками.       — Давайте отойдем и поговорим, Магдалина, — Штайнбреннер встал и скроил совершенно кроткую и скорбную мину. Как показалось Готтфриду, фальшивую насквозь.       — Не хочу знать вас, Бруно, — она порывисто поднялась и побежала прочь к выходу из бара.       Готтфрид подмигнул Алоизу, который тут же подхватил со спинки стула тренч — Магдалина так и убежала в холодную ночь в одном ситцевом платьице — и направился следом за ней.       Штайнбреннер разом растерял политес.       — Веберн! — рявкнул он.       Готтфрид встал.       — Ты бы о Вальтрауд подумал, Шванцбреннер.       — Не смей произносить ее имени своим грязным ртом, ублюдок! — Штайнбреннер ухватил Готтфрида за лацканы кителя.       Готтфрид запоздало подумал о том, что пить, курить и спать с женщинами ему не разрешили, а вот драки в список запретов не вошли. Даже жаль — против Штайнбреннера у него не было ни единого шанса: тот, в числе прочего, в университете занимался какими-то боевыми искусствами. Какими, Готтфрид не помнил. Теперь ему оставалось одно: постараться получить поменьше тумаков, ведь не надеяться же, что за него вступятся беспартийные. А партийцев этим вечером в баре больше и не было.       Перед глазами ярко вспыхнуло, в голове стало пусто и звонко, и только приложившись боком о стол и заслышав звук бьющегося стекла, Готтфрид осознал, что его дело плохо.       — Что, решил оприходовать молоденькую беспартийку? — Готтфрид ухватил осколок разбившегося графина и скатился на пол, уходя от летящего сверху кулака. — Урод! — он с силой воткнул в бедро Штайнбреннера стеклянное острие.       Штайнбреннер взвыл, как раненый зверь, и попытался пнуть Готтфрида пострадавшей ногой в живот, но тот ухватил его за форменный сапог и из последних сил дернул вверх. Штайнбреннер, изрыгая проклятия, с грохотом повалился навзничь.       — Довольно! — зычный бас херра Барвига заглушил музыку и стихшие было разговоры. — Встать и разойтись!       Готтфрид поднял ладони кверху и посмотрел на источник звука: херр Барвиг, внушительный, точно порядочная гора мышц и сала, возвышался над ними — даже над Штайнбреннером! — и держал в руках какой-то мудреный, судя по всему, самопально реконструированный дробовик. Он кивнул куда-то по сторонам, и Готтфрид огляделся: к ним подступали четверо, судя по всему, трое мужчин и одна женщина, в одинаковой темно-серой одежде, с прикрытыми платками нижними частями лиц. Готтфрид почувствовал, что его левый глаз стремительно заплывает, но успел более-менее ясно рассмотреть язвы на коже мужчины и женщины, подобравшихся к нему достаточно близко. Такие же язвы, как у зараженных внизу. И у тех существ в Медэскперотсеке.       — Ты ответишь мне за это, Веберн, — прошипел Штайнбреннер, зажимая ногу прямо под раной; он не стал вытаскивать осколок, и по его темно-серой форменной штанине тонкой струйкой стекала почти черная кровь.       — Готтфрид, как ты? — к нему скользнула Мария и обняла своими теплыми и нежными руками.       — Да что мне будет, — отозвался он, прижимая ее к себе.       — Чтобы ноги вашей здесь больше не было! — веско сказал Барвиг, кивнул странной охране и злобно уставился на партийцев.       — Не надо, херр Барвиг, пожалуйста! — Мария посмотрела на него. — Я прошу вас, позвольте Готтфриду...       — Чтобы он со своими партийными дружками разнес мне бар?       — Простите, пожалуйста, херр Барвиг, это не входило в мои планы, — выдавил Готтфрид, продолжая осматриваться. Он нигде не видел Тило — проклятый таракан как сквозь землю провалился.       — Возместите мне ущерб, — проворчал Барвиг, опуская дробовик. — А устроите еще хоть что-то подобное, отдам вас кому следует на растерзание. Многие внизу охочи до партийной крови.       Готтфрид посмотрел на Штайнбреннера. Тот сидел на стуле, по-прежнему зажимая ногу, и с ненавистью пялился в ответ.       — Вам нужен врач, — Мария отпустила Готтфрида и подошла к Штайнбреннеру. — Я могу вызвать. Или позвонить, чтобы за вами приехали, только скажите, кому.       Штайнбреннер схватил окровавленной рукой Марию за подбородок, провел пальцем по щеке, оставляя багровый влажный след, и усмехнулся:       — Это ты Вебернова девка? Красивая.       — Не трогайте меня, — она перехватила его запястье, но отвести его руку у нее явно не хватило сил. — Если вам не нужна помощь, так и скажите.       — Швайнбреннер, говнюк, не трогай ее! — подал голос Готтфрид, но тут же осекся под взглядом Барвига, готового в любой момент снова взять их на мушку.       — Он — слабак, — Штайнбреннер сально улыбнулся.       — Вас это не касается, — Мария сощурила глаза, и Готтфриду показалось, что она смотрит на Штайнбреннера сверху вниз, несмотря на свое положение.       — Отпусти-ка ее, партийная свинья, — гаркнул Барвиг. — Полюбовался — пора и честь знать.       — Так точно, — издевательски выплюнул Штайнбреннер. — Не скучай этой ночью, Мария Вальдес.       Мария не ответила ничего, вместо этого подхватила Готтфрида под руку и увела наверх.       — Посиди тут, я схожу за льдом.       — Ерунда, оставь! — Готтфрид перехватил ее за запястье. — Не ходи туда.       — Там Барвиг и охрана, — заупрямилась Мария. — Не бойся за меня. А тебе бы лед приложить...       — Брось...       Он притянул ее к себе и обнял, зарываясь в ее волосы и с наслаждением вдыхая ее запах. Мария задышала чаще и вцепилась в него, прижимаясь теснее.       — Я испугалась... Мне показалось, что этот Бруно... Он ненавидит тебя, за что?       — Долгая история, — скривился Готтфрид. — Давай хотя бы тут не говорить о нем, он как кость в горле, ей-фюрер.       — Он правда женат? — Мария, точно кошка, потерлась щекой о Готтфрида.       — Правда, — помрачнел тот.       — А откуда ты знаешь, какой кофе варит его жена? — Мария отстранилась и заглянула ему в лицо.       — Она секретарша начальника нашего Отдела, — пояснил Готтфрид. — А в последнюю неделю я хожу туда, кажется, чаще, чем в собственный кабинет.       — Она красивая?       — Очень, — кивнул Готтфрид.       — Вот, значит, как, — Мария села на кровать. — И что же... Тебя обижает, что Штайнбреннер ей изменяет или намеревается это сделать?       Готтфрид непонимающе уставился на Марию. Он впервые видел ее такой раздраженной.       — Но... В этом нет ничего ненормального для партийных.       — То есть, она тоже может изменять ему?       — В целом да, кроме репродуктивных периодов. Но я в этом не слишком разбираюсь. У семейных свои правила.       Он сел рядом с ней и обнял, но она осталась холодна.       — Знаешь, я все-таки принесу льда, — она попыталась встать.       — Зачем? Ты сейчас сама не теплее, — рассмеялся Готтфрид.       — Твои шутки неуместны. Отпусти меня.       — Как скажешь, — он убрал руки и проводил ее взглядом.       Пожалуй, ей и правда ничего не грозило: там были эти странные охранники и Барвиг со своей пушкой. Об охранниках, впрочем, стоило порасспросить. В прошлый раз, когда зашел разговор о зараженных, все обитатели бара в один голос твердили, что у них их не водится. Врали? Или это ему показалось после того, как Штайнбреннер врезал ему по лицу? Но зачем тогда они закрывали лица? Может, это были какие-нибудь разыскиваемые преступники?       О разыскиваемых преступниках иногда вполголоса шушукались, но так, чтобы никто не услышал — поговаривали, преступность в Арийской Империи уже искоренили. Если речь, конечно, не шла о самых нижних уровнях, но и там над этим работала полиция. А если что-то и происходило, виновных ловили и примерно наказывали очень быстро.       Зато Мария, кажется, ревновала. То, с каким неудовольствием она расспрашивала о Вальтрауд, свидетельствовало именно об этом. Готтфрид потянулся, точно сытый кот: от Марии у него голова шла кругом, и он подозревал, что влюблен, как мальчишка. А если она ревновала его, это означало лишь одно: он мог надеяться на взаимность.       Она появилась на пороге, встрепанная, бледная и очень красивая. Села рядом с ним, завернула пакет с ледяными осколками в полотенце и приложила к его многострадальному глазу.       — Очень больно?       — Ерунда, — Готтфрид расплылся в улыбке.       — Мужчины... Вы когда-нибудь вырастаете или так и остаетесь вечными мальчишками?       — Смотря в чем, — Готтфрид извернулся и поцеловал ее в запястье.       Она обвила рукой его шею.       — Поговори, пожалуйста, с Магдалиной. Штайнбреннер ужасный человек. Он только прикидывается добреньким и обходительным, а на самом деле...       — Поговорю, — Мария кивнула. — У нас поговаривали, что партийные мужчины ужасны. Но не могут же все быть такими уж плохими.       — Я не разбираюсь в партийных мужчинах, — засмеялся Готтфрид. — Но из того, что я слышал о Штайнбреннере...       Готтфрид замолчал. Делиться тем, чем в свое время хвастался сам Штайнбреннер, ему было слишком неловко.       — А твой дружок? Он не обидит ее?       — Я же уже говорил. Алоиз хороший человек.       — Кто знает, — с сомнением протянула Мария. — Может, он хороший только со своими...       — Перестань, — он приложил палец к ее губам. Она тут же облизала его, а потом отпустила лед и принялась целовать Готтфрида в губы.       — Я соскучилась, — прошептала она между поцелуями.       — Мария... Прости, я сегодня не могу.       — Почему? — она подалась назад, сощурилась и капризно изогнула губы.       — У меня... медосмотр... в четверг... — запинаясь, точно оправдывающийся школьник, проговорил Готтфрид. — Врач запретил...       Мария прикусила губу, смерила Готтфрида взглядом и, коснувшись кончиком пальца его щеки чуть пониже налившегося багровым синяка, скользнула вниз: по подбородку, шее и выступу адамова яблока, по узлу галстука, пуговицам кителя и положила руку на уже твердый бугор под форменными брюками.       — Кажется, с тобой кое-кто не согласен.       — Мария, пожалуйста, — вышло как-то даже жалобно, от чего Готтфрид уже был готов разозлиться на себя.       — Что, еще? — она мелодично рассмеялась и принялась за ремень.       — Нет... Не надо, пожалуйста, — он убрал ее руки.       — Ты не хочешь меня? — она надула губы и снова подалась к нему в попытке расстегнуть ремень.       — Нет же, Мария... Я не могу! — он взял ее за запястья и отодвинул от себя.       — Я попросту тебе не нужна! — она встала, отвернулась от него и закурила.       Готтфрид поспешно встал и, подойдя к ней, нежно обнял за плечи. Он не мог взять в толк, почему чувствует себя отвратительно виноватым.       — Нет... Нет, Мария, это не так! — он попытался поцеловать ее в шею.       Мария упрямо наклонила голову, уходя от поцелуя, и повела плечами, стряхивая с себя руки Готтфрида.       — Я-то думала, что нравлюсь тебе. Уходи, Готтфрид. И не возвращайся.       — Я никуда не уйду, — Готтфрид схватил ее за плечи и развернул к себе. — Я хочу, чтобы ты знала... Я ведь на самом деле...       В горле у него пересохло, язык прилип к небу, а сам он ощущал себя глупым-глупым мальчишкой. Неужели это так сложно?       — Я влюблен в тебя, Мария, влюблен без памяти!       Вот он и прыгнул в омут с головой. Дальше уже не страшно. Пусть она обрушит на него весь мыслимый и немыслимый гнев, все кары земные и небесные, кажется, так когда-то говорила его мать, когда он, маленький, нарушал все возможные и невозможные запреты. Теперь он был взрослым, но это не слишком помогало. В нем по-прежнему сидел тот маленький мальчик, вечно желавший попробовать на прочность мир.       Ее глаза расширились, она тут же уставилась куда-то в сторону, словно боялась встретиться с ним взглядом.       — Готтфрид... — она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и обняла его, спрятала лицо на его плече, а он гладил ее по вздрагивающей спине и гадал: неужто она плачет? Отчего бы ей плакать? Она так несчастлива тому, что в нее влюблен такой, как он, пусть и партиец — а, быть может, это, наоборот, плохо? Ведь она говорила, что у них бытует мнение, что партийцы просто ужасны.       — Готтфрид, — она вгляделась в его лицо, по-прежнему стараясь отчего-то не заглядывать в глаза. — Господи, тебе же больно.       Он поморщился. Пережиток прошлых времен, это чертово "господи". Так говорили разве что до Обнуления, да и, кажется, Мария не выказывала понимания концепции бога, напротив. Откуда же этот позорный анахронизм?       — Вот видишь, аж скривился, — подтвердила она свою догадку. — Как же ты завтра такой на работу пойдешь? Может, останешься?       — Нет, не переживай, я цел! — запротестовал Готтфрид — работы у него было невпроворот, и из-за такой ерунды ему не то что больничный или отгул, ему, скорее, грозил очередной выговор на партсобрании, и снова за недостойное партийца поведение при непартийных. Но, что грело его душу, как то, что Штайнбреннер находился в тех же, если и не в худших условиях, а ведь он был еще и зачинщиком. Свидетели у Готтфрида были, конечно, так себе — беспартийные да зараженные... Его точно громом поразило: — Мария! А эти ваши... охранники...       — Вышибалы, — она вздохнула. — Давай ложиться спать? Я все тебе расскажу.       По потолку ползли яркие полосы света от проплывающих мимо флюквагенов. Мария, теплая и мягкая, лежала рядом с ним, уютно устроившись на его плече, а он перебирал ее длинные волосы и целовал в макушку. Ее теплое дыхание обжигало его кожу на груди, а сама близость пьянила почище всякого вина. Готтфрид впитывал каждую секунду, каждый миг — и каждое ее слово.       — Я здесь с самого момента переезда в Берлин, — говорила она. — Уже почти четыре года. До этого я жила... Где только не жила... Швейцария, точнее, то, что образовалось на ее месте, объявила о том, что будет принимать в Университеты не только партийных, но и тех, кто родился на ее территории еще до Обнуления. Я поехала поступать. Хотела в медицину, но туда брали только партийных. Пошла на изящные искусства, в музыку.       — Тебе не нравилось? — Готтфрид заключил ее в кольцо рук и не собирался отпускать вовсе.       — Почему? Очень нравилось... Просто тогда... Тогда казалось, что врачи и медсестры нужнее... А потом... — она вздохнула. — Потом... Потом всех непартийных выгнали. Я даже степени бакалавра не получила, — горько проговорила она. — Сказали, высшее образование и для партийных роскошь и излишество, если речь не идет о гениальных ученых. А уж нам-то — и подавно.       Готтфрид чувствовал, что хочет спать, но он отчаянно не желал торопить Марию: когда еще она поведает ему собственную историю? В конце концов, о зараженных он может спросить в любой момент.       — Потом опять скиталась. То театр, то варьете. Сам понимаешь — ни Филармония, ни Опера, ни даже Оперетта для меня, беспартийной недоучки... Пока не приехала сюда. Барвиг не требовал ничего, кроме пения. Он вообще в этом плане очень чистоплотен. Ни я, ни официантки — мы не обременены тем, что здесь принято называть "дополнительными обязанностями". Но люди здесь бывают разные. "Цветок Эдельвейса" и горел, и газ ядовитый сюда пытались запустить.       — "Цветок Эдельвейса"?       — Да, так называется наш бар, если ты не знал, — Мария засмеялась. — Я говорила Барвигу, что пора сменить вывеску, но он все упрямится.       — Но почему так?       — Символ мужества, благородства. Знаете, чтобы выжить здесь со своим баром, Барвигу и правда нужно немало мужества. И сохранить те порядки, которые вы наблюдаете. Большая часть наших официанток достаточно пострадала от произвола партийцев и беспредела разбойников с нижних слоев. Барвиг никому не отказывает в помощи.       — Поэтому Магдалина такая...       — Поэтому, — кивнула Мария. — Она временами совершенно не осознает опасности, живет в своем мире. А иногда замыкается в себе. И у нее очень, очень старомодные идеалы. Ее воспитывал отец, а росла она в одном из трудовых лагерей. Я, честно говоря, не знаю всей ее истории. Я не уверена, что она сама ее знает, — Мария горько вздохнула и крепче обняла Готтфрида.       Готтфрид плотнее прижал ее в себе и, словно бы неохотно, расцепил руки и принялся блуждать ладонями по прикрытой тончайшим шелком спине.       — В общем, Барвиг принял на работу и их. Их стала разъедать радиация. Не так, как тех, кто совсем внизу. Они почти нормальные, только кожа будто воспаленная. Часть из них не сошлась со своими же — эти более мирные и не жаждут разорвать любого в форме голыми руками. Но, разумеется, мы все об этом молчим. Нам запрещено...       Готтфрид ничего не ответил. Он не хотел тревожить Марию, потому что был уверен в том, что Штайнбреннер точно не оставит без внимания то, что здесь работали зараженные. И точно сделает так, чтобы Барвиг поплатился за свою доброту.