— Капут тебе, Готтфрид, — покачал головой Алоиз, услышав от друга пересказ истории про драку с Штайнбреннером и местных вышибал. — Мало того, что ты выглядишь, как распоследний забулдыга...
— Неправда, — возразил Готтфрид, выруливая на подъем. — Я прилично одет, мои сапоги начищены до блеска, волосы вымыты и аккуратно подстрижены, и я гладко выбрит! А бланш...
Утро, как назло, было теплым и солнечным, так что их тут же остановил первый же патруль.
— Арбайтсляйтер Веберн, — патрульный вернул Готтфриду водительскую книжку. — Извольте объясниться, что с вами произошло.
— Многоуважаемый херр инспектор, — Готтфрид говорил крайне вежливо и надеялся, что ему удастся не скатиться в заискивающее подобострастие. — Я всенепременно напишу объяснительную, как только доберусь до работы. Бытовой инцидент, не стоящий внимания, я уверяю вас...
— Я запишу ваш чин, фамилию и номерной знак, — пообещал полицейский. — И вечером проверю, что объяснение внесено в систему. Если нет — вас вызовут в полицейское управление повесткой, арбайтсляйтер Веберн. Всего хорошего! — полицейский козырнул.
— Вот прикопались, — прошипел Готтфрид.
— Сдай им эту холеную свинью с потрохами? — предложил Алоиз. — Твоей-то вины нет, он тебя первый ударил.
— Так-то оно так... Слушай, ну это все в задницу, а? Лучше расскажи, что там Магдалина?
Готтфрид слушал вполуха и все больше приходил к выводу, что девчонка и правда умом тронулась. А ведь сначала показалась нормальной, веселой... Ну а что Алоиза долго на расстоянии держала — так кто ее знает, что у нее там на уме.
— А ведь похоже, что этот гад и правда ей в сердце запал, — вздохнул Алоиз.
— Ну так исправь ситуацию, если оно тебе надо! Подари ей что-нибудь, пригласи на свидание. Тьфу, ты вдумайся только — я, я! Я тебя чему-то учу! Ну, смех, да и только! — Готтфрид покачал головой.
— Что-то ты, брат, непоследователен, — усмехнулся Алоиз. — Вчера она была для тебя вероломной шлюхой.
— Это был поспешный вывод!
Они вышли из флюквагена на площадку. У проходной мрачно хромал Штайнбреннер, а около их ворот стояло еще двое партийцев.
— Арбайтсляйтер Веберн? — на него в упор посмотрел совсем молодой незнакомый партиец. — Вам необходимо подойти к... — он сунул нос в журнал, лежавший на проходной. — К хауптберайхсляйтеру Малеру.
— Так точно, — выдохнул Готтфрид.
— Ну что, ты сразу к нему? Твои подчиненные тебя по утрам и вовсе не видят в последнее время! — поддел друга Алоиз, когда они прошли через ворота в уже ставший родным коридор.
— Нет, сначала заберу бумаги от медиков, чтобы дважды не ходить, — Готтфрид потер затылок. — Опять я буду напраслину на Штайнбреннера возводить.
— Да какую там напраслину! — возмутился Алоиз. — Он, значит, повел себя во всех отношениях недостойно, а ты — отвечать?
— Да видишь. Здесь уже во второй раз.
— Скоро ты и вовсе со счета собьешься, — пообещал Алоиз. — Вспомни Мюнхен.
Готтфрид замолчал. После того, как он проткнул Штайнбреннеру ногу осколком графина, тот точно отомстит. И, с вероятностью, не ему одному. Как бы теперь не пошел Барвиг со своим "Эдельвейсом" по миру. А с Барвигом и остальные. И одному фюреру известно, что Штайнбреннер сделает с Марией.
В его лаборатории уже собралась вся команда. Отто и Агнета смотрели с радостью, Айзенбаум — с плохо скрываемым презрением. Готтфриду даже показалось, что Айзенбаум испытывал некоторое злорадство, глядя на него и прекрасно понимая, что ему придется объясняться и доказывать то, что он — снова — не запятнал честь партийца в какой-нибудь сомнительной компании.
Готтфрид оглядел всех, вежливо поздоровался, сказал несколько напутственных слов и скрылся за дверью своего кабинета. Бумаги, в которых было засвидетельствовано, что завтра ровно в восемь часов утра его ждут для проведения обследования, лежали на самом видном месте. Теперь стоило отнести эти бумаги Малеру и объясниться с ним по поводу вчерашнего инцидента. А ведь еще работа! Дольше оттягивать разговор с Агнетой и вынесение новых гипотез на обсуждение было нельзя, они рисковали выбиться из плана.
Что-то в связи с этими идеями неуловимо витало по краю сознания Готтфрида, было нечто — аморфное, неоформленное — что казалось призрачным светом в конце тоннеля. Да еще и то, что он прочитал вчера в дневнике отца — всего-то вчера, а как будто с этого момента уже целая жизнь прошла. Готтфрид взял бумагу и направился к Малеру. Может, стоило просто еще раз перечитать то, что писал отец? Или подумать о чем-то совершенно ином.
Вальтрауд в приемной нахмурилась при виде него и, вопреки обыкновению, даже не предложила кофе, лишь молча кивнула и сообщила Малеру о том, что к нему явился некий арбайтсляйтер Готтфрид Веберн. И даже подождать предложила жестом.
— Фрау хауптберайтсшафтсляйтерин, — начал Готтфрид.
— Молчите, херр арбайтсляйтер, — оборвала она его ледяным тоном. — После того, как вы вчера ранили моего мужа...
— Но я не был зачинщиком! — Готтфрид жаждал оправдаться: еще не хватало, чтобы его записали в дебоширы и нарушители общественного спокойствия! — Хауптберайтсшафтсляйтерин Штайнбреннер...
— Штайнбреннер? — она усмехнулась. — Вы не оговорились? Знаете, мне было все равно, пока ваш конфликт не выходил за пределы дурацких обзывательств. Но вы дошли до членовредительства. Надеюсь, хауптберайхсляйтер Малер этого так не оставит.
Дверь в кабинет Малера распахнулась, и он собственной персоной показался на пороге.
— Готтфрид! — воскликнул он. — Проходите!
Готтфрид, успев про себя удивиться столь теплому приему, по крайней мере, пока, скользнул внутрь.
— Итак, я даже не знаю, с чего начать! — Малер закурил, и, попыхивая папиросой, сел за стол. — Давайте, пожалуй, начнем с того, результаты чего, Готтфрид, у вас налицо. Вернее, на лице. Вот черт, совсем забыл... Вальтрауд! — он нажал на кнопку связи. — Принесите нам бланки объяснительных по чрезвычайным происшествиям! И кофе! Да-да, с коньяком!
— Благодарю вас, херр хауптберайхсляйтер, но от кофе я, кажется вынужден отказаться.
— Боитесь? — хохотнул Малер. — Правильно боитесь — Вальтрауд, как истинная арийка, страшна в гневе! Впрочем, прежде чем вы будете писать объяснительную, я бы настаивал на том, чтобы вы рассказали мне о том, как вообще так вышло.
Готтфрид откашлялся. Ситуация выходила совершенно идиотская, и, что хуже всего, в нее еще и оказался замешан Алоиз. Но выбора у него не было.
Вальтрауд вошла в кабинет ровно в тот момент, когда Готтфрид рассказывал о том, как оберайнзацляйтер Бруно Штайнбреннер решил поухаживать за беспартийной девчонкой, которая приглянулась оберайнзацляйтеру Алоизу Бергу. Готтфрид тут же принялся рассказывать более цветисто. Пусть знает, что ее муженек и сам не образец благонравности! Что бы у них там ни было принято в отдельно взятой ячейке общества, раз уж она так беспокоилась о его здоровье, пусть побеспокоится и о его связях.
Вальтрауд положила бумаги, поставила поднос с кофе, подала им чашки и удалилась — прямая, точно кол проглотила. Готтфрид вздохнул и продолжил. Он решил не перевирать ничего, разве что умолчал о зараженных и о том, как именовал Штайнбреннера: ему резко стало совестно за такую школярскую выходку.
— Итак, — резюмировал Малер, выслушав Готтфрида. — В баре "Цветок Эдельвейса", в который вы с оберайнзацляйтером Бергом изволите захаживать, вы вступили в конфронтацию с оберайнзацляйтером Бруно Штайнбреннером, коего вы также именовали... — Малер уставился в одну из бумаг, лежавших перед его носом. — Швайнбреннером, Шайссебреннером, Шванцбреннером и прочими производными, — Малер раздавил окурок в пепельнице и разразился надтреснутым каркающим смехом. — Право слово, Готтфрид... Да вы пейте, пейте кофе, хауптберайтсшафтсляйтерин, как там вы говорили? Швайнсшайссесшванцбреннер? — он снова рассмеялся. — В общем, там точно нет яда.
Готтфрид взял чашку и принюхался. Кофе как кофе, с коньяком. Ему было отчаянно стыдно, он не понимал, искренен ли смех Малера или он попросту отвлекает его, чтобы следом задать очередной неудобный вопрос.
— Бросьте отводить глаза, — Малер закурил еще одну. — Все мы люди. И вы, и я, и эти ваши друзья-эдельвейсоводы. Кстати... Оберайнзацляйтер Штайнбреннер сообщил мне, что у охранников, которых натравил на вас хозяин заведения, были признаки радиоактивного заражения. Это правда?
Готтфрид почувствовал, что еще немного, и он не удержит кружку: ладони снова вспотели, а сердце подпрыгнуло куда-то к горлу.
— Не могу знать, херр хауптберайхсляйтер, — Готтфрид постарался придать лицу наиболее равнодушное выражение. — Лица у них были прикрыты, одним глазом я до сих пор плохо вижу.
— Однако оберайнзацляйтер Штайнбреннер уверяет, что признаки были явными даже при том, что открытой кожи у них было совсем мало, — Малер вопросительно посмотрел на Готтфрида. — Вы же знаете о зараженных. Готтфрид? Знаете, как они выглядят?
Это было похоже на вопрос с подвохом. Еще неделю назад Готтфрид не имел о зараженных никакого представления; а теперь с ним говорят так, будто бы он должен был знать об этом явлении едва ли не с детства.
— Разумеется, — Готтфрид кивнул.
— Откуда? — Малер наклонил голову и улыбнулся. От этой улыбки по спине у Готтфрида пополз холод.
— Я подписал документ о неразглашении, — ответил он. — Поэтому не могу рассказать об этом подробно.
Малер посмотрел на него со смесью разочарования и гордости. То ли он ждал, что Готтфрид сейчас попадется, то ли боялся этого, но, судя по всему, принятое решение оказалось верным.
— Отлично, — Малер выпустил облачко дыма. — То есть, вы утверждаете, что в баре "Цветок Эдельвейса" не видели зараженных?
— Никак нет, херр хауптберайхсляйтер!
— Отлично, — Малер улыбнулся, как показалось Готтфриду, с облегчением. — Теперь вы берете форму объяснительной, выходите в приемную и пишете. Пишете ровно то, что сказали мне, слышите? И присовокупьте туда вашего Швайнсшайссесшванцбреннера! Дайте повод полиции и Отделу Идеологии посмеяться. Будут вопросы — обращайтесь к Вальтрауд.
— Они-то посмеются, — обреченно выдохнул Готтфрид. — А меня потом опять... это... на партсобрании... — он провел ребром ладони по шее. — Да и Вальтрауд...
— Ничего не могу сказать вам о партсобрании, — покачал головой Малер. — Но если уж вам и достанется, то на сей раз не одному. А вам, кажется, не привыкать. Что до Вальтрауд — это ее работа — ответить на ваши вопросы, — он заговорщически подмигнул. — Все ясно?
— Так точно, — отозвался Готтфрид. — Вот еще, мои документы.
— Видел, — отмахнулся Малер. — И, кстати. В конце недели жду от вас отчет о выполнении плана. Или завтра вечером, или в пятницу до партсобрания.
Готтфрид собрал свои бумаги и поплелся в приемную. Сел за стол и принялся переносить на бумагу пересказ собственных вчерашних злоключений, стараясь писать крупно и отчетливо. Вальтрауд вышла из кабинета Малер и с громким стуком поставила перед ним чашку с уже остывшим недопитым кофе.
— Не наделайте ошибок, арбайтсляйтер Веберн, — процедила Вальтрауд.
— Уж постараюсь, — отозвался Готтфрид.
Вопросов в ходе заполнения формы не возникало, и это даже немного расстраивало — ужасно хотелось позлить Вальтрауд. Он старательно писал четкие, исчерпывающие формулировки, чтобы не допустить даже самой возможности превратного понимания ситуации, и думал. Думал о том, что сейчас его мысли концентрировались, направлялись в одну точку, служили одной цели, как если бы...
Ах, если бы я только мог создать не оружие массового поражения, но нечто точечное, направленное...
Готтфрид дернулся и потер здоровый глаз. Что-то в этой мысли снова зацепило его, зазвучало гулким эхом в его голове. Это был ключ — но к чему?
— Вы отвлеклись, — ледяным голосом проговорила Вальтрауд.
— Простите, — пробормотал Готтфрид, перечитывая последнее предложение объяснительной.
Сформулировано было чудовищно. Как будто бы он писал не для живых людей.
"В следующий момент оберайнзацляйтер Штайнбреннер, поименованный мною в пылу ссоры "Шайссебреннером", что должно было символизировать наполнение его внутреннего мира и мое к вышеозначенному оберайнзацляйтеру Штайнбреннеру отношение, далекое от личной симпатии, но при этом не выходящее за рамки дозволенного Партией, нанес мне, арбайтсляйтеру Г. Веберну, физический ущерб путем удара кулаком правой руки в область левой глазницы, тем самым вызвав повреждение мягких тканей периорбитального комплекса и субконъюнктивальное кровоизлияние (диагноз требует уточнения ввиду его постановки не практикующим на текущий момент не партийным врачом, херром Барвигом, владельцем бара "Цветок Эдельвейса")..."
— Зачем вы так поступили с Бруно? Вы могли убить его... — Вальтрауд рассматривала Готтфрида с совершенно непонятным выражением лица.
Готтфрид смешался. Он не знал, что ей ответить. С одной стороны, его распирало от гнева и злости, хотелось рассказать ей, как по отношению к нему вел себя ее хваленый муженек с самого детства, рассказать все... С другой стороны, было мучительно стыдно.
— Мне жить хотелось, — решив, что честность — лучшая политика, ответил Готтфрид. — Я сделал первое, что мне в голову пришло. И потом... Алоизу понравилась Магдалина, у Штайнбреннера есть вы. А он вот так, стольким людям...
Вальтрауд рассмеялась, но потом тут же посерьезнела:
— Вы могли бы просто подраться, в конце концов.
— Я же уже сказал вам, что жить мне еще не надоело, — виновато улыбнулся Готтфрид. — Я не борец, не спортсмен, я — простой ученый, лабораторная крыса. Мне нужно было
сконцентрировать собственные усилия, — и снова у него в голове всплыла строчка из дневника. Конечно, его силы были ограничены, но острие стекла легко проткнуло и плотную ткань галифе, и кожу.
Площадь приложения силы...
— Тут вы правы, Бруно куда сильнее вас физически, — Вальтрауд смерила Готтфрида взглядом, от чего тот ощутил желание провалиться сквозь землю. — Но это не слишком ему помогло. Он временами слишком разбрасывается... — она прикусила губу — он отметил, как блестят ее влажные белые зубы. — Пишите дальше. Я даже не знаю, чего вам пожелать, Готтфрид.
Наконец, еще через полчаса мытарств, Готтфрид завершил написание своей объяснительной, оставил ее у Вальтрауд и направился к себе. Перед глазами все еще стояла строчка из дневника.
Бруно слишком разбрасывается... Острие стекла... Направленная сила...
— Агнета, зайдите ко мне! — бросил он на бегу и скрылся в своем кабинете.
Агнета появилась тут же; на лице ее играл лихорадочный румянец, глаза блестели, а полы белого халата она старательно мяла в руках, и Готтфрид подумал, что у нее, должно быть, тоже от волнения потеют руки.
— Агнета, я все это время думал о том, что вы мне сказали, — Готтфрид потер затылок. — Сядьте!
Она послушно села и уставилась на него почти прозрачными голубыми глазами.
— В общем... Нас подгоняет план. Мы не можем больше тянуть. Сегодня после обеда я хотел бы собрать совещание в нашей рабочей группе... И вы же понимаете... — он замолчал, подбирая слова. — Вы понимаете, что мы не можем отвергнуть одну идею, ничего не предложив взамен.
— Я думала об этом, — Агнета покивала и отвела глаза. — Я пока не знаю...
— Нейтронная пушка, — выпалил Готтфрид. — Что вы думаете не о бомбе N, а о пушке N?
Агнета поджала губы, на лбу обозначилась вертикальная морщинка.
— Я не думала об этом, Готт... херр Веберн. Но...
— Меня интересует, что вы думаете о распространении направленного пучка нейтронов в атмосфере. Для того, чтобы обеспечить Арийскую Империю тактическим оружием пусть и не избирательного, но направленного действия.
Он замолчал. Агнета тоже не подавала голоса, но, судя по выражению лица, о чем-то активно размышляла.
— Это, скорее всего, будет более эффективно, — она кивнула. — Но надо произвести расчеты. Честно говоря, это даже не приходило мне в голову.
Готтфрид усмехнулся, но промолчал. Он был безмерно благодарен отцу и отчасти даже Штайнбреннеру.
— Идите, Агнета. Подумайте над этой идеей. Я тоже кое-что постараюсь рассчитать.
* * *
Совещание прошло отвратительно. Точнее, оно могло бы пройти блестяще, если бы не одно но, и имя этому "но" было Вольфганг Айзенбаум. Он скривил красиво очерченные губы в презрительной усмешке, придал своему голосу самый отвратительный тон из возможных и холодно поинтересовался, отчего же "столь глупые ученые, сидящие наверху, дали им столь неэффективное и глупое задание". Также он обвинил Готтфрида в поверхностностном, недопустимо вольном обращении с выделенными государством ресурсами и высказал совершенно оскорбительное обвинение "то ли в глупости, то ли в диссидентстве и саботаже". Память Готтфрида тут же услужливо подкинула ему еще одну картинку — склеенный из газетный вырезок донос.
— Плохо твое дело, дружище, — покачал головой Алоиз, когда зашел к Готтфриду после совещания. — Бегом с докладом о своей идее к начальству. Капнет на тебя Айзенбаум — ни в жисть не отмахаешься! Лучше сам...
— Это провал, — пробормотал Готтфрид, вытирая носовым платком вспотевшие ладони. — Провал... Зачем меня вообще поставили начальником?
— Не вешай нос! Твоя идея о пушке — гениальна!
— Это ты так думаешь, — горько проговорил Готтфрид. — А Айзенбаум считает меня опасным идиотом! И вопрос, с кем из нас согласятся наверху.
— У вас с Агнетой есть расчеты, — заупрямился Алоиз. — Требуйте эксперимент. С точки зрения физики, если я хоть что-то в этом понимаю, а я, между прочим, тоже не пальцем деланный! Так вот. С точки зрения физики во всем этом есть смысл.
— Угу.
Готтфрид, чтобы хоть как-то отвлечься, принялся перебирать бумаги на столе.
— Иди! Сейчас же иди! — увещевал его Алоиз. — А то ведь Айзенбаума-то на месте нет. И птенец его куда-то отходил.
— Да пойду! — огрызнулся Готтфрид. — Вот сейчас. Уберусь на столе и пойду!
Алоиз покачал головой и вышел вон. Готтфрид уставился на собственный стол — на нем в кои-то веки был почти идеальный порядок.
* * *
— Скоро вы поселитесь в моем кабинете, Веберн, — проворчал Малер. — И что же привело вас на этот раз?
Готтфрид теребил в руках носовой платок и не решался начать.
— Ну? — раздраженно переспросил Малер.
— Видите ли, — Готтфрид откашлялся. — Наши последние теоретические изыскания позволяют нам предположить, что бомба N... Будет не настолько эффективна, как предполагается.
— И? — брови Малера поползли вверх.
— И мы взяли на себя смелость предположить, что направленный поток нейтронов...
— Что вы предлагаете сконструировать не бомбу N, а пушку N, — закончил за него Малер. — Что вы так удивленно на меня смотрите? Мне уже все доложили.
— Айзенбаум? — предположение вырвалось у Готтфрида прежде, чем он успел подумать о том, что не стоило бы говорить этого вслух.
Малер усмехнулся и закурил:
— Этого я вам не скажу. В конце концов, какая разница.
Готтфрид смолчал. Не начинать же долгий диспут о доверии в команде? Он уже давно усвоил, что в таких ситуациях стоит молчать — целее будешь.
— Знаете, Готтфрид, — Малер уставился куда-то в стену, точно там был ответ на все терзавшие его вопросы. — Я подумаю о вашей идее. Пока ничего не могу определенного вам сказать. А вам советую проветриться и не оставаться сегодня сверхурочно. Кстати, — он побарабанил пальцами по столу, — вы ознакомились хотя бы с частью материалов об отце?
Готтфрид вздохнул и мысленно сосчитал до пяти. И хорошо — первым его порывом было ляпнуть, что именно дневник отца навел его на мысль о пушке; но ведь дневника не существовало! По крайней мере, не должно было существовать.
— Да, — Готтфрид кивнул. — Если позволите, я пока не готов.
Он очень рассчитывал на то, что Малер все-таки войдет в положение. Мысли в его голове путались, цеплялись одна за другую и кружились в бешеной круговерти, и Готтфрид попросту боялся перепутать, что откуда он почерпнул.
— Ну хоть что-то вы можете мне сейчас сказать?
— Вы... Партия... — Готтфрид сглотнул. — Вы подозреваете, что я пойду по стопам отца.
— Что же вы имеете в виду? — Малер откинулся на спинку стула и взирал спокойно, из-под полуопущенных век.
— Донос. Херр хауптберайхсляйтер, — Готтфрид откашлялся, воскрешая в памяти проклятый листок с наклеенными на него вырезанными из газет буквами. — Там на моего отца донесли. Его подозревали способным на саботаж. А я сейчас приношу вам эту идею... И... Не являю собой образец...
— Вы из-за партсобрания и драки со Штайнбреннером? — усмехнулся Малер.
— Так точно.
— Бросьте. Это ерунда. Это не значит, конечно, что нужно продолжать в том же духе, Готтфрид. Однако, — Малер подался вперед, переплел пальцы и положил на них подбородок. — Вы же не высказывали про-пацифистских идей? Не сочувствовали врагам Империи? — его глаза вперились в Готтфрида так, словно ощупывали.
— Н-никак нет, — непонимающе отозвался Готтфрид. — Как я могу...
— Так-то лучше, — довольно заключил Малер. — По окончании официального рабочего дня идите домой, Веберн. Вам еще завтра к медикам. И постарайтесь больше ни во что не вляпаться.
* * *
Готтфрид отвез Алоиза вниз, крепко насоветовав тому предупредить Барвига о том, что от Штайнбреннера всего можно ожидать, и вернулся домой. Снова объясняться с Марией о причинах его холодности ему не хотелось; он понятия не имел, не вознамерится ли снова явиться в "Цветок Эдельвейса" Штайнбреннер; да и ощущал он себя до такой степени вымотанным, что все, о чем он только мог мечтать, это донести голову до подушки и забыться сном. На сей раз его, по счастью, не остановили — видимо, объяснительная дошла до всех заинтересованных инстанций.
Войдя в показавшуюся совсем неуютной после комнаты Марии квартирку, Готтфрид решил все-таки для начала поесть. Аппетита не было совершенно, голова болела, но осознание того, что на анализы ему идти натощак, и еще большой вопрос, когда он сможет вырваться из цепких лап медиков, сделало свое дело. Он со вздохом осмотрел почти пустой холодильник и скудные запасы консервированного провианта, выбрал из нескольких почти одинаковых банок с флагом Империи первую попавшуюся и сел за стол. Кусок в горло не лез. Готтфрид хотел продолжить изучение дневника, просмотреть все схемы, начертанные на найденных там же листах, потом поехать в "Эдельвейс" и провести ночь с Марией, но ему приходилось давиться почти безвкусной картонной тушенкой и запивать это дело изрядно опостылевшей за вторые сутки содовой. Обычно он любил содовую, но отсутствие выбора сделало свое черное дело.
Ночной сон облегчения не принес. Готтфриду снилось обнаженное беременное существо, зараженное, уродливое, отчего-то с лицом Магдалины; Мария в объятиях Штайнбреннера; Агнета, баюкающая нечто спеленутое, а когда она откинула с личика младенца белоснежную кружевную вуаль, оказалось, что там и не младенец вовсе, а капсюль бомбы; а потом он целовал сладко-горькие губы Марии и ощутил ледяное прикосновение стали к виску. Отпрянул, чтобы заглянуть в ее глаза, увидеть, как изогнулись ее соблазнительные губы в хищной усмешке, а потом грянул выстрел. Готтфрид проснулся в холодном поту и с болью в перенапряженном немым криком горле. За окном занимался бесцветный рассвет.
