* * *
— Да, дружище, придется тебе сидеть тут безвылазно, — рассмеялся Алоиз. — Иначе, боюсь, партиец, вышедший в бар или на улицу в кителе, трусах и носках — слишком экстраординарное зрелище. На следующий день проснешься знаменитым! — Слушай, возьми мою старуху, сгоняй на мою квартиру? Штаны в шкафу, сапоги в обувной тумбе. — Ладно, возьму. Только напиши бумагу, что я могу ехать на твоей развалюхе! Она в пути не рассыплется? — Да пошел ты, — отмахнулся Готтфрид и положил на стол ключи. — Ваш обед! — в комнату Марии, теперь прочно оккупированную друзьями, вошла Магдалина с подносом. На нем исходили паром две тарелки супа, а рядом стояло блюдо с румяными пирожками. — Это съедите, я вам еще мяса принесу, — она улыбнулась. — Барвиг велел накормить вас как следует. — Передай Баргвигу, что мы чрезвычайно ему благодарны! — заявил Алоиз и тут же потянулся за пирожком. И суп, и пирожки оказались на диво вкусными. Магдалина с улыбкой смотрела, как они едят, а потом забрала опустевшие тарелки и скрылась за дверью. — А где Мария? — спросил Алоиз, осматриваясь. — Ничего так. Уютно. — Отошла куда-то, — пожал плечами Готтфрид. — Вечером она все равно работать будет. Он замолчал, вспомнив ночной разговор, не предназначенный для его ушей. На что намекал Тило? Что она уже убила одного из партийцев и теперь не слишком рада его спасению? Но она так искренне говорила о своей любви к нему, пусть и думая, что он не слышит ее вовсе. По всему выходила какая-то ерунда. Они совершенно случайно набрели на "Цветок Эдельвейса", случайно познакомились со здешними обитателями. Не могло же это быть подстроенным? — Чего такой задумчивый? — Алоиз выжидательно посмотрел на Готтфрида. — Как как бы тебе сказать, — замялся тот. — Из головы у меня не идут вчерашние бандиты. Вот как они на нас вышли? — Ты ищешь подвох там, где его нет, — отмахнулся Алоиз. — Ты бы еще удивился, как они вообще поняли, что мы партийные. — Не передергивай, — обиделся Готтфрид. — Откуда они знали, что мы можем им дать? Алоиз покачал головой: — Отдохнуть бы тебе, дружище. Ты сам начал с ними торговаться. А они напали на первых попавшихся партийцев! Помнишь, что говорили... Готтфрид вздрогнул. Он вспомнил слова Адлера об отлове. И он видел, что делали с теми, кто угодил в лапы Партии. Пусть это было и правильно, нужно же как-то изучать последствия радиации, но, если эти унтеменши ненавидели текущий порядок, то вряд ли бы пошли на испытания добровольно. — Наверное, ты прав. Но вот чего я никак не пойму, так это того, зачем нас спас этот мерзкий таракан, — Готтфрид потер затылок. Алоиз не успел ничего ответить — дверь распахнулась, и на пороге снова появилась Магдалина с подносом. От тарелок разносился изумительный запах тушеного мяса. А за ее спиной стоял мерзкий таракан Тило собственной персоной. Как и всегда — в неизменном фраке. — Интересно, это точно не какая-нибудь крыса с нижних уровней? — усмехнулся Алоиз. — Тихо ты, — шикнул Готтфрид. — Какая разница? Магдалина выставила перед ними тарелки, улыбнулась и упорхнула. Тило притворил за ней дверь, прошел и сел на колченогий стул. — Ну, вижу, аппетит есть, — довольно резюмировал он. — Кажется, вы вчера хотели подробностей? Готтфрид смолчал: он очень хотел подробностей, но вовсе не желал видеть Тило. А так как найти компромисс в этом деле с самим собой у него не выходило, он попросту кивнул, стараясь смотреть только к себе в тарелку. — Да-да! — живо включился Алоиз. — Очень хотели! А то, пребывая в неведении, этот товарищ, — Готтфрид даже не глядя не друга, почувствовал, как тот кивнул в его сторону, — уже строит теории, одна другой краше! — А что, у него есть поводы их строить? — Тило явно улыбался своей гаденькой улыбочкой. — Он — фигура стратегического значения для Империи? — Вы даже не представляете себе масштабов, — процедил Готтфрид, так и не подняв головы. — Не представляю, — легко согласился Тило. — Я обычный пианист. — У которого за пазухой всегда найдется пара гранат со всякими чертовски актуальными веществами, — огрызнулся Готтфрид и наконец посмотрел на Тило в упор. Тило рассмеялся, слегка надтреснуто, щуря бесцветные глаза: — Конечно! Я же живу здесь! Знаете, сколько раз на этот бар нападали? — Наслышаны, — покивал Алоиз. — Вы рассказывайте, пожалуйста. Не обращайте на Готтфрида внимания, он после вчерашнего не в себе. Готтфрид стиснул зубы. Он никак не ожидал от Алоиза такого предательства. — А вы ешьте! — Тило махнул рукой. — А то остынет ведь, — он откашлялся, вытащил папиросу, смял мундштук: — Вы же не возражаете, Готтфрид? А то без курева такие рассказы совсем невмоготу. Готтфрид кивнул — в конце концов, это была не его квартира. Тем более он слишком хотел услышать, что скажет этот мерзкий тип. Раз уж он терпит его, то уж дым потерпит и подавно. — Молодые люди, — Тило закурил, — вам что-то говорит название "Пираты Эдельвейса"? Готтфрид и Алоиз переглянулись и кивнули. — До катастрофы это была антиправительственная банда, — ответил Алоиз. — Но их всех расстреляли. А после Обнуления и вовсе никого не осталось. — У вас неверные сведения, — Тило скривился. — Они никогда не исчезали полностью. Сколько бы их ни травили, ни пытали и ни расстреливали, они всегда подавали новые и новые ростки. Потом, после Катастрофы, к ним примкнули зараженные. — Так там не только зараженные? — удивился Готтфрид. — Этого я не знаю, молодой человек, — лицо Тило вновь приобрело характерное надменное выражение. — Вы так спрашиваете, будто бы я вхож в это тайное общество. — А это не так? — Готтфрид посмотрел ему прямо в глаза. — Вы готовы меня в этом обвинить? — Прекратите, сейчас же! — рявкнул Алоиз. — Тило, рассказывайте, прошу вас! — Чтобы завтра ваш друг за этот рассказ положил на стол в гестапо на меня донос? Увольте, — Тило выпустил облако дыма в сторону Готтфрида, как тому показалось — совершенно намеренно. — Да не буду я ни на кого доносить! — воскликнул Готтфрид. — Рассказывайте. — он отвел глаза от внимательного взгляда Тило. — Пожалуйста, — тихо добавил он сквозь зубы. — Хорошо, — тот покивал и повел плечами — свисавшие по бокам от спинки стула фалды, как гигантские надкрылья, пошевелились. — Сначала это были подростковые организации. Даже не организации — шайки неприкаянных детей, не желавших жить так, как завещала Партия. Потом... Потом нашлись люди, которые стали направлять этот поток агрессии во вполне единое русло. Пусть они и не признавали почти военного однообразия фюрерюгенда, но они точно также объединялись под эгидой одной идеи; идеи, в самой сути своей обреченной на провал: они предлагали лишь одно — быть против. Много ли вы знаете в истории примеров, когда люди, бывшие активно против чего-то, но не предлагавшие никаких "за", добивались чего-то значимого? Готтфрид задумался. До Великой Катастрофы он был еще слишком мал, а после, как только ему исполнилось десять, он охотно и с энтузиазмом пошел в Юнгфольк, а после — в Фюрерюгенд. Каждый мальчишка из их класса панически боялся остаться за бортом этих организаций, это означало жизнь на обочине. Чтобы не состоявшего в Юнгфольке взяли в Фюрерюгенд, а не состоявшего в Фюрерюгенде — в Партию? Такого не было. Ну, или почти не было. Он даже помыслить не мог, что кто-то мог бы быть против! Готтфрид скосил глаза на Алоиза. Тот съел только половину порции и теперь жадно слушал Тило, не обращая внимания на мясо. Готтфриду же и вовсе кусок в горло не лез. — Удивляетесь, — протянул Тило и смял уже погасший окурок в пепельнице. — Есть многое на свете, друг... — он закашлялся. — В общем, после Обнуления это движение приобрело второе дыхание. И получило подпитку — в виде зараженных и мутантов. — Мутантов? — в один голос переспросили Готтфрид и Алоиз. — Исполины огромного роста, — покивал Тило. — И неимоверной силищи. И, что самое страшное, агрессивны, тупы и практически неприручаемы. В общем... Очень быстро этих пиратов загнали вниз. Большую часть повязали и казнили, на сей раз без огласки. Но искоренить скверну не удалось. Их вылазки сместились вниз, но стали более разрушительными. Партийцы, попавшие к ним в руки, умирали, но не сразу. Многих усыпляли смертельной инъекцией свои же, из соображений гуманности. Это, молодой человек, — Тило кивнул на Готтфрида, — к вопросу о том, зачем я вас спас. Вы непонятно почему вбили себе в голову, что я желаю вам мучительной смерти, — он рассмеялся. — Но, поверьте, даже если бы желал — то не у них в лапах. Готтфрид опустил голову. Ему стало стыдно — каким бы гадким не был Тило, он спас их от ужасной участи, и чем он отплатил за это? Беспочвенными подозрениями? Но еще оставался ночной разговор. Казалось, новая информация привнесла только новых загадок. — Особенную ненависть они питают к партийным, как я, кажется, уже говорил. И из того, что мне удалось выяснить — сразу говорю, я не член этой шайки! Но я работаю здесь давно и слышу много разговоров, и, как сказала Мария, умею задавать неудобные вопросы... — О да, — согласился Готтфрид. Тем временем Тило выудил еще одну папиросу из портсигара. — Партийные устраивали облавы на зараженных. Куда и зачем они их забирали — одному фюреру известно. Или, — Тило уставился на них, — или еще кому-то из партийных, например, ученым? — Я не работаю с людьми! — поспешно возразил Готтфрид. — А если из них и делали реактивы, так мне не докладывали, — попытался отшутиться он. Тило покивал и замолк. Готтфрид и Алоиз терпеливо ждали. — На вас напали именно эти товарищи, — Тило наконец заговорил. — И ваше счастье, что я проезжал мимо. Увидел вашу колымагу. А их только-только там видели. Ну и то, что я с пустыми руками тут не передвигаюсь — подфартило. — А ваши охранники? — спросил Готтфрид. — Они — тоже? — Вроде бы, нет, эти — вольные. Им любая работа — и то хлеб. — А название? — Алоиз поерзал от нетерпения. — Пираты эдельвейса, цветок эдельвейса... — Да много тех эдельвейсов, — отмахнулся Тило. — Барвиг вообще вне этих разборок. Ему лишь бы бар в порядке был. Нейтральная территория — вон, сколько у нас партийных харчует. Ладно, заболтался я с вами, работать скоро, — Тило затушил окурок. — Зато будете знать, каково тут шариться. Может, больше на рожон-то не полезете, если шкура дорога. Он встал и вышел. — Вот дела, — покачал головой Алоиз. — Вот ты мог подумать? — Нет, — отозвался Готтфрид. — Век живи...* * *
Алоиз, мрачнее тучи, вошел в комнату Марии, где по-прежнему за неимением штанов отсиживался Готтфрид. — Вот скот! — с чувством выплюнул он. — Опять Магдалину обхаживает! — Кто? — Готтфрид принялся натягивать штаны. — Шванцбреннер, сучий потрох! — Алоиз принялся мерить шагами комнату. — А она... Тоже мне! Уши-то развесила! — Пойди и позови ее погулять, — предложил Готтфрид. — Это же она с тобой ночью сидела? — Она, — Алоиз улыбнулся. — Такая добрая, наивная... — Ох, не сваришь ты с ней каши, — покачал головой Готтфрид. — А вдруг он ее обидит? Я же потом спать спокойно не смогу. — Так действуй, герой-любовник! Как на меня, так ругаешься, а как сам — сопли развесил! — Да как действовать-то? Не силой же я ее уведу. — Не силой, — согласился Готтфрид. — Дави на то, что он женат. — Да у этой Магдалины семь пятниц на неделе! То она его знать не хочет, а теперь сидит, вино с ним пьет, морда счастливая. Тьфу! Алоиз махнул рукой и сел рядом с Готтфридом. — У тебя-то с Марией как? Готтфрид потер затылок. Он не знал, что сказать. Пересказать ночной разговор? Так Алоиз его как пить дать обсмеет — ну и что, что у нее пистолет, как здесь иначе-то? А что кого-то там убили, кого с ней видели — так мало ли, кого тут могли убить? Вон, эти пираты на каждом шагу, мутанты всякие. — Хорошо, вроде, — он улыбнулся. — Она замечательная. — Ты же с ней не слишком разоткровенничался, я надеюсь? — Нет, ты что! — возмутился Готтфрид. — Лишнего ей и самой знать незачем. — Молодец, — Алоиз кивнул. — Посидим внизу? — Чтобы содовую хлебать? — Готтфрид скроил кислую мину. — Я уж лучше тут посижу. У тебя, вроде, сказки были? — Да я больше и не читал, — вздохнул Алоиз. — Не привычный я к этому. Другое дело методички, статьи. Ладно. Сиди тут и кисни. А я пойду, попытаюсь обосрать Шайссебреннеру малину. — Давай, не подкачай! Готтфрид остался один. Ему не давало покоя все то, что рассказал Тило, да и всякий раз мысли возвращались к подслушанному разговору. Он попытался припомнить, не выспрашивала ли Мария чего о его работе, однако ничего толком так и не вспомнил. Стоило ему подумать о Марии, как дверь распахнулась, и она вошла — сияющая, какая-то совершенно нездешняя, словно далекая мечта. Но нет — она оказалась осязаемой, теплой и нежной. — Как ты? — Мария села рядом и взяла его за руку. — Я сказалась больной. Ужасно надоело все! Полный бар пьяного народа, а здесь, наверху — ты, совсем один. — Теперь не один, — улыбнулся Готтфрид. — Теперь я вновь с тобой. — Тебе же больше не нужно сдавать свои анализы? — она придвинулась ближе. — Этот вечер и эта ночь принадлежат только нам? Вместо ответа Готтфрид обнял ее и, нащупав застежку "молнии", потянул вниз. "Только зря надевал штаны", — подумал он, когда ее пальцы управлялись с тугими пуговицами. Она льнула к нему, подставляла губы и шею под горячие поцелуи, а Готтфриду казалось, что совсем немного — и он растворится в ней, потеряется в этом тепле, в запахе волос и шелке кожи, в объятиях и ласках, в нежности и страсти, охвативших их обоих. Ему казалось, что переплетаются не только их тела, но и нечто большее — возможно, то, что когда-то встарь именовалось душой. Он тонул в нежном шепоте, ее стонах, он искал берег, к которому можно причалить — и этим берегом неизменно оказывалась она сама. Готтфрид уже не помнил, как это — жить без нее, и на сей раз был почему-то уверен — она тоже не помнила. Она боялась его потерять, она обрела его — и сейчас она обретала его в каждом движении, каждом ласковом слове. Он слегка отстранился, чтобы встретить взгляд ее ясных глаз, но веки Марии были сомкнуты, и только губы приоткрывались ему навстречу, навстречу его поцелуям — чтобы ответить. — Посмотри на меня, — выдохнул он ей на ухо, но она только зарылась в него лицом и тихонько застонала. Даже когда она, обессиленная, лежала, пока он покрывал ее тело поцелуями, ее глаза были прикрыты. Готтфрид решил не настаивать — слишком волшебным был момент. Вместо этого он уткнулся носом в ее мягкий живот, он пах сладко и пряно, как вся ее кожа. — Я люблю тебя, — проговорил он, проскользнул рукой меж ее бедер — она выгнулась и послушно развела ноги в стороны. — И я... Люблю... Люблю тебя, Готтфрид, — выдохнула она, дернувшись и вцепившись рукой в его волосы на макушке. Готтфрид ощутил себя счастливым — еще более счастливым, чем прошлой ночью, когда он украл у нее это признание, признание, не предназначавшееся для его — и вообще чьих-либо — ушей. Настала ночь, но он не наблюдал часов. Он блуждал, точно в лабиринте, лаская и любя, до изнеможения, до самого дна. Когда он был готов сорваться в пропасть в очередной раз, все еще силясь все-таки заглянуть ей в глаза, в дверь настойчиво постучали. — Открыть дверь, руки за голову, выйти! Гестапо!