А ночь по комнате тинится и тинится...
Высокие умы всегда говорили ему — ничто не бывает вечным. Вода прибоем превращает камень в песок, песок под ударом молнии плавится и превращается в неаккуратные капли, подобные стеклу, стекло вновь обтачивается и со временем стирается в ничто. Время давно перешагнуло рубеж девяти часов, а Лань Сичэнь так и не заметил того, точно оцепеневший в своём смятении. Клятва так и осталась клятвой, да только и она не оставила за собой никаких гарантий, разве что привкус горечи на языке. Хотелось бы верить, что это лишь от растительного отвара, что подают на каждом семейном ужине клана Лань, а не от тревожащих душу известий. Камень в песок, песок в стекло, стекло в пустоту. Точно такая же пустота застыла в тусклых глазах главы ордена Гусу Лань от встречи лицом к лицу с той реальностью, о которой он и думать не хотел. Юношеское ему, несмотря на хвалёное воспитание, чуждым не было; Лань Сичэнь с головой увлёкся войной и политикой, внешней и внутренней. Это и было его вечной головной болью — битвы, битвы, битвы. Когда война закончилась, оказалось, что есть вещи тоньше лезвия меча и изящнее узоров, что выписывают стрелы, спущенные с туго натянутой тетивы, алее кровавых всполохов всепожирающего огня и больнее любой мыслимой раны. Украшения тонкой работы для невесты, изящные ножницы-бабочки в приданом для жениха. Торжественный рассветно-алый для новобрачных и тупая необьяснимая боль в груди названного брата. Если бы у него спросили, Лань Сичэнь никогда бы не выбрал войну, даже если она связала его братскими узами с самыми близкими для него людьми. Но даже с этим голова Цзэу-цзуня была занята вечным сражением с враждебным миром в стремлении уберечь целый орден. Названный брат его опомнился раньше и продолжил путь свой тоже раньше. А за саньди, как известно, в жизнь не угнаться. Шаги и шорох он услышал не сразу, слишком затянутый тихой, без единой ряби, заводью размышлений. Ванцзи. Поступь своего брата Лань Сичэнь изучил до малейших деталей, вплоть до лёгкой заминки на каждом шагу, что приходился на некогда повреждённую ногу. Они слишком хорошо друг друга знают. Ванцзи давно перестал вписываться в любое понимание приличного режима сна, что уж говорить о распорядке Облачных глубин. Порой требовалось пускать в ход игру на гуцине, чтобы тот мог хоть на пару часов провалиться в поверхностную дрёму, полную тревожности. Сичэнь знал и не осуждал — не имел права. Ванцзи тоже знал, потому опускал в этот момент руку ему на плечо жестом безмолвной поддержки. Иного он предложить не мог, но большего от него и не требовалось. Второй Нефрит никогда не был разговорчивым — сейчас тем более.«Знаете — я выхожу замуж». Что ж, выходи́те. Ничего. Покреплюсь.
— Ревность или зависть? Ванцзи задаёт лишь один вопрос, а Сичэню кажется, что тот чётким движением вскрыл воспалённый нарыв, ставя всё по своим местам. Дядя будет в ярости, когда узнает, что не один Лань Ванцзи попался на этом. Сичэнь, правда, поймёт далеко не сразу сам для себя. По столу разложены листы, испещрённые нотами. Он всегда хотел подарить саньди самую красивую мелодию и только сейчас думал о том, как любопытно сходство между ним и родным братом. Они вдвоём пострадали от того, что не высказали нужные слова в нужное время. Они вдвоём вместо слов выбирали переплетение нот в едином безмолвном полотне, которое никто так и не понял. Точно такая же мысль посетила его, когда он впервые увидел Цзинь Гуанъяо в красном вживую. Мысль о том, что он не поймёт, и ему понимать не следует. То была незрячесть любящего сердца, которому по-настоящему хочется верить, что саньди этого не видел никогда. Но Гуанъяо видел, и то, что было у него перед глазами, было весомой причиной для беспокойства. Редко чьи чувства и эмоции задевали его — так или иначе учишься не принимать всё близко к сердцу, запирать себя на все замки и прикрывать всё учтивой улыбкой. Но не в этом случае. Лань Сичэнь, потерявший отца и дом, переживший все невзгоды брата, как свои, утративший дагэ и принявший все события на себя так остро, не то, что не озлобился. Он так ни разу и слова злого не высказал даже на эмоциях или по неосторожности. Гуанъяо всегда отвечал, как ему казалось, справедливым наказанием на зло в свой адрес, но никогда не отвечал злом на добро. Поэтому смотреть на эргэ было так невыносимо. Это был первый момент за всё это время, когда в сердце Яо закрались сомнения. На его лице — улыбка и непередаваемое кружево из несвойственных ему смятения, спутанности мыслей и попыток разобраться. На лице напротив — блеклая серость пустоты, которую оппонент едва ли сможет объяснить. «Красный тебе к лицу, саньди». Одна-единственная фраза стала пощёчиной. Яо практически слышит этот хлопок от удара и чувствует, как горит щека, но фактически ничего не происходит. Лань Сичэнь в жизни не поднимет на него руку, не то, что меч. Даже если бы не было никаких названных братьев — не поднял бы. При всех отвратительных страданиях, что принесли ему люди, при всём недоверии, что Цзинь Гуанъяо испытывал к людям, единственное, во что он верил наверняка — Лань Сичэнь никогда его не ранит. Не из страха перед жестокой местью или перед гневом Ланьлин Цзинь, а от своей дурацкой, ни в какие рамки не входящей доброты. Цзинь Гуанъяо лгал тысячу раз, убил их старшего названного брата, убил отца и не пожалел об этом, но мысль о том, чтобы быть причиной несчастья своего эргэ... Дикость. Но Лань Хуань был необъяснимо несчастен, и в видимой дрожи его плеч и пальцев это чувствовалось. Необъяснимо для него самого. Гуанъяо, как всегда, видел больше. И взгляд такой, обращённый к себе, он видел только от двух людей. На второй особе, что смотрела на него так, он и женится.Видите — спокоен как! Как пульс покойника.
Лицо Лань Сичэня казалось безмятежным, только взгляд его Цзинь Гуанъяо всё никак не мог поймать. Лишь интуитивно мог понимать, что происходит внутри самого близкого ему человека. — Тебе пора, эргэ, — единственное, что нарушило тишину. Гуанъяо не хочет отпускать его, но ещё больше не хочет заставлять его смотреть на себя. Он сводит руки перед собой в привычном движении уважительного жеста, и Лань Сичэнь тут же точно инстинктивно подхватывает его под локти невесомым прикосновением. Как и всегда. Снова повисает тишина, и Цзинь Гуанъяо произносит лишь негромкое «Ты можешь сделать это, если хочешь». Сичэнь только бессильно качает головой. Лобная лента льдом серебряного украшения обжигает, напоминая ему о том, где его место. Хотя он бы соврал, если бы сказал, что не хотел поцеловать саньди в тот день. Деревянная жердь оглушительно треснула, когда красный до пощипывания в глазах паланкин с невестой вносили в дом. Об этом посудачили ещё пару недель и забыли, как утренний сон.