Редкое явление

Кроули не успел. Хастур честно выждал почти полчаса сверх расчетного времени. Самые долгие и самые жуткие тридцать минут в жизни застывшего в соседнем кресле Азирафеля. А дальше, осознал он, станет куда страшнее. Потому что полчаса назад была надежда. Полчаса назад Кроули, возможно, еще жил — где-то там. А потом он не успел. — Кроули, приём. Слышишь меня? — бессмысленно спросил Хастур в последний раз. И даже традиционное «мудила выпендрежный» не прибавил. Потому что так обращаются только к тем, кто сквозь треск и помехи весело отгавкивается в ответ; к тем, кто позже вваливается на станцию замороженный, заметенный снегом и пропахший авиационным бензином и лишь улыбается, выслушивая поток справедливой — и привычной — брани в свой адрес… К тем, кто успел. Хастур выключил передатчик. После свиста и хрипа, заполнявшего эфир весь последний сеанс связи, тишина в рубке оглушала. И даже рёв ветра снаружи казался чем-то слишком далеким и ненастоящим. Неприятно, на грани слуха, дребезжало в вентиляции. — Всё, Фелл. Конец связи. — Хастур стянул наушники, пристраивая их на место. — Больше ничего интересного не будет, вали отсюда. Азирафель молча вцепился в подлокотники. Встать и уйти сейчас было равносильно тому, что он согласился. Перестал ждать. Но он не перестал, потому что Кроули был там совсем один. Там, снаружи, было очень холодно, и Азирафель не мог допустить даже мысль о том, чтобы Кроули ощущал себя одиноким из-за того, что его не ждали. — Оглох? — Но ведь он мог… — Не мог. Его с маршрута просто сдуло хер знает куда. Если бы только не тянул до последнего… — Хастур осекся и начал неловко шарить по карманам. В глаза Азирафелю он по-прежнему не смотрел. — Бля, не надо. Я всё понимаю, правда, но не надо. Азирафель качнулся к нему. Он пока что ничего не чувствовал, совсем ничего. И понимал, что это ненадолго. Дальше всё станет очень плохо. — Последний раз!.. — Отъебись. — Помятая сигарета, выуженная из нагрудного кармана, задрожала в уголке рта. — Чудес не бывает. — Но… — Я тебе не нянька. Сходи к Вельз, она даст что-нибудь. Или нажрись, сейчас можно. Только съеби, как человека прошу. Выходя из рубки, Азирафель услышал, как за спиной щелкнуло колёсико зажигалки. Нездорово помешанный на здоровом образе жизни Гэйб клятвенно обещал кары небесные всем курящим в жилых и рабочих помещениях. До сих пор никто не рисковал нарушить приказ, но сегодня даже Габриэль вряд ли посмел бы осудить своего связиста. Сегодня правила летели в трубу. Сегодня Хастуру первому пришлось признать, что Кроули не успел. Посреди коридора Азирафель остановился, ухватившись за стену рукой и не понимая, что делать дальше. Идти и пытаться работать? Заглянуть к Гэйбу, к Мишель, к черту лысому, куда? Чем вообще положено заниматься в ожидании минуты, когда — если! — Кроули найдут и привезут обратно?.. Волна горя уже начала догонять его, и он ощутил, что задыхается. «Объяли меня воды до души моей…» — читала ему мама в далеком детстве. Семилетний Азирафель любил библейские истории, пересказанные выразительным маминым голосом, и он даже истово верил, в ежедневных молитвах поверяя богу все свои нехитрые радости и беды. Однако, конкретно этот рассказ ему не слишком-то понравился. Тогда он, как примерный мальчик, послушно сидел и изображал интерес, а сам думал о китах, о статье по таксономии из Британской энциклопедии, совсем недавно найденной в обширной отцовской библиотеке, — и еще немного о дурацких несправедливых испытаниях, выпавших на долю несчастного Ионы… Сейчас ему было без малого пятьдесят, и он безнадежно тонул в черных ледяных водах, без шансов спастись, даже если бы хотел, — а он не хотел. Единственным его стремлением было исчезнуть и не знать, не чувствовать и не думать о том, что именно произошло. Бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя… Металлические щиты под пальцами казались космически холодными. Снаружи еще холоднее, закопошилась червячком подлая мысль. Как ты там сейчас, один?.. Когда знаешь, что помощи не будет, знаешь заранее — надеешься ли ты? Или просто замираешь, скорчившись в попытке сохранить последние крохи тепла, и мечтаешь, чтобы всё закончилось побыстрее?.. Энтони всегда был такой горячий. От их первого рукопожатия у Азирафеля осталось странное ощущение живого огня на коже, словно тлеющую головню вложили в ладонь. Видимо, у него было слишком говорящее лицо, потому что Кроули довольно хохотнул, отбрасывая голову назад. Эта бесстрашно выставленная шея потом еще долго смущала Азирафеля, даже на станции умудрявшегося носить классические рубашки под горло. Энтони был слишком горячий и упрямый, он весь был воплощение жизни и просто так никогда не сдавался, а значит, быстрый конец откладывался. В груди зашевелилась первая ледяная игла. К холоду невозможно привыкнуть. До определенной степени удастся притерпеться к голоду, к боли, к чему угодно; Азирафель в силу профессии интересовался этой темой еще до того, как записался в свою первую экспедицию. Копаясь в исследованиях о влиянии холода на живые организмы, он невольно прочел множество воспоминаний альпинистов, полярников, военных врачей… Многие на вопрос о самом мучительном испытании отвечали: холод. К нему невозможно привыкнуть до самого конца. Он будет терзать тебя, так или иначе, сводящим ли с ума желанием согреться, болью ли в отмороженных ногах и руках, — или наоборот, гипертермией, когда ты горишь и спасения нет, просто потому что ты не успел… — Вот ты где. Азирафель тупо моргнул, отрывая невидящий взгляд от штативов. Оказывается, он сумел дойти до своей лаборатории, только совершенно не помнил, каким образом. И плохо понимал, почему не свалился где-нибудь по дороге и не лежал, завывая на всю станцию громче ветра снаружи. — Х-х… Хастур? — Набрал по внутренней связи. — Вэл, чаще откликающаяся на ласковое прозвище Вельзевул, не спешила присесть, остро глядя на него. — Лицо ему твоё не понравилось. У неё у самой было… лицо. Азирафель знал: Вэл с Кроули ладили чуть ли не лучше всех. Даже когда Энтони зачем-то наплел Гэйбу, будто их начмед обожает мух. Во всех их проявлениях. Гэйб пришел в восторг, в результате чего Вельзевул невольно обзавелась горой тематических сувениров и титулом князя ада, а Кроули — запретом на посещение медчасти даже если «тебе ноги оторвёт, гондон рыжий». — Я… Нормально всё. Будет, потом. Вельзевул перевела взгляд на неаккуратно разбросанные по столу бумаги. Азирафель даже не шелохнулся. Беспорядок оставил Кроули, когда утром заглянул перед вылетом. Кресла он игнорировал и вечно усаживался верхом на папки и чуть ли не на пробирки с микроскопом и начинал ерзать и отвлекать не то что болтовней, а одним своим видом. Слишком много Кроули, подумалось ему вдруг. Всё вокруг, любая вещь, на которую падал взгляд, почти каждое воспоминание были связаны с ним. Его всегда было чересчур много. Казалось, он заполнял собой даже воздух, который сейчас теснился в лёгких, и от него не было спасения нигде. Тупая боль в груди усилилась. Это всё ледяные иглы. Сначала они попытаются вспороть его, чтобы вывернуть красным и дымящимся наружу, а потом растают, как это и бывает, потому что скорбеть можно целую вечность, а вот умирать от боли — нет. Или же можно?.. — Успокоительное. — Спасибо, не надо. — Азирафель поборол в себе желание коснуться прикрытой ворохом распечаток грязной кружки из-под кофе. Утром Кроули торопливо пил из неё и улыбался, и болтал ногами, и что-то выстукивал длинными узловатыми пальцами по острому колену, и Азирафель совершенно не понимал, как ему теперь с этим жить. — Это не предложение, Фелл. Успокоительное, — повторила она и швырнула на стол блистер. — Одну сейчас, при мне, дальше — как пойдет. — Теперь все будут со мной носиться? — Он не хотел грубить, но сейчас ему было слишком больно, и часть этой невыносимой боли следовало срочно выплеснуть хоть на кого-нибудь, лишь бы не умереть от разрыва сердца. — Чтобы толстяк Фелл, чего доброго, не зарыдал за обедом и не стало бы слишком неловко? Я могу держать себя в руках, я не такой недотепа, каким кажусь. Вельзевул спрятала руки в карманах, с силой оттянув их вниз. Парка опасно зашелестела, словно князь тьмы и правда разгневался в своих глубинах ада, и шептал грешнику, что явится по его душу, и она непременно сгниёт, и спасения не будет… Не смогу без него, с пугающей ясностью понял Азирафель. Не хочу — без него. Окружающие сдержанно одобрят его умение противостоять потере, а он лишь будет держать лицо и никому не скажет, что это всё видимость, и перед ними разлагающийся труп, не более. — Если бы недотепа. Ты слишком умный, в этом и проблема. Это с Хастуром легко, а ты же будешь ду-у-умать. До тех пор, пока не вскроешься. — Она говорила всё это своим странным пронзительным и одновременно монотонным голосом. Но она вообще редко орала. Даже на Энтони. — Так, Фелл… ты же в эту сторону не думал уже? — Нет, — соврал Азирафель. Впрочем, он не обманывался, ему бы духу не хватило. — Молодец. Вот и не думай, я не шучу. Найду и зашью, без анестезии. С таблетками то же самое, только желудок зря посадишь. Она была маленькая и очень смешная в своей гигантской куртке и детской шапочке-мухе, сдвинутой на затылок. Никто никогда не смеялся. Попробовали бы они. — Понятно. — Хватит с меня и одного… — Понятно, Вельз. — Ага. Свет болезненно мигнул — раз, другой. В неверном освещении Вельзевул казалась ожившим мертвецом. — Метёт… И сводки дерьмовые. Хастур принял днём: у русских дизель встал на пару часов. Это перед зимовкой-то. — Починили? — Азирафелю даже сейчас было не всё равно. Какой же ты, любил повторять Кроули тихо, когда никто не слышал. И не трудился объяснить — какой именно. — Успели, да. Гэйб на мыло изошел, боится, что тоже полетим. Зимой Кроули переходил в дизельную, попутно взяв на себя еще и обязанности автомеханика. Он любил технику, а техника обожала его. Раньше они пахали все вместе: Хастур, Лигур и Кроули, несвятая троица; но потом выяснилось, что Хастур и дизель кармически несовместимы. Кожухи непостижимым образом портились, горючее текло, детали терялись, и, чтобы в один прекрасный день не перемерзнуть нахрен всей станцией, Хастура выпнули в радисты. Он ничего, прижился, и отныне пугал коллег по антарктическим частотам своим замогильным голосом. Тут все потихоньку совмещали несколько профессий — жизнь заставляла. И вот теперь Лигур остался один. Хастура он, хоть убей, обратно не пустит. И вся зима впереди. Кроули смеялся: теперь-то ты никуда от меня не денешься, ангел. Сам сунулся на вторую зимовку. А Азирафель, может, потому и «сунулся», чтобы теперь уж наверняка. Первую зиму они лишь кружили друг вокруг друга, вернее, это Кроули кружил, а Фелл гордо, но не очень успешно все намеки игнорировал. У них было соглашение, в конце концов. Какие могут быть отношения в рабочем коллективе, да еще и здесь? Вот потом… может быть… И ничего уже не исправить. — Это единственное, что его расстраивает? — голос опасно надломился. — Что людей будет не хватать? Вельзевул быстро цапнула его за плечо, и Азирафель понял, что вырваться не сможет. Не сразу. — Ну ты, страдалец. Мы его подольше тебя знаем… знали. И не одному тебе хреново. — Извини. Вельз, я… Извини. — Горло сдавило от стыда. И от невозможности повернуть время вспять. И, о нет, от близких слез. Не будет он тут рыдать. И потом не будет. Никогда больше. — На первый раз прощаю. Но скажешь так еще раз… — Она вздохнула, как смертельно уставший человек, работа которого еще не выполнена до конца, а помочь некому. — Блядская погода. Мы тут с ней теперь все такие понимающие станем. Просто охуительно предупредительные. Будем справляться, как умеем. А тебе придется нас терпеть. И так всю зиму. И сдохнуть нельзя, да, Фелл? Он не выдержал, застонал еле слышно сквозь зубы, но пальцы тут же чутко сжались на плече еще раз. Только теперь это ощущалось не хваткой гарпии, а просто — как участие и поддержка. — Как же он там? Один? — Азирафель ощутил, что вот он, край. Что он что-то совсем не то сейчас говорит, но больше он этого никому сказать не мог. Священнику и врачу не стыдно. Святош, помимо Габриэля, на многие сотни миль кругом не было, зато у него оставалась Вельзевул. — Ты точно хочешь знать — как? Азирафель молча выщелкнул из блистера розовую пилюлю. Странно, руки не дрожали. А по собственным ощущениям его кости уже разрушились, и он весь был как трясущееся желе. Со стороны же, оказывается, еще и ничего. Пока что. — Правильный ответ. — Вельз отпустила его, помогая нацедить воды из маленького кулера. Подарок Кроули на первую зимовку. Помнится, они чокнулись пластиковыми стаканчиками, словно бокалами. Азирафель зажмурился на мгновение. — Попрошу Мишель, чтобы подвинула тебя в графике. — Вельзевул машинально ковырнула пальцем нечто застывшее в забытой чашке Петри. Потом опомнилась и быстро вытерла палец о куртку, не заботясь о грязных следах. — Не надо. Вельз, серьёзно. Я с ума сойду, если останусь один. А так хоть руки займу. — Надо. Сейчас срубит. — Ты что мне дала?! — Очень нужную вещь. Помогает справиться, когда совсем херово, — отрезала она. Затылок покрылся колючими мурашками. Можно было представить, что это Энтони, как всегда, подкрался со спины и отвлекает от работы, и наклоняется, чтобы попытаться поцеловать светлые завитки у основания шеи, и сердиться бесполезно — раньше надо было начинать, два года назад, когда они впервые столкнулись на исследовательском судне, везущем их сюда… — Ты же сама меня тестировала и нашла стрессоустойчивым. — Азирафель с трудом выполз из кресла. — Не бойся, я ничего не выкину. Вельзевул посторонилась в дверях, пропуская Фелла вперед. — При чем тут тесты. Ты его любишь. Это другое. Она продолжала говорить об этом так, словно ничего не случилось, и Азирафель понял, что простит ей и успокоительное, и всё на свете сразу на сто лет вперед. Потому что он сам уже начал заставлять себя привыкать думать о Энтони в прошедшем времени, чтобы хоть как-то с этим справиться. А Вельзевул резала по живому и совершенно не собиралась делать вид, будто всё исчезло только потому что Кроули не успел. Это он, Азирафель, не успел. На всю оставшуюся жизнь. — Я на тебя надеюсь, Фелл. Всё, иди спать. С Гэйбом я договорюсь. — Вельз толкнула его кулаком в плечо и отправилась дальше. Сегодня ей предстояло действительно много работы. Азирафель остановился у своей комнаты. Взялся за ручку двери, но, помедлив, отпустил. На него уже потихоньку накатывало, вот только голова пока что оставалась преступно ясной. Значит, можно успеть сходить. Ненадолго, всего на минутку. Просто заглянуть, ведь в этом нет ничего жуткого, правда?.. Комната Кроули располагалась в конце коридора. Пару недель назад он, непривычно смутившись, протянул Азирафелю ключ. «Что, уже и жить к себе приглашаешь?» — ласково пошутил Азирафель. Кроули стоял перед ним, нервно пританцовывая, словно пол жег ему ступни. «Слишком быстро, ага? Ну… если не хочешь… то конечно. Дай сюда». — «Нет, стой! Я, вообще-то, не против. Просто как-то странно, ты меня еще даже толком не целовал, и вдруг ключ…» — «Большое упущение, согласен. Но последовательность мне не важна, ангел. Мы всё успеем». И Азирафель взял его, бережно спрятав в одном из многочисленных карманов, и забыл вынуть, закрутившись с подготовкой к зиме. Теперь ключ лежал у него на ладони, как напоминание о том, что ничего они не успели. Азирафель торопливо отомкнул замок и проскользнул внутрь, в стылую темноту, словно вор. Он и был им. Он хотел украсть себе еще немного Кроули, пока имелась такая возможность. Фелл был здесь раз пять за всё время, не больше, с сугубо товарищескими визитами, но отчего-то хорошо помнил, что выключатель надо нажать посильнее (Энтони жаловался, что тот вечно заедает, а починить всё руки не дойдут), и что следует смотреть под ноги (Энтони терпеть не мог разуваться нормально, и унты валялись там, где он их с себя сбрасывал, смешно дрыгая ногами), и что над кроватью висит старенький полинявший плакат со смазливым мужиком (Энтони радостно здоровался с ним каждый раз) самой что ни на есть блядской наружности… К плакату Азирафель немного ревновал. «Это кто?» — «Роджер». Кроули произнес это несколько сварливым тоном, словно его спросили, кто такая королева. Азирафель отреагировал вежливой улыбкой, давая понять, что никаких Роджеров он знать не обязан. «Да ты меня разыгрываешь. Даже ты не можешь быть настолько замшелым… ох, ангел, ты что, последние полвека спал в здешнем леднике?.. Кстати, Элвис покинул нас уже некоторое время назад, надеюсь, ты в курсе?» — «Очень смешно, Кроули. И чем так провинился этот Роджер, что вынужден делить с тобой комнату?» — «О, это прекрасная романтическая история, тебе понравится. Мы с Роджи во времена моей юности вместе пережили немало ярких утренних моментов в общаге, пока все дрыхли после попоек. А потом я его спер со стены и возил с собой в каждый переезд. И как можно было не взять его сюда после этого? Сплошная ностальгия же…» Каких таких моментов, хотел спросить Азирафель, а потом до него, как до утки, наконец дошло. Энтони истерически ржал, пока у Азирафеля даже щеки ныли от плеснувшего в лицо жара. «Тебе вообще знакомо понятие стыда, Энтони Джей Кроули?» — «Не-а. Это слишком скучно». — «Замечу, что совершенно точно не стремился быть посвященным в данный эпизод твоей биографии…» — «А я взял и рассказал. Живи теперь с этим». Азирафель поджимал губы, безуспешно стараясь игнорировать образы, пронёсшиеся у него в голове. Как и тот факт, что Кроули, оказывается, тяготел к определенному типу внешности. Ангельской и чуточку порочной, если уж говорить прямо. И соотнести эти предпочтения со скучным среднестатистическим собой Фелл не мог, как ни старался. Неизвестный Азирафелю Роджер взирал на него со стены с явной издевкой. Потом Азирафель, не без активного участия Кроули, существенно расширил музыкальный кругозор — надо сказать, ужасающе неразвитый для человека, способного во время утреннего душа без ошибок насвистеть «Землю надежды и славы». И даже неохотно признал, что незнакомец с плаката вполне заслужил право охранять сон Кроули. Но с меньшим подозрением он к нему относиться не стал. — Привет, Роджер. Это я. Азирафель раздумал включать верхний свет, ограничившись ночником на прикроватной тумбочке. Кроули пропаял в плафоне отверстия в виде созвездий, и теперь огонёчки мерцали, пробегая по стенам и потолку. Азирафель присел на неубранную холодную постель, спрятав мерзнущие руки между коленями. — Знаешь, Кроули больше не придёт. Действие лекарства ощущалось всё сильнее. Азирафелю казалось, что его тело это лишь плохо подогнанный по размеру костюм; ему было странно и неловко чувствовать себя словно бы завернутым в мягкий ватный кокон. Так будет лучше, успокоил он сам себя. И сам же себе не поверил. — Мы слышали его до последней минуты. И я сказал: «Вернёшься — убью». А про себя подумал: только вернись. Кроули не должен был лететь. Но Ротера, уже ставшая на зимовку, осталась без нескольких ретрансляторов разом — и, конечно же, Энтони, неведомым образом узнающий содержание всех радиограмм чуть ли не раньше Хастура, вызвался помочь. «Близняшек» еще не перебросили на уходящее через несколько дней судно, и Габриэль неохотно, но согласился на вылет. Только велел не строить из себя героя и сидеть на тощей заднице ровно, если метеослужба не даст добро на обратный вылет. Добро не дали. Кроули, упрямство которого родилось раньше него самого, неведомо какими посулами выбил себе полосу, сумел взлететь в начавшемся буране — и рванул обратно. Уже не успевая, он всё равно рискнул. — Это из-за меня. Он так боялся, что погоды не будет, что его не выпустят до того, как закроют маршрут… Мы только-только перестали ходить вокруг да около. И он не хотел больше ждать. Придурок. Роджер согласно промолчал. Холод окутывал Азирафеля. Снаружи стена ветра поднимала белую взвесь от вечных льдов до черного страшного неба, на котором не было видно звёзд. Кроули любил звёзды. А еще он любил Азирафеля Фелла, не меньшего идиота, невольно послужившего причиной его гибели. Азирафель медленно натянул на себя не греющее одеяло и завалился на бок, прямо в верхней одежде и не разуваясь. — Надо было сказать ему, что я люблю его. Там, в эфире. И плевать, кто что подумает. Чтобы Энтони услышал правду, а не ту чушь, которую я нёс. Я знаю, что он знал, — но ты же понимаешь… Роджер понимал. Сердце, исполосованное ледяными иглами, молотило где-то в разбухшем от невыносимой боли горле. Но разум уже дремал, и недоставало сил задуматься, как теперь дышать и, самое главное, зачем. Азирафель выпростал из-под одеяла руку, чтобы выключить ночник. Тьма накрыла и проклятый плакат, и звездные огоньки, и его самого; и последним желанием Азирафеля было больше никогда не просыпаться.