Редкое явление

Сон не исцелял. Но помогал не-быть. По большому счету, Азирафель вовсе не был авантюристом. Книжный ребенок, он довольно рано понял, что Эверестов на всех не напасешься, и никем не открытых островов тоже, и потому свое будущее видел исключительно где-нибудь в тихой университетской лаборатории. Его манили библиотеки и неповторимая атмосфера букинистических магазинчиков, а опасные приключения не привлекали вовсе. Зачем занимать чье-то место, если тебе это не интересно, рассуждал он. Уже позже, увлекшись биологией всерьез, Азирафель всё больше убеждался, что экстрим не для него. По долгу службы он принял участие в нескольких обязательных экспедициях, где под конец неизменно скисал и мечтал лишь о родном захламленном кабинете и возможности расслабиться в горячей ванне… Не всем суждено родиться Ливингстонами. Колледж, университет, магистратура, преподавание, докторская степень и замаячившее в недалёком будущем место в совете профессоров — его жизнь катилась по накатанной дорожке. Азирафель всегда точно знал, чего хочет, и оттого считал себя вполне счастливым человеком. Тем удивительнее было обнаружить себя на палубе «Эрнеста Шеклтона» где-то посреди моря Уэдделла, за тысячи миль от университетского кампуса, любимого японского ресторанчика и вообще от всего привычного и милого глазу. Я плыву в Антарктиду, с изумлением повторял про себя Азирафель, провожая взглядом гулко бьющие о борта льдины. В настоящую, мать её, Антарктиду. Да он бы дальше Суррея не выбирался, будь у него такая возможность, и как его только угораздило!.. Он врал сам себе. Он не мог надышаться. Потому что успел забыть, что это такое — видеть своими глазами. Азирафель уже откровенно замерзал, но не находил в себе сил уйти в каюту. Его заворожило тяжелое мрачно-фиолетовое небо, готовое прорваться всеми снегами мира на непривычно спокойные, по уверениям команды, полярные просторы. Они шли на приличной скорости, но из-за прозрачного воздуха Азирафелю казалось, что это иллюзия, и на самом деле судно стоит, вмороженное в раскинувшееся от горизонта до горизонта свинцовое ледяное поле. Лишь грохот ломающихся льдин служил напоминанием того, что скоро Азирафелю доведется ступить на землю, веками манящую исследователей и путешественников всех мастей, и что вот теперь он невольно причислен к ним, и какая же это для него честь, работать в столь суровом и прекрасном краю. Это всё восторг неофита, уговаривал он сам себя. Потом пойдёт рутина, и тяжелая работа в невыносимых для него условиях, и он наверняка начнет считать дни до момента, когда можно будет сбежать обратно, и достанет всех своим брюзжанием, и, возможно, его за это скормят пингвинам и скажут, что так и было… Мороз глодал задубевшее от ветра лицо. Но Азирафелю было всё равно. Он понял, что полюбил это место. Сразу — и навсегда. «Сны милосердны к нам, ангел. Всё королева Маб, её проказы», — рассмеялся замерзший насмерть Кроули. Боже, у них было какао. Азирафель угнездился в столовой, обхватив озябшими пальцами картонный стаканчик с растворимой бурдой, страну-производителя которой он просто побоялся читать. В Лондоне это варево было бы предано анафеме, но сейчас Азирафель разве что не стонал от наслаждения после каждого глотка. Было тихо: он попал сюда в пересменок, и компанию ему составлял лишь мрачный невыспавшийся Хастур. Тот с ненавистью смотрел в пластиковый лоточек с готовым салатом, но, слава всем богам, молчал и не мешал Азирафелю смаковать первые ощущения от встречи с Антарктикой. Где-то в глубине судна угадывалась работа мощных двигателей. Азирафель почти впал в транс от разлившегося по телу тепла и еле ощутимой вибрации под ногами. И пропустил момент, когда Хастуру приспичило пообщаться. — Фелл, эй, проснись. Говорю, как тебе у нас? Обратно не хочешь? Азирафель вздрогнул и поспешил покачать головой: — Что вы, совсем наоборот. Только сейчас с палубы. Потрясающее зрелище! — А… ну так-то да, красиво тут, — Хастур решительно отодвинул салат и потянулся за кофе. — Холодно только, как в аду. — В аду жарко. Вроде бы. — Азирафель еще мало кого тут знал, только Мишель, да и с ней они виделись разве что на собеседовании и на предэкспедиционной подготовке, ну и на конференциях, конечно. Остальные зимовщики объявились на судне, как показалось заранее прибывшему Азирафелю, как-то внезапно, привычно распихались по тесным каютам и первое время занимались исключительно своими делами. Азирафель успел пересечься пару раз с Хастуром (тот так и представился, вынудив закашляться тайком почитывающего ужасы Фелла), а остальных встречал лишь мельком. Азирафель знал, что к нему все присматриваются, но не вполне понимал, присвоен ли уже ему негласный статус полноправного члена команды или он пока так, сбоку припека… К счастью (или к сожалению?), Хастура такие тонкости не волновали. — Много ты понимаешь. Жарко, ха, — булькнул он в кофе. — Слышь, жена у тебя есть? Начинается. — Нет, — осторожно ответил Азирафель. Подобные разговоры ему не нравились тем, что… да всем. Он что, и тут должен обсуждать свои предпочтения? Но Хастур, против ожидания, отреагировал нестандартно. — Мать, ну наконец-то! — обрадовался он. — А то прут одни женатики, или в отношениях, или вообще гомики, как специально их отбирают. Вступай в клуб, а? — Какой клуб? — изнемогая, спросил Азирафель. Он уже жалел, что не сбежал в каюту. — Как какой, холостяков. Тут у всех клубы всё равно чего, хоть любителей единорогов. А я один на всю станцию кукую, а тут ты!.. Хастур заулыбался, и Азирафелю стало почти что стыдно его разочаровывать. — Но я не противник брака. И ваш… э-э-э… отбор явно не прохожу. — Да какой отбор, это так, для фана… — Хастур осекся и оглядел выразительно молчащего Азирафеля с головы до ног, задержав взгляд на ухоженных руках и выглядывающей из-под свитера бабочке. Последнюю Азирафель, если честно, нацепил исключительно в знак внутреннего протеста против неуклюжих бесформенных комбинезонов и совсем не изящной обуви. Глупо, конечно, но вот так. — Да бля. Да что ж такое. Мало нам своего штатного педика, так Мишель еще одного подогнала. Азирафель совершенно точно не планировал вот так знакомиться с командой, но и терпеть сказанное тоже было нельзя. Совет университета в свое время знатно попил из него крови на эту тему, и ему бы не хотелось еще и здесь проходить через подобное. Но он даже рта не успел открыть. — А это, сладкий, такой хитрый план. Педики мира тайно объединились и теперь плывут основывать на Южном полюсе Великую Педиколяндию. И ты попал. Сделаем тебя своим премьер-министром, хочешь? Тогда ты мне даже не понравился, напомнил сон, лжец из лжецов. — Иди ты, Кроули, — вяло огрызнулся Хастур на плюхнувшегося рядом с Азирафелем рыжего незнакомца. И переполз за подобие барной стойки, мстительно унося с собой почти полный кофейник. Азирафель тоже на всякий случай немного отодвинулся от язвительного щеголя. Летная куртка и упавшие на нос футуристического вида темные очки смотрелись здесь, в царстве пуленепробиваемых свитеров и рукавиц, по меньшей мере вызывающе — Эй! — возмутился Кроули, но Хастур, не глядя, оттопырил средний палец и даже в воздухе им помахал. — Урод… Знает, что я без дозы кофеина рассыплюсь на молекулы. Черт, черт, черт. Возмездие за добрые дела — мой удел. — Есть какао, — механически предложил Азирафель, покосившись на буквально растекшегося на стуле мужчину. Тот закряхтел и снял очки, швырнув их на стол и чуть не попав при этом в стаканчик Фелла. — Могу я… наверное, следует вас угостить? — Что? Зачем? — У этого Кроули были странные глаза. Необычного хищного золотистого оттенка, так подходящего к растрепанным в продуманной небрежности рыжим волосам. Очень красивые глаза. И очень нахальные. — В качестве благодарности за помощь в щекотливой ситуации? — Азирафель никак не мог избавиться от противного неуверенного тона, не посещавшего его уже лет семь, с последнего (и неудачного, конечно же) свидания вслепую. В самом деле, что тут такого. Жест вежливости, не более, без всяких там намеков. Обладатель кошачьего (змеиного?..) взгляда наморщил нос и вдруг улыбнулся, искренне и чуточку устало. И ни следа той кривой ухмылки, с которой он обрушился на Хастура. — А, да забей. И не бери в голову. Хастур не гомофоб, а так… придурок. С кем ты спишь, ему всё равно, это он из-за клуба расстроился. Он с этой идеей с самого развода носится. Энтони Кроули, лучше просто Кроули, — на одном дыхании выпалил он и протянул руку. Азирафель разглядел еле заметную россыпь веснушек на тыльной стороне ладони. — Пилот, механик, ни хрена не филантроп, но и не миллиардер — а жаль. — Доктор Фелл. Азирафель. — Боже, зачем он только уточнил, он же терпеть не мог неизменного удивления (спасибо креативным родителям), и панибратства с незнакомцами тоже не выносил; он даже просто на Фелла был согласен, так какого… Это всё глаза. Наверняка какое-то редкое проявление гетерохромии, надо будет покопаться в справочниках. Перевести свой интерес в научную плоскость и перестать залипать столь откровенным образом. Но черт возьми, какие же они были, эти глаза. — Ого. С таким именем города брать можно. Это ты новый биолог? А то Мишель все уши прожужжала, какой у нас теперь чудесный спец. Ну, насчет чудесного точно не соврала, — заявил Кроули, по-птичьи склонив голову набок и осматривая смешавшегося Азирафеля с головы до ног. Подвижные губы сложились в насмешливо-изумленное «о». И понимай как хочешь. Балабол. Язык без костей. Позер и страшный потаскун, к гадалке не ходи. Азирафель терпеть таких не мог — в той, старой жизни, мирно прошедшей на большой земле. И да, он только что понял, что жизнь эта теперь действительно в прошлом. Под смуглой тонкой кожей горел огонь. Азирафель пожимал горячую ладонь и еще не знал, что это пламя обратит его в пепел — и оно же его воскресит. Оказывается, он много чего тогда не знал. Позже они с Кроули выяснили: во многих знаниях кроются не только многие печали. Великая радость произрастает примерно оттуда же. И не только она. Аминь. Сон — благо. Как и неведение. Когда всё еще так зыбко и нежно, на самых кончиках пальцев; когда дыхание твое только начинает прерываться от обещания счастья… кто в этот миг думает о скорби? Азирафель пропустил момент, когда к нему пришло осознание: Кроули тоже на него запал. Всерьез и, кажется, надолго. Во всех своих недоотношениях он раз за разом мучительно пытался вычислить эту странную эфемерную грань, за которой начинается истинное чувство, и страшно сердился, что не может понять — всё всерьёз? Или нет? Или да? Неопределенность раздражала. Как и звание невыносимого зануды и сухаря, которым его каждый раз награждали перед разрывом немногочисленные партнеры. А с кем-то и до этого не доходило, потому что Азирафель сбегал сам, мучаясь и не понимая, что к нему чувствует тот, другой, а что — он сам; и не хватало смелости спросить напрямую, не ощущая себя при этом полным идиотом. Господи, да за всю свою жизнь он даже съехаться ни с кем толком не смог. Невозможность быть с тем, в ком не уверен до конца, превратилась почти что в болезнь. Впрочем, это был не единственный поразивший его недуг. — Зачем встал? — изумился Кроули, когда Азирафель, бледный и на трясущихся ногах, совершал первую экскурсию по станционным модулям. Они столкнулись на смотровой площадке, и Азирафель, которого страшно мутило почти двенадцать часов подряд, еле успел добраться до кресла. — Подумал, расхожусь, станет полегче, — признался Азирафель, с трудом переводя дыхание. В груди противно тянуло. Это пройдет, повторял он про себя. Обязательно пройдет. Должно пройти. Иначе он отсюда вылетит со свистом. — Лежать надо, а не думать. Горняшка это тебе не насморк. Кроули умостился на краешке стола прямо перед ним. Азирафель позавидовал неизменным темным очкам на худом небритом лице. У него у самого зверски болела голова, и не в последнюю очередь из-за неистребимой белизны вокруг. Щиты на панорамных окнах были подняты, позволяя любоваться искрящимся от солнца ледником. — Горняшка? — Горная болезнь. Здесь многих накрывает поначалу. Ничего стыдного в этом нет. Надо только перетерпеть и не изображать из себя Хиллари на восхождении. — Кроули с хрустом потянулся. Его, судя по цветущему виду, пресловутая горняшка не брала и даже не планировала. Ну да, зараза к заразе не липнет. — А ты? — Азирафель плюнул на этикет и пожертвовал привычным вежливым обращением, решив говорить рублеными экономными фразами. От длинных он начинал задыхаться, словно и правда карабкался в гору. Кроули неопределенно мотнул головой. Из-под шкиперской вязаной шапочки, которую он зачем-то повсюду таскал, на лоб выбилась медная прядь и теперь несколько нервировала ослабевшего Азирафеля. — Пилотам не привыкать. Но тоже накатывает, врать не стану. — Он вдруг хмыкнул: — В этом году заезд просто супер. Хастура полощет, как в первый раз. И Мишель с Гэйбом, и Лигура, и даже Ури зацепило, а она вообще альпинист-инструктор. Остальные тоже страдают. Только Вэл хрен что сделается, но она из своих застенков почти никуда не выбирается… Так что пока мы тут с тобой совсем одни. Звучало многообещающе. Даже слишком. Белый призрачный свет сглаживал резкие черты лица, делая улыбку Кроули мягче и глубже. На площадке было тихо-тихо, и лишь двое странных людей сидели рядом и смотрели на слепящие бескрайние снега. По леднику вздымались удивительным образом застывшие волны-заструги, отчего снег был похож на белоснежные барханы, а равнина вокруг — на гигантскую пустыню, по которой людям в пытливости своей еще предстояло пройти. Целый мир только для них двоих. — Красиво, правда? Я тоже, когда приехал в первый раз, осмотрелся вокруг — и пропал, — негромко произнес Кроули, не глядя на него, хотя Азирафель ничего не спрашивал. Тот только кивнул в ответ, тоже не заботясь, заметил Кроули или нет. Словно так и надо, говорить без слов, зная, о чем в этот момент думает другой. Самая естественная вещь на свете. Настолько естественная, что Азирафелю впервые не хотелось понимать. Хотелось просто чувствовать. Когда именно Кроули позже начал называть его ангелом, Азирафель тоже не уловил. Сон-скряга пауком тянул мохнатые лапки к мушкам-моментам, застывшим в памяти. Хотелось бы Азирафелю сказать, что он незаметно втянулся, и экспедиция приносила ему исключительно положительные эмоции. Не приносила. После акклиматизации, когда работа на станции вошла в привычную колею, выяснилось: команда подобралась странная. Честный Хастур, впрочем, такую дипломатию презирал и называл вещи своими именами: «У нас тут та еще станция-ебанция, Фелл. Смирись или беги нахуй». Габриэль, курирующий всю научную работу по метео- и геокосмическим исследованиям, был похож на жизнерадостную полярную акулу-бюрократа. Отчеты и инструкции были его страстью. Если бы за любовь к сплочению коллектива давали научную степень, то Гэйб стал бы академиком еще в младшей группе детского сада. Азирафель при каждой встрече от преувеличенно-дружелюбного «добро пожаловать, доктор Фелл, жду не дождусь, когда мы все вместе соберемся после смены, и вы расскажете нам о себе» сначала уныло кивал, затем начинал паниковать, а после исчезал в лаборатории и рвался выполнять любую работу, лишь бы подальше от этого любителя тимбилдинга. Господь всемогущий, и это в Антарктиде-то!.. Позже, присмотревшись к остальным, Азирафель понял, что их начальник станции всего лишь придерживается старой проверенной мудрости: не можешь остановить безумие — возглавь его. Легче от этого открытия, если честно, не стало. Мишель, которой Азирафель оппонировал на конференции по климатологии и позже от неё же получил первое приглашение попробовать свои силы в настоящей полярной экспедиции (а после был буквально атакован письмами, пока не дал осторожное обещание подумать… ха-ха…), царствовала в секторе метеослужбы и по совместительству являлась менеджером по связям. Ненужных для дела эмоций она не испытывала в принципе и, казалось, разруливала все проблемы мановением руки. Приборы не смели ломаться в её присутствии, крайне нестабильная спутниковая сеть переставала отваливаться, а Хастур — сквернословить. Складывалось впечатление, что Мишель слушалась даже погода. Проблема была в том, что подчиняться надо было беспрекословно, и Азирафель, по сути попавший под её начало, конечно же, не бунтовал. Но теплых отношений у них так и не сложилось. Вельзевул вообще показалась на глаза вне работы лишь раз, когда Кроули после ужина, в попытке доказать Лигуру свою якобы легендарную змеиную гибкость, вывихнул плечо, загнув его куда-то не туда. «Идиот, идиот и начитанный идиот», — выдала она безошибочный диагноз спустя всего лишь три секунды после своего появления в зале для отдыха. Палец со слоящимся от дезинфекции ногтем поочередно указал на Кроули, Лигура и Азирафеля, устроившегося тут же с книгой. Утаскивая в медчасть обреченно захрипевшего Энтони («У тебя завтра три рейса, не забыл? Вот и хорошо, сейчас быстренько вправим наживую…»), Вельзевул обернулась на пороге и крайне равнодушным тоном сообщила замершему, словно зайчик, Азирафелю: «Вы меня разочаровываете, доктор Фелл. Не ожидала. Впрочем, с кем поведешься…» После её ухода Азирафель обнаружил, что дышит через раз. Лигур понимающе кивал. Излишне религиозный Сандальфон из метеослужбы оказался-таки гомофобом и того же Кроули откровенно терпеть не мог. Впрочем, все ссоры моментально затаптывала разгневанная Мишель, заявляющая, что лично ей нужен лишь массив научных данных за сутки, а никак не срач о чьей-то там ориентации. К Азирафелю он относился чуть терпимее в силу того, что последний вообще не отсвечивал, но приятного тоже было мало. Сталкиваясь с ним в коридорах, Азирафель буквально видел, как в маленьких въедливых глазках Сандальфона загорается лишь одно: порнография! Сжечь заразу!.. Они скомканно здоровались и расходились поскорее каждый в свою сторону. Лигур, каждую минуту живущий заботой о генераторах, глядел на Азирафеля с неослабевающим подозрением. И, хотя Фелл вполне успешно управлялся со сложным лабораторным оборудованием, первым делом попросил без лишней нужды ничего из незнакомой техники не трогать, а если уж очень надо, то следует позвать на помощь его, Лигура, но лучше не стоит… Уриэль и Дагон, казалось, не интересовались ничем, кроме серверной и баз данных, и новенького в команде великолепно игнорировали, изредка приветствуя его при общих сборах в столовой или на обожаемых Гэйбом летучках. Хастур, инженер с двумя техническими специальностями, нечаянно устроил мини-пожар в своей радиорубке, и это всё, что о нем следовало знать. А еще эта их странная привычка давать друг другу прозвища одно инфернальнее другого!.. Тоска наваливалась незаметно, исподволь. И никакие красоты природы и уникальный научный материал уже не спасали. Основной сезонной партии предстояло покинуть станцию с последним ушедшим в конце февраля судном. Азирафель, успевший завести несколько приятных знакомств с коллегами-биологами, со всё нарастающей паникой начал понимать, насколько скоро оборвется последняя связь с внешним миром, и он останется совсем один. В компании странных, сплоченных совместными зимовками людей, с которыми он так и не сумел сблизиться. Короткое антарктическое лето, наполненное напряженной работой, ускользало, света становилось всё меньше, и Азирафель мрачнел тоже, словно вместе с солнцем из него уходила последняя радость. Он уже думал, как сообщит Мишель, что поторопился, что по жизни не командный игрок и что не видит в себе сил остаться на зимовку, — и каким жалким, наверное, будет выглядеть после этого в глазах всех остальных… А еще ему было безумно стыдно признавать, что главная причина его желания уехать — не в этом. «С-с-спи», — просвистел ветер знакомым злым голосом. — Обратно? С ума с-с-сошёл? Азирафель не ответил. Он стряхнул с ладоней крошки от рыбных галет и продемонстрировал руки любопытному пингвину. Тот внимательно осмотрел их и с ощутимым разочарованием захлопал крылышками. — Видишь? Ничего нет. Ты всё съел. А теперь иди, дружочек. Лови еду сам, не ленись. Пингвин чуть ли не вздохнул и поковылял прочь к сгрудившимся на берегу сородичам. Кроули запустил ему вслед галькой, промахнулся (кажется, нарочно) и раздосадованно причмокнул. — Зря прикармливаешь, потом не отвяжутся. Азирафель упрямо молчал, пряча окоченевшие пальцы обратно в перчатки. Но от Кроули отвязаться было еще труднее, чем от ходивших за ними доверчивой толпой пингвинов Адели. — Значит, ты уже всё решил? — хрипло переспросил он. От стылого ветра на скулах расцветал болезненный румянец, однако Кроули упорно не надевал капюшон — в отличие от Азирафеля, зашнурованного чуть ли не по самые глаза. Говорить было трудно и из-за этого тоже. — А что тут думать, — глухо пробубнил Азирафель, разворачиваясь к ветру спиной. — Сам видишь, я не вписываюсь. — Чушь с-с-собачья. Азирафелю казалось, что они с Кроули запаяны в странный снежный шар из дымчатого стекла. Узкая полоса побережья, пока еще свободная ото льда, тонула в серой мгле. Заменяя привычный дневной свет, сейчас она стирала границу между грозно гудящим морем и пепельными тучами на горизонте. Язык ледника сползал далеко в воду, огибая древние выщербленные утесы, над которыми плавали в шквалистом ветру то ли альбатросы, то ли буревестники — на таком расстоянии рассмотреть было невозможно. Начинал срываться омерзительный мокрый снег. Азирафель скучал даже по дождю. Обыкновенному, пусть самому холодному и промозглому, только чтобы как в Лондоне. Ему нужно было хоть что-то привычное, самая малость, любая почва под ногами. Но дожди здесь не шли. Редкое, как оказалось, явление. В итоге Энтони всё же почуял неладное. Им не часто удавалось пересечься: пилоты мотались по базам, как заведенные. Летом один день шёл за три, и иногда Кроули мог пропасть на несколько суток, перелетая с одного маршрута на другой или обслуживая полевые исследовательские группы. Азирафель тоже еле успевал справляться со всё прибывающими с бурильных установок партиями льда. И тем ценнее были их редкие совместные разговоры вроде бы ни о чем — и обо всём сразу. И нескончаемые споры по малейшему поводу, и пространные рассуждения о том, есть ли у пингвинов уши, а у Габриэля совесть, и многое другое… Они были слишком разные. Глядя на скандально виляющего бедрами Кроули, уходящего спать после смены, Азирафель уговаривал сам себя: как запал, так и отвалится. Кто он для Кроули? Так, свежая кровь, развлечение на сезон. Энтони виделся ему тем парнем, что выделывает в небе фигуры высшего пилотажа, а после лихо выпрыгивает из своей кабины и раскуривает сигару победителя, и все красавчики в окрестных пабах — его. И рядом он, далеко уже не юный ботаник, любитель книг, вина и тихих выходных в собственной гостиной. Азирафель не представлял их вместе — и представлял каждый миг, пока выслушивал бесконечный поток язвительных шуток или глядел на острый подбородок, переходящий в умопомрачительную шею. Слишком разные, катастрофически не совпадающие ни в привычках, ни в образе жизни, ни в отношении к окружающему миру, вообще ни в чем. Как свет и тьма, раз и навсегда разделенные непреодолимой границей. И еще ни с кем, кроме этого ни в чем не подходящего ему человека, Азирафелю не было так хорошо. Как заметил Кроули однажды нарочито небрежным тоном — они не понимали друг друга с полуслова так, словно были рождены для этого. Шутка не показалась Азирафелю веселой. Если Кроули вообще шутил. Азирафель на всякий случай не стал выяснять, для пущего душевного спокойствия. Тем тяжелее ему было оказаться в перспективе запертым вместе с Энтони на станции на всю зиму. Понимаешь, мысленно обращался к нему Азирафель, я тебя, кажется, люблю. Я не хочу крутить с тобой ничего не значащий роман, не хочу потом разбежаться, когда наскучу тебе. В глубине души ты добряк, хотя и злишься, когда я так говорю, и из жалости будешь тянуть эту лямку, пока не возненавидишь меня, потому что я впервые в жизни не смогу уйти первым… Я хочу по-настоящему. Но не уверен, что этого хочешь ты. Чего хотел Кроули, знал только он сам. Он был вольная птица и держался особняком, частенько раздражая коллег идиотскими розыгрышами, вроде приклеенных к полу монеток возле рабочего места Сандальфона. С самого начала их недолгого знакомства Фелл подозревал, что развязный возмутитель спокойствия и «эй-я-крутой-и-опасный-демон» — это далеко не весь Кроули, и что по-настоящему Энтони не знал никто. И он тоже не вписывался, просто он был как бы своим, а Азирафель — нет. Но думать об этом казалось слишком опасным занятием. Легче было сбежать в привычную реальность и оставить непонятного Кроули здесь, чтобы потом жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Азирафель как раз собирался с духом предстать перед Мишель с заранее заготовленной речью, когда Кроули, будто бы невзначай, предложил выбраться на несколько часов на побережье. Давай, ангел, развеемся, повеселимся. Селфи с пингвинами и всё такое. А? Азирафель согласился. И прямо там, среди мокрых камней, зачем-то рассказал Кроули о своём решении покинуть станцию. Весело им точно не было. — Чушь с-с-собачья, — резко повторил Кроули. — Ты же сущий ангел, тебя все любят. Мне не нужны все, — чуть было не вырвалось у Азирафеля. — Может, я сам себя не люблю, — странно было говорить такое малознакомому, по сути, человеку. Но впервые это не имело никакого значения. Это же Кроули. Он поймет. Он чуткий — словно новый и бешено дорогой станционный сейсмометр, который им в обход всех выбил Гэйб, и теперь носился с ним, как с любовью всей своей жизни, на что Вельзевул ядовито замечала, что у неё, кажется, впервые появился достойный конкурент… Им тут всем было так хорошо друг с другом. А без Азирафеля станет еще лучше. Кроули дернул было губами, явно порываясь сказать какую-то колкость, но сдержался. Так и стоял, балансируя на скользком от снежной каши камне. Ветер наотмашь сек его бесстрастное лицо — и Азирафель не выдержал. — Ну вот что ты делаешь. — Он осторожно приблизился, чуть не навернувшись на мокрой гальке. Кроули молча снял залепленные снегом очки и посмотрел ему прямо в глаза. Азирафель внутренне сжался: Кроули не выглядел обозленным или даже просто несчастным. Он выглядел преданным. Руки сами потянулись к чужому капюшону. — Застегнись, прошу. Кроули, упрямец, даже не шелохнулся. Азирафель, и сердясь, и жалея его, затянул липучки потуже, укрыв побелевший от холода нос. Стоя так близко, он, наконец, понял, насколько Кроули замерз. Того трясло, мелко и неудержимо. — Королева драмы. — Но хотя бы не лжец. — Кроули ухватил его за разом обмякшие руки и медленно отстранился. — Не любит он себя. Ангел, поверь, ты себя обожаешь. Бережешь от любого потрясения основ. Азирафель дернулся в сторону, однако Кроули держал крепко. Дикие золотые глаза воспаленно моргали — ветер не щадил. Они оба уже становились похожи на двух несчастных снеговиков. — Тише, упадешь. Так вот, послушай. Ты — часть команды, тебя ценят и ты здесь на своем месте. И сам это знаешь. Уедешь — всё, больше никто не позовет. — Кроули не выдержал, отпустил одну руку, чтобы отереть с лица холодные капли. Но Азирафель не стал вырываться. Перед побегом можно побыть смелым хоть раз в жизни. — Не надо пытаться стать другом всем, это фигня. Мы вот с тобой ладим, вроде как. Во всех смыслах, черт… — Ну… да. Кроули… — Стой, погоди. Снова не то. Азирафель, какого!.. Это ведь я тут злобный ехидный хрен. Это ты должен говорить мне всякие правильные вещи, а не наоборот. Я… нгх… так не умею. Словами. — До сих пор у тебя неплохо получалось. Скажи уж, что хотел, — наверное, Азирафелю все-таки немного продуло голову, если он решился произнести это вслух. Кроули, наконец, отпустил его. — Не уезжай. Ты… Давай хоть попробуем. Азирафель смотрел на неспокойное море, лишь бы не видеть отчаянных золотых глаз. Они вовсе не помогали ему укрепиться в своем решении. — Так нечестно. Мы пока еще даже не друзья. Ты не можешь меня о таком просить. — Это ты не можешь вот так запросто приехать сюда, вскружить мне голову, а потом сказать «мы даже не друзья». — Туше. Было очень холодно. Но Азирафель чувствовал, что горит. Что он слабак. И еще что ему неимоверно страшно, но он непостижимым образом готов рискнуть и потом загнуться от депрессии, если Кроули вдруг передумает. Давай-давай-давай, стучали молоточки в висках. Вот же оно, настоящее. Решайся. — Энтони… — Я бы понял, будь тебе на меня плевать, — перебил его Кроули непривычно высоким голосом. — Ну, не судьба, бывает. Переживу. Но ты же сам… Я же не слепой. И, прежде чем Азирафель успел возразить, торопливо, с какой-то ужасающей беззащитностью добавил: — И тоже боюсь не меньше твоего. Ангел, ну что ты со мной делаешь… Азирафель на своей шкуре ощутил, что испытывают эсминцы, идущие на дно после разорвавшей их в клочья торпедной атаки. С одной лишь разницей: его, если подумать, ожидала куда более приятная участь. Может, так и надо? Может, горе — оно от ума, и Кроули прав: лучше уж в омут с головой, чем вот так, всю жизнь пытаться вычислить формулу счастья и в итоге упустить что-то по-настоящему важное, только лишь из страха ощутить боль и разочарование?.. — Боже… это просто… ладно. Хорошо. Я обещаю подумать. Но ничего не будет, пока я не скажу. Вот совсем ничего. Кроули, ты слышишь?.. — Слы-ы-ышу. Азирафель впервые видел перед собой кого-то настолько охренительно счастливого. — А еще я могу расценить всё это как домогательство. И поедешь отсюда уже ты. Кроули наклонился к нему, закрывая от ветра. Азирафель успел испугаться, что тот требует поцелуй — и получит его, что уж там, и тем самым всё испортит. Но ничего такого не произошло. Кроули просто смотрел. Просто, да. — Всегда знал, что в глубине души ты редкая сволочь. — Я пока еще не согласился, между прочим. — Оно и видно. Ветер страшно выл и гремел в утесах. Это был не грохот. Это Роджер в темноте отбил странный нервный ритм: просыпайся! Празднование середины зимы затянулось, и Кроули потянул его за собой к выходу, подальше от зала для отдыха, где становилось слишком шумно из-за терзающих караоке полярников. Они как раз обменялись скромными подарками (самодельная книжная закладка-змея против крохотной плошки с тайком пророщенными ростками лимона) и выслушали речь Габриэля, и уже шумно выбирали хранителя флага, когда Энтони таинственно улыбнулся и шепнул: — Выглянем на минутку? Азирафель мысленно взвыл, представив, как выбирается из спасительного тепла наружу, но Кроули уже побежал за одеждой. Небо, и без того усыпанное звездами, пылало. Разноцветные рукава разворачивались из-за горизонта волнами, укрывая мерцающей прозрачной кисеей всё пространство над ними единым разом. Бледно-зеленый перетекал в прозрачный желтый, а после они оба сливались в какие-то совсем уж невообразимые и нежно подсвеченные розовым сполохи, и так без конца, снова и снова; и Азирафель знал, что в жизни у него, наверное, будет еще много прекрасных минут, почему нет, но вот это — навсегда с ним. С ними. Кроули еле шевелил губами в защитном воротнике — мороз стоял жуткий. Ресницы у него пушились белым инеем. — Не жалеешь? Что согласился? — Нет. «Вставай, — подгонял Роджер. — Вставай. Не проспи счастье, придурок». Бах-бах-бах! Азирафель дернулся в сонной судороге и замер, не понимая, что происходит. Его скрутило от всепроникающего холода. И темнота никуда не делась. И боль тоже. Дверь с грохотом отворилась, и Хастур чуть не рухнул внутрь от неожиданности. — Фелл?! Бля, ты что, откинулся?! Ответить «да» показалось верхом окаянства, и поэтому Азирафель лишь прохрипел что-то невразумительное. Ему действительно захотелось умереть. Почему его просто не оставят в покое? — Бельграно на связи. У них там что-то отвалилось, всю ночь молчали, срань господня! Азирафель с великим трудом нащупал кнопку на ночнике. Огонечки поползли по землистой хастуровой роже. — Хастур, я… — Он у них. Кроули у них. Живой, понимаешь? Дожал на соплях, это же не в нашу сторону даже, бля, не бывает просто!.. Срань господня, мысленно согласился с ним застывший между сном и явью и оттого плохо соображающий Азирафель, глядя на Роджера-с-плаката. Не проспи счастье, улыбался тот.