nobody promised anything.

      Дни в тренировочном центре и в самом деле до безобразия однообразны во всех смыслах этого слова. В первый день, Норман и не задумывался, где они вообще находятся, почему с ними происходит то, что происходит. На самом деле, вначале он вообще не думал.       Его нельзя винить за это, однако и похвастаться тут нечем. Сначала мальчик пребывал в какой-то апатии, и сейчас, когда Норман смотрит на ту, старую свою версию, удивляется, как он вообще позволил себе такую слабость. В первые несколько дней он лишь краем глаза наблюдал, и от того, что видел, становилось тошно до невозможного.       Вначале всё происходило как-то… Очень быстро, что ли. Полные сил, смелости, решимости девочки всех возрастов вели себя как сорвавшиеся с цепей собаки, которым надо бороться за единственный кусок мяса. Именно поэтому про себя Норман называет это место «питомником».       Знаете, те места, куда приносят бездомных, обозлившихся на весь мир, отчаявшихся животных, у которых нет ни родителей, ни хозяина. Место, где о них, вроде как, должны заботиться, но Норман умеет читать. В книгах, которые он когда-то находил в библиотеке их «детского дома», он почти не видел ничего положительного о приютах для бездомных животных. Просто питомники, где в животных лишь закаляли желание разорвать любого, кто подойдёт слишком близко; где вместо обещанной любви и ласки несчастные существа получали боль, наплевательское отношение к себе, крики и дерьмовую пищу.       Именно такими были девочки, которых он тогда видел и видит до сих пор (сейчас всё становится только хуже). Особенно это касается старших. Да, он живёт в одной комнате со своими ровесницами, но ведь каждое утро они покидают это место, чтобы снова подвергнуться психологическим и физическим пыткам. О, это — излюбленный метод демонов, определённо. Вот только параллельно с занятиями, на которых они нередко расшибали в кровь руки, ноги и даже головы, с первых дней на новоприбывших вели охоту старшие девушки. Те, кто попал сюда на пару-тройку лет раньше. Сильнейшие из них не были намерены терпеть повысившееся число будущих конкуренток.       Норман не знает, сколько времени уже прошло. У них есть календарь, он висит рядом с огромными настенными часами в столовой. Однако по какой-то причине подходить к нему совершенно не хотелось ни вначале, ни теперь. Что мальчик знает наверняка — сколько бы времени ни прошло, оно будет тянуться медленно, как очень густой дёготь, и вместе с тем невероятно быстро, стоит лишь немного о нём забыть. И каждый Божий день заканчивается одинаково: отправкой кого-то из новеньких.       Наверное, он мог бы вычислить, сколько здесь находится, просто благодаря этому. Старшим, в разы более умным и сильным девушкам, совершенно не составляет труда придумать правдоподобную легенду, такую, которую не сможет отбить никто из двенадцатилеток. Да и, он уверен, демоны не особо пытаются разобраться. Ведь какой в этом смысл? Для них важно отобрать самых умных и сильных духом, а возраст не играет совершенно никакой роли. Норман подозревает, что всё же есть те младшие, кто вернулся после своеобразной схватки, борьбы за свою жизнь. Это видно по их лицам. Уже с третьего или четвёртого (а может, и с пятого) дня он начал приглядываться ко всем, кого встречал на своём пути, поэтому от мальчика почти никогда не скрывались перемены.       Потухшие или, наоборот, гораздо более яростные, чем ранее, взгляды исподлобья. Шатающиеся тела, дрожащие руки и, главное, обречённые на провал попытки скрыть это. Да даже если во время приёмов пищи девочкам и удаётся избежать презрительных взглядов и усмешек, потом, на тренировках всё всплывает наружу. В те моменты, когда он наблюдает, как одну девочку за другой безжалостно раздавливают, выгоняют из зала под ядовитые ухмылки со словами: «Ты ничтожна! Ты не стараешься!» — тогда Норман стискивает зубы и сжимает руки в кулаки. Не то время и не то место для жалости и сочувствия. Он обязан оставаться холодным, он не должен улыбаться или утешать кого-то, ведь они сами выбрали этот путь. Правда же?       В такие моменты гениальный стратег в нём разводит руками и хлопает по спине, будто говоря: «Не знаю, друг, не знаю. Разбирайся как-нибудь сам», — и, чёрт, это вообще не вариант, потому что Норман не справляется.       Однажды после очередного изнурительного дня он остановился перед зеркалом и смотрел, смотрел, смотрел. Разглядывал свои тёмные мешки под глазами, усталый взгляд голубых глаз, в которых совсем недавно плескались лишь уверенность и спокойствие.       Норман смотрел на себя и не понимал, куда делся тот мальчик с фермы, который становился донельзя откровенным перед самыми близкими друзьями, плакал, когда не мог помочь, и который шёл на верную, как они все считали, смерть ради своих братьев и сестёр.       Тем поздним вечером беловолосый никак не мог отвести взгляд от своего отражения, поэтому ему помогли. «22194!» — после этого оклика он всё-таки сделал шаг назад, ещё один и затаил дыхание. 22194. «Нет. Я Норман», — упрямо думал человек, сжимая руки в кулаки и закрывая за собой дверь в их комнату. Он не позволит им забрать у него единственное, что осталось от прошлой жизни — жизни, которая была счастливой, несмотря на то, что состояла из сплошной лжи.       Просто Норман из тех людей, которые не будут задумываться, прежде чем выбрать, что им важнее: счастье, но ложь или же страдания, боль, — их и дорогих им людей — но правда. Норман совершенно точно выбрал бы первое. Сейчас, когда он пережил столько, когда он уже очень, очень хочет сдаться, но понимает, что не имеет на это право, он бы предпочёл пребывать в счастливом неведении вместе с возлюбленной, лучшим другом и доброй, пусть и не родной, матерью. Это — то, по чему он так безумно скучает и что он не в силах вернуть.

***

      Норман лежит на кушетке, подложив одну руку под голову. Другая же ладонь лежит на его груди, поглаживая холодную кожу и изредка подрагивая. За время, что он здесь провёл, мальчик уже успел заработать нервный тик и судороги от постоянного переутомления.       Он осторожно щипает себя, будто пытаясь что-то почувствовать, и разочарованно шипит. Именно сюда всем им недавно вживили датчики, и после этого он перестал чувствовать что-либо на этом участке кожи. Сейчас мальчик лежит полуголый, его покрытые синяками ноги вытянуты, и вот он решил снова попытаться вернуть чувствительность просто от нечего делать. Его футболка тем временем лежит где-то в ногах, потому что Норман запачкал её кровью на тренировке. Не своей кровью.       В любом другом случае ему было бы очень жаль, что он так сильно кого-то ранил, да ещё и девчонку, но сомнений нет: на его месте она бы поступила точно так же. Он живёт в одной комнате с этим человеком, и сейчас она, лёжа на втором этаже двухярусной кровати, буквально источает ауру полнейшей ненависти и глубочайшего презрения к себе. Норман надеется, что больше никогда не будет с ней драться, иначе она его убьёт.       Двух их соседок уже давно с ними нет. Наверное, в прямом смысле — тоже, потому что первую отправили ещё две недели назад, а вторую — через четыре дня после этого. Наверняка они уже давно переварились в желудке какого-нибудь аристократа или даже попали на стол к самому главному (мальчик не знает их иерархии, но должен же кто-то заправлять всем этим цирком). Кстати, Норман решился подойти к календарю. Они гниют в этом питомнике уже почти месяц.       Мальчик со всей дури стучит по грудине, выбивая из лёгких воздух, и закрывает глаза. Однако ровно в тот же момент откуда-то из темноты возникает картинка, и Норман снова их распахивает, хватая ртом воздух.       Это та пропасть. Пропасть, которая разрушила их надежды на побег вместе с ней. Он снова вспоминает это ужасное чувство опустошённости, которое тогда родилось где-то в животе, поднималось всё выше и выше, пока он смотрел вниз, и в итоге сжало стальной хваткой горло ребёнка. Как сжало, так до сих пор и не отпустило.       Норман делает глубокий вдох, пытаясь привести сознание в порядок, и по щеке скатывается слеза. Не будь рядом его прямой конкурентки, он бы позволил себе рыдать в волю, он бы колотил и без того разбитыми кулаками по стене, кричал, рвал бы волосы, потому что клокочущая внутри печаль снова принимается сжирать его — медленно, по чуть-чуть, и от того становится только хуже. Он бы даже приложился головой к изголовью кровати в надежде, что это хотя бы заставит его потерять сознание. А если бы это не помогло, он бы бился головой о всё ту же стену, как недавно во время одного из тестов сделала девочка. Все вокруг безучастно смотрели, как несчастное, погибающее существо стенало, расшибая в кровь лоб о стол, а потом её вывела подоспевшая охрана. В тот день тест завалили почти все присутствующие.       Однако мальчик тяжело сглатывает и закрывает своё сердце на замок, почти слышит щелчок несуществующего ключа, а после прячет всё это дерьмо как можно глубже. Он не может позволить себе такой роскоши, как грусть.       Чтобы хоть как-нибудь отвлечься от настойчивого голоса в голове, нашёптывающего что-то о безвыходном положении, Норман принимается составлять карту своего питомника. Разумеется, тоже лишь мысленно, потому что ни бумаги, ни ручек им просто так не выдавали.       После того разговора с Питером Ратри, мальчик помнит, его повели вниз по какой-то лестнице. Спускались они довольно долго. Позже Норман сделал вывод: они спустились как раз туда, где, должно быть, находится та пустая центральная часть, похожая на шестиугольник, что объединяет все «детские дома». Теперь, после нескольких проведённых здесь недель, он с уверенностью может сказать: это она.       Шестиугольник, который располагается между пятью фермами и штабом. Вот только сам тренировочный центр находится под землёй. По всему периметру расположены комнаты детей и сестёр, дальше — коридор, тянущийся вдоль всех спален. С одной его стороны расположены двери в каждую комнату, с другой — двери в довольно просторные кабинеты.       Центральная часть — шестиугольник поменьше — разделена на две половины: в одной дети развивают умственные способности, в другой — физические. Те самые отдельные кабинеты — это помещения для индивидуальных тренировок или для занятий в маленьких группах, и они занимают собой не всё оставшееся пространство. Оставшийся, самый маленький, шестиугольник разделён, соответственно, на две трапеции, одна из которых предназначена для практики боевых приёмов. Там дети дерутся друг с другом и с тренерами. Другая трапеция представляет собой пространство, заставленное компьютерами и столами, где они каждый грёбаный день пишут тесты после нескольких уроков всё с теми же сёстрами. Спуститься на этаж ниже — по лестницам, находящимся на каждом из шести углов того самого коридора — и там находится столовая. Одна огромная, общая, заставленная столами.       Везде работают исключительно одни только сёстры. Норман бы дал им… От двадцати лет и больше. Однако демонов он тоже видит повсюду, потому что именно эти существа охраняют девочек, девушек, женщин буквально на каждом углу. Вернее сказать — следят за ними, потому что охранять их тут не от кого, кроме как от них самих. А люди знают: неповиновение — это отправка. Нарушение правил — это отправка. Что угодно, что выбивается из системы, повлечёт за собой немедленную отправку.       Норман вытягивает перед собой руку, покрытую кровоточащими ссадинами, и вздыхает. Плохое предчувствие закрадывается куда-то под кожу, скребётся там и ехидно хихикает, когда мальчик мотает головой. Он никогда не прислушивался к своему шестому чувству, что, кстати, всегда его спасало. Мозг — вот, что управляет всем. Интуиция — дело такое… Может подсказать правильно, а может и подвести.       Мальчик переворачивается на бок и морщится. Синяк с правой стороны начинает ныть ещё сильнее, чем до этого, отчего Норман кряхтит и ложится уже на левый бок. Он слышит раздражённое шипение девочки сверху, которую, видимо, выбесил ворочающийся ровесник, и мальчик включает режим усиленного игнорирования происходящего. Убить она его не имеет права по всё тем же законам, что царят на территории питомника, поэтому он может поспать. Хотя бы немного. Он так вымотан.       Норман закрывает свои голубые глаза и натягивает тонкое одеяло, которое почти не греет. Жаль, конечно, но спать в грязном он не хочет. Проходит несколько секунд, полминуты, две. Он постепенно проваливается в глубокую дрёму, его челюсти сжаты, наверное, по привычке, а ноги притянуты к груди. Завтра он проснётся, наденет тускло серую футболку, стряхнёт с неё засохшую бурую кровь и пойдёт на тренировку, и так по кругу, каждый день, каждое…       — 22194!