Люди ненавидят друг друга, потому что они боятся друг друга; боятся, потому что ничего друг про друга не знают; не знают, потому что не общаются, а не могут общаться, потому что разделены. Мартин Лютер Кинг
Мир — это огромный рынок. У любого мыслящего человека в наше время не остается сомнений, что жизнь протекает в условиях меновых отношений, потому что всё продается и покупается — это лишь вопрос цены, а потому и жить нужно, умело оперируя законами рынка. Если отталкиваться от донельзя романтизированной мысли, что каждый человек — это мир для другого человека — батюшка Маркс, если ты вертишься в гробу, прости — то рыночные отношения, закономерно, протекают в человеческой сущности при выработке потребностей, желаний, чувств и эмоций — и если с потребностями и желаниями вполне понятно, то с чувствами и эмоциями придется разобраться. Будучи хоть на толику сознательными людьми, обопремся на классическую пирамиду Маслоу — на самой вершине человеческих потребностей стоит потребность в самоактуализации, развитии и росте, которые — вот говно — подразумевают проработку своих собственных способностей, качеств и т.д., и уже здесь внутри человека начинает работать рынок. И было бы, конечно, прикольно, если бы он подразумевал тот самый ряд палаток и лавок из далеких 90-х, где на вшивой картонке, прикрывая чьей-то куртехой голый зад — в нашем случае, душу, — можно было примерить то одну проработанную эмоцию, то другую — «Да вот тут подошьем, тут прихватим, и вообще, это тебе на вырост!», — чтобы понять, нужна ли тебе вообще эта проработка, а потом путем недолгих пререканий с продавцом сторговаться на более низкую цену. Однако, опять же, будучи сознательными людьми, рынок внутри нас предполагает серьезный механизм, где те самые серьёзные люди ни задом, ни душой не светят, а продавцом и покупателем являешься ты сам. Для понимания законов своего внутреннего рынка обратимся к примитивным взаимосвязанным параметрам: спрос, предложение и цена. Проработанные чувства или эмоции — это предложение, и его цена зависит от того, какая именно эмоция нам необходима. Спрос — сам процесс проработки, цена — то, что готов отдать человек за ту или иную конечную проработанную эмоцию. По логике появляется своеобразная иерархия, при которой самую высокую стоимость будут иметь положительные эмоции: благодарность, любовь, сострадание и т.д., а самую низкую — негативные: ненависть, зависть, страх и подобные. Отсюда получается, что для получения полностью проработанной положительной эмоции, отвалить придется кругленькую сумму, так как проработка подразумевает последовательные многократные товарно-денежные отношения — благо хоть все эти покупки происходят в самом человеке, и внутреннему еврею можно дать волю плакать от счастья. Проще говоря, если человек решает проработать любое чувство, самым быстрым и приятным вариантом будет расплачиваться за нее положительными эмоциями, а самым долгим и мучительным — негативными. Загвоздка здесь возникает в том, что, как правило, если человек собирается проработать негативную эмоцию, то и платить он будет за нее негативом, а потому процесс заведомо обрекается на страдания, однако без этой загвоздки все было бы слишком просто. Аня смотрит за происходящим с интересом юного натуралиста, потому что здесь всё такое другое, что наблюдать за этим хочется даже не ради интереса, а чтобы вспоминать когда-нибудь потом, когда очень захочется почувствовать необъяснимую теплоту и значимость. Она здесь чужая до мозга и костей, и в городе, потому что Петербург не ее совсем — он Арса, — такой же несносный и не поддающийся ни одному прогнозу или плану, и в ресторане, ведь даже несмотря на помпезность повода и обстановки, в воздухе только запаха запеченной утки, прости господи, не хватает, чтобы окончательно удостовериться в семейности вечера. Оксана так заливисто хохочет откуда-то сверху, заражая своим звонким смехом приглушенный Сережин, что Ане невольно хочется запрокинуть голову и оставить этот кадр на сетчатке; так же, как и руку Матвиенко на плече Стаса, которая лежит там больше для самого факта касания, чем для опоры; улыбку Димы, которая слишком правильно дозирована и достается в равной степени каждому, даже Арсу, который тоже примкнул к этой компании, рассказывая очередную шутку с такими видом, что сначала даже не определишь, стоит ли в ответ смеяться. Запоминать Ане не хочется только Антона, потому что с момента их с Арсением возвращения за стол, он будто стал безобразнее, — дело не во внешнем виде или неопрятности, просто Аня за столько лет работы с актерами выдрессировала себя смотреть глубже, чем оболочка, — Шастун дерганный, взбешенный будто, глаза хоть и горят, но скорее опасным светом, чем благим. Он, не стесняясь, целует Иру, которая пусть и не старается его остановить, но всё равно после недовольно отстраняется и морщится, а Антон смотрит на абсолютно всё демонически внимательно, и в особо эмоциональные моменты, когда парень ухмыляется, Ане кажется, что у него начнет капать слюна, — это напоминает сейчас скорее кадр из собачьих боев, где пёс, которому дали понюхать кровь, воспринимает все как противника. Больше всего Ане в этом не нравится, что Антон по мере выпитого алкоголя все чаще останавливает этот инфернально-агрессивный взгляд на Арсении, который сейчас напоминает увлеченного игрой ребенка: хватается пальцами за всё так цепко, но с осторожностью, будто сам дразнится, хоть и по непривычно сжатым плечам Попова можно сделать вывод, что он напряжен, — чего напрягается, спрашивается? Аня, если уж совсем по-честному, давно его таким не видела; дело даже не в веселости, участии в компанейских беседах и прочей социальной шелухе — в этом Арс ориентируется как рыба в воде, вспомнить только их недавнюю встречу на праздновании дня рождения одного из приятелей-актёров Арсения, он там был настолько выдержанно красив и органичен, что казалось, будто множество раз репетировал — не было плеч этих сжатых, запрокинутой на эмоциях головы и рук, которые тянутся ко всему, желая материализовать момент. На той вечеринке он был в привычном образе недотроги с сучьим характером, к которому, по создавшемуся впечатлению, люди, прежде чем подойти, должны были записываться с учетом его расписания и будущего настроения, которое вообще чёрт знает как определять, когда он такой, а сейчас Арс стоит с бокалом, пританцовывает слегка под музыку и хохочет чаще беззвучно, чтобы не спугнуть момент, и это так красиво, что где-то на холке ощущается легкое покалывание от мурашек. — Аня! — голос звонкий, ребяческий какой-то, такому Арсению она отказать не сможет, даже если прямо сейчас он попросит расторгнуть рабочий контракт. — Иди сюда скорее, — Арс подзывает её рукой, чтобы точно убедиться, что она идет к нему, а затем обращается чуть тише, но все равно четко, к ребятам. — Сейчас Аня вам расскажет, как это было, — и смеется снова от вспомнившейся истории, рассказ которой переложил на Грам. И Анна действительно не может противиться, — повествует ту самую историю, когда Арсений на съемках разгромил собой половину декораций, потому что неудачно запнулся о бегающую в кадре собаку, которую Аня после возила по ветеринаркам, пока собачий дублер отдувался на площадке. Грам силится вспомнить, — кажется, это был шпиц, — но присутствующим этой достоверности и не нужно, судя по всему, они смеются и без нее, умиленно глядя на Попова, который и сам заливается так, будто слышит эту историю в первый раз, да и с ним она никогда не происходила. «Наверное, вот таким он был до нашего знакомства», — эта мысль в Аниной голове мигает мимолетно, но вызывает тоскливую улыбку, потому что она знает, что по возвращении домой — в Англию, которая уже пять лет является его домом, — вернётся и каноничный Арсений, который даже при всех поправках на обстоятельства спит по режиму, ест по графику с заранее составленным рационом, заказывая готовую еду на неделю, и убирается в своей квартире сразу после ухода клинера, потому что: «Ань, ну, ты посмотри, разводы на столешнице, пиздец, за что деньги вообще плачу», а на последующее: «Ну так, откажись от их услуг» от самой Грам, смотрит как на сумасшедшую, мол, «А убираться кто будет, я, что ли?». Логика Арсения Попова — безжалостная и беспощадная, а еще немного ущемленная тряпкой, обычно материализующейся в руках мужчины в такие моменты. Аня упускает из вида, когда Стас отделяется от компании для разговора с тем самым ведущим, о привлекательности которого высказывалась не так давно, — их сложно сейчас разглядеть, так как они с Шеминовым стоят почти у самой стены, куда верхний свет попадает, дай бог, процентов на пятнадцать, но, по виду, мужчины говорят о чем-то с таким энтузиазмом, что к обсуждению присоединяется даже Матвиенко, тоже завидевший их со стороны. Грам до этого уже нет никакого дела, потому что боковым зрением она замечает, как Антон снова жадно пьет черт знает какой по счету виски, сканируя взглядом Арсения, обсуждающего с Оксаной заведение. В это время Суркова забавно подмахивает головой и жестикулирует, указывая то на одну часть зала, то на другую, на что Арсений китайским болванчиком кивает с заинтересованным видом, не замечая повышенного внимания со стороны Шастуна, и Аня думает, что это к лучшему; черт знает почему — но к лучшему, срабатывает какая-то женская интуиция, а может, просто знание Попова как облупленного, потому что он бы наверняка смутился, тем более после той неловкой ситуации, за которую ей, как инициатору, кстати говоря, нисколько не стыдно — уж слишком забавным и показательным было поведение Антона, который в страхе за свой авторитет так по-хамски высказался в сторону собственной девушки. При всем самолюбии Аня не может назвать себя мудрым человеком, но с уверенностью может сказать, что в жизни много чего насмотрелась, — особенно что касается человеческих отношений, — и здесь ей ясно, как божий день, что, если Шастун не чурается прилюдно вести себя со своей женщиной так, будто та просто хорошая знакомая, что стерпит любую неучтивость, или будто та лишь помощница, чтобы скрасить вечер в компании друзей, или даже будто та его второй рот, куда безо всякого приличия в людном месте можно засунуть свой язык, значит грош цена их отношениям. Подогревает эту истину еще и тот факт, что Ире на это, кажется, все равно не меньше самого Антона.***
— Народ, есть предложение, — возникает перед их столом воодушевленный Матвиенко, привлекая внимание каждого из присутствующих. — Станислав Владимирович, прошу, — он как-то совсем манерно преклоняет голову перед вставшим рядом Шеминовым. — В общем-то да, — Стас оглядывает собравшихся, незаметно задерживая взгляд на Антоне. — Раз уж сегодня все так совпало, что здесь собрался почти весь первоначальный состав импровизации, может, тряхнем стариной? Одну игру, — у Шеминова горят глаза, или это просто свет так падает, но он и правда выглядит увлеченным этой затеей. — Арс, от тебя отказы не принимаются, — он с добрым лукавством в слабом кивке улыбается Попову, который сейчас самовольно готов хоть на расстрел пойти. — Сережа отказался, мол, несолидно ему сегодня тут в игрушки играть, поэтому, Дим, ты как? — Шеминов зыркает на Позова. Со стороны это выглядит как какая-то добровольно-принудительная акция, и черт разберет, зачем она вообще нужна, и какие цели преследует, но Стас старается зарядить всех своей мотивацией, на которую Арсений, пусть и с некоторой опаской, ведётся — встает почти сразу после обращения в его адрес, равняется с Шеминовым, поправляя ворот пиджака и немного задравшиеся от сидячей позы брюки, пока Дарина светится, мимолетно прыгая глазами по каждому участнику этой маленькой авантюры, но больше всего все равно фокусируется на своем муже — она ему едва ли в рот не смотрит и даже приосанивается как-то, будто в поддержке, будто говоря: «Это отличная идея, дорогой, они просто ничего не понимают», и здесь даже не сразу определишь, это больше смешно или мило, — Аня не хочет это считывать по своим причинам, — потому что страшно подумать, чем обусловлена эта слепая покорность. — Не, Стас, я пас, — у Димы взгляд такой сожалеюще добрый, что хочется похлопать его по плечу за него, мол, всё в порядке. — Антох, ну тогда без шансов, — Стас разводит руками и удовлетворенно растягивается в улыбке, будто такой расклад изначально и планировал. От такого заявления Антон поднимает на друга глаза, но не голову, и от этого взгляд исподлобья кажется еще более уничижительным и грозным: здесь только слепой не разглядит, что Шастун не в восторге, но спустя пятисекундную заминку все же поднимается с места в немом согласии, — может, потому что Стас ему выбора не оставил, а может, потому что сам что-то для себя решил. С какой-то критической ноткой в жестах Антон встает за правым плечом Шеминова, и сейчас в целом это выглядит даже красиво, потому что так же зеркально по левую сторону стоит Арсений, и они с ним какие-то слишком складные, слишком притягательные, рослые и магнетические своими позициями, укрепившимися за плечами низкорослого и невзрачного на их фоне мужчины, — Аня запоминает только картинку, нарочно игнорируя все прошлое отношение, и не без поджатых губ отмечает, что в конкретно этом моменте причины, что необычно, не только в Арсении, который, по ее мнению, делает любую партию краше. Не то ради удобства, не то для более выгодного собственного положения Стас разворачивается и слегка отходит от них, вскидывая обе руки в объясняющем жесте, но в первые мгновения ни слова не произносит, будто ждет от них предложений или уверен, что они и сами все знают. — Парни, расклад такой: так как никаких, даже мизерных заготовок в духе подобранных карточек или тем более реквизита — нет, придётся играть что-то без всего этого. Давайте «Меняй», это даже символично будет, Антоха ведь всегда в нем участвовал, — переключается на деловой тон Шеминов, и со стороны Антона слышится гулкий выдох. — Арс, помнишь еще, что делать надо? От вас эта игра изначально и пришла, поэтому, думаю, ты не забыл окончательно суть, — он улыбается так уверенно и безапелляционно, что вопросы совсем не звучат вопросами, и Арсений, на секунду нахмурившись, кивает пару раз. — Тогда, Руслан, объявишь? — внимание Стаса переключается на мужчину, стоящего в стороне, но слышащего этот разговор. — Тогда давайте ситуация в духе… — Шеминов замолкает, придумывая продолжение под внимательными взглядами вольных и невольных слушателей. — Антон — студент, а Арсений — врач. Студент первый раз в своей жизни делает операцию. Поехали! — до ушей доносится глухой хлопок ладоней мужчины, после которого Руслан бросает что-то в согласие и удаляется в сторону сцены. Антон смотрит смиренно вперед, нервозность выдают разве что едва заметно дергающиеся скулы и нахмуренные брови, пока Арсений в свою очередь собственное волнение не прячет, не старается даже, потирает руки, чуть зажевывая изнутри нижнюю губу — видимо, уже прикидывает, что и как будет делать, и за всеобщей оживленностью Стас старается одним взглядом спросить у Арса, готов ли он, на что Арсений кивает и говорит уверенное, хоть и тихое: «История получится», и Шеминову этого, кажется, достаточно. — Друзья, — обращается со сцены Руслан под сдержанно-непонятливый взгляд Варнавы. — Наши гости, в качестве подарка вам и всему персоналу, решили показать импровизационное выступление, вы не против? — вопрос теряется в нарастающих волной аплодисментах. — Думаю, не стоит напоминать вам, что происходящее не имеет никаких заготовок, никаких сценариев и репетиций — всё, что вы увидите, будет чистой импровизацией, поэтому Антон, Арсений, просим на сцену, — рука Белого застывает в приглашающем жесте, а голос затихает, но только чтобы убедиться, что объявленные участники уже двигаются в сторону сцены. — Итак, импровизация «Меняй», Антон — студент, Арсений у нас — врач, и студент первый раз в своей жизни делает операцию, — Руслан до буковки повторяет фразу Стаса и начинает медленно направляться в зал, дождавшись, пока на сцене появятся — смешок Аня не удерживает — «виновники торжества». Пока гости отвешивают происходящему последние хлопки и поддерживающие реплики, Матвиенко смотрит на сцену с какой-то, наверное, только ему присущей оценивающей теплотой под тихое хмыканье Оксаны откуда-то сбоку, потому что девушка наверняка думает, что так умеет только Сережа, отчего Аня замирает от осознания, что ей сейчас открывается какая-то особая, до этого неизведанная часть прошлого Арсения, и даже взгляда оторвать от сцены больше себе не позволит, но боковым зрением отмечает, как Дима, видимо, уловив всеобщее настроение, улыбается одними уголками губ, прислушиваясь к уже успевшему вернуться на свое место Стасу, завороженно произносящему куда-то в пустоту едва слышное: «Как на первом моторе, даже Белый здесь, с ума сойти», и это заставляет стоящего рядом Позова лишь на секунду задуматься о чём-то своем.***
Антон идет к сцене медленно, осторожно даже, будто опасается споткнуться, потому что вовсе не смотрит под ноги, — перед глазами, как сквозь какую-то дымку, мелькает спина шагающего впереди него Арсения и столики других гостей, которые меньше всего хочется сейчас задеть, — на сцену не смотрит нарочно, думает, так будет лучше — не видеть того, от чего даже в мыслях расходится по телу фантомная дрожь, как раньше, перед прежними съемками, когда адреналин от предстоящего подкатывал к горлу, вызывая сухость, от которой хотелось опрокинуть в себя стакан ледяной воды и закашляться до рвотных позывов от нагрузки на стенки гортани, а еще мысленно ностальгически пропускает, что не обнял Оксану перед выходом на сцену, и об этом жалеет едва ли не больше всего сейчас, потому что это ведь традиция, ритуал, который будто благословлял на удачное выступление. Слова Руслана звучат сейчас как приговор; с момента окончания всего Антон с Белым вообще постарался сократить взаимодействие до минимума, потому что один его вид напоминает первые моторы, от которых уже изуродовано из-за знания ситуации целиком веет такой затхлой гнилью, что в легких спирает воздух, а новый не заталкивается даже под прессом. Глупо, но Антон чувствует себя сейчас так, словно это всё в первый раз, словно никогда не занимался прежде ни юмором, ни импровизацией, будь она не ладна, потому что это всё теперь не его, — для него «Импровизация» теперь лишь повод выйти на сцену в качестве ведущего, чтобы объявить молодых ребят, которые только пробуют себя на этом поприще и которые всем своим существом показывают: «Смотри, мы сделаем то, чего не смог ты сам», и от этого осознания снова активизируется та самая ненависть, о которой он успел забыть за переживаниями. Как по заказу, Арсений впереди ступает на сцену и мимолетно оборачивается, будто чтобы убедиться, что Шастун идет за ним и не сбежал, все ещё не отказался от всей этой затеи, на что Антон смотрит на его спину и думает: «Я не позволю себе сейчас уйти и отказаться от этой импровизации, как это сделал тогда ты», пока краем глаза замечает Белого, ретирующегося в зал, и непонятно отчего начинает чувствовать себя увереннее, будто все его присутствие здесь сейчас обрело цель. Мысль: «Докажи мне, что у меня действительно есть причины тебя ненавидеть» мелькает перед глазами бегущей красной строкой, стоит только взглянуть на Арсения, который ждет сейчас хоть какой-нибудь отмашки, что Антон готов начинать; он и правда готов, это ощущение подогревается кипящей злостью и попытками ухватиться за правду, которая ему снова — как и тогда с Захарьиным — не принесет ничего, кроме звенящей пустоты в сердце, будто кто-то взял и вынес всё живое и человеческое, поэтому вскидывает на Попова пренебрежительный взгляд. — Че, первый раз? — начиная первым, Арсений делает вид, что завязывает на лице медицинскую маску и нервно улыбается. Разумеется, Антон понимает, что эту фразу стоит воспринимать только в формате текущей игры, но не может остановить поток мыслей, которые подначивают одна другую, будто его вынужденный коллега знает намного больше, чем должен, и усмехается сейчас его состоянию, — приходится осечься — не мог же Попов, в самом деле, прочитать его мысли минутой ранее. — Не бойся, будет весело, — продолжает Арс, заметив, видимо, случайный, неосознанный даже, кивок. Руслан бросает: «Меняй». — Не бойся, я с тобой, — эта замена Арса даже для присутствующих должна звучать абсурдно, но всем, кажется, весело — Антон не знает, потому что боится поднимать глаза в зал. Руслан снова бросает: «Меняй». — Ты, кстати, подметал за плинтусами? — по голосу Попова слышно, что тот теряется в судорожных попытках выдать что-то стоящее, от чего дальше завертится нормальный ход игры, это позволяет Шастуну наконец-то переключиться на продумывание достойного ответа. — Да я вроде операцию пришел делать, — Антон не понимает, почему голос звучит так, будто он робеет, ведь в голове ни одного сомнения, что фраза максимально уместная, отчего даже смотрит на Арсения в этот момент, потому что уверенности хоть отбавляй, да и зал поддерживает короткими смешками. Это что-то мимолетно странное, но от этого взгляда Арсений, видимо, улавливает наконец контакт, позволяя себе окончательно влиться в образ, и Шаст внутренне ухмыляется: «Как же мало тебе для этого надо», а потом внутренности как огнем обдает, потому что прошибает осознанием: «Так ведь, по сути, и правильно». Вживаясь в роль опытного врача, Арс кричит что-то, и Антон слепо подхватывает на каком-то бессознательном уровне, подыгрывая образу неумелого стажера, сыплет нелепыми фразами, подначенными Руслановыми «Меняй!», и отмечает лишь то, что зрители оказываются довольны, и все это буквально вынуждает перетянуть на себя ведущую роль, потому что после каждой его реплики из зала доносится смех, подтверждающий собственные догадки, что он в этом деле ни капельки не сдал позиций. Молчание Арсения тешит гадкое чувство собственного превосходства — даже одна из его вброшенных в процессе реплик не принимается залом так же успешно, как слова самого Антона, которого происходящее наводит на размышления о цели всего выхода на эту сцену, — если бы у него было желание просто раскатать Попова подсунутым буквально под нос собственным профессионализмом, то этого уже было бы достаточно, но он здесь для другого — нужно обманчиво спокойно убедиться в том, что Арсений хорош в импровизации, поэтому Шаст слегка сбавляет обороты, но Руслан, как назло, твердит проклятое «Меняй!», и Антон повторяется в своих «Скальпель, зажим», чтобы просто дать Арсу шанс проявить себя. — Не знаешь больше ничего, — фраза Арсения, брошенная невпопад, наводит Шаста сразу на две мысли: либо Попов так хорошо чувствует, чего он сам от него хочет, либо пытается спасти заминку, пусть и созданную нарочно — и ничего из этого не позволяет Антону быть полностью удовлетворенным ситуацией, потому что, даже несмотря на то, что именно этого он и добивался, ненависть теснится осознанием, что Арсений его вытягивает. Видимо, неосознанно осмелев от этого, Арс снова включается в игру и опускает даже смешную своей абсурдностью шутку о молоте, как о медицинском инструменте, пока Антона немного ведет, потому что он ощущает, как, даже несмотря на озлобленность, гнев сменяется на милость, и он думает, что это от излишне близкого контакта. Сам Шаст ведь тактильный, — он с этой своей надстройкой не спорит, — ему хватает нескольких минут даже минимальной близости, чтобы расположить к себе собеседника и настроиться на него самому, поэтому сейчас решает в корне изменить ход игры, вбрасывая что-то в духе невозможности провести операцию. Внутренне он даже ухмыляется своей же реплике, он ведь и правда не может, здесь и самый бездарный специалист скажет: «Неоперабельный рак импровизации, простите, здесь мы бессильны», и это будет самым точным описанием всей его деятельности. Если бы Антона спросили сейчас, в чем он уверен, он бы абсолютно честно ответил — ни в чем; в собственной голове на одну чашу весов укладывается желание прикормить свою уверенность в том, что Попов — профи, чтобы со спокойной душой переложить на него ответственность за проебанное шоу, а на вторую — порывы катком раскатать не коллегу даже, а оппонента в данном случае, железобетонным: «Ты чертова бездарность, смотри, импровизация — это во сто крат сложнее твоего прописанного заранее со всех сторон актерства, и ты здесь в пролете». Не понимая до конца, откуда в нем поселилось подобное сомнение — совести Антон слова не давал, потому она и сидит забитым в угол аутсайдером под содомически-царствующей озлобленностью, — но это колебание в выборе правильного поведения всё равно ощущается, заставляя чувствовать себя сейчас жуком-навозником, который возится в отходах, пытаясь определиться, где ему будет лучше, но так и не может осознать, что по факту, где бы он не находился, ареал обитания все равно ограничивается дерьмом. — Я знаю, я сейчас что-то сделаю не так, вы всё на меня свалите, — отстраняется Шастун, но Арсений тянется следом, подхватывая его чуть выше запястья одной рукой, а второй коротко касаясь талии. Это длится не больше секунды, потому что Белый вовремя просит поменять, но Антону хватает и этого, — он звучно причмокивает, сглатывая скопившуюся от неожиданности и возмущения слюну, и едва ли не давится, но продолжает накидывать реплики, начинающиеся с «Я знаю…», потому что, по правде сказать, он сейчас не знает ровным счетом ничего, а убедить себя для уверенности хоть в чем-то необходимо. Если по факту, что он может сейчас знать — что он на взводе? Факт, но не то; что он заметно отрезвел из-за всей этой свистопляски? Тоже да, но тоже, блять, совсем не то; что Арсений чувствует его и готов вытягивать совместную игру? А вот здесь нет, тот единичный случай пару минут назад сейчас воспринимается и нарекается в собственной голове как хуйня из-под коня, по скромному мнению Шаста, как случайность — не больше, потому что Арсений наверняка свою жопу в первую очередь попытался спасти. — Будем делать операцию вместе, не бойся, итак… — заполошно произносит Попов и возвращает телесный контакт, снова укладывая руки так, чтобы правая расположилась на талии, а левая уже не просто придерживала предплечье, а полностью обхватывала кисть Шастуна своей, контролируя все движения. Мимолетно опуская взгляд на расположение арсеньевских рук — «Будто бы ощущений не хватило, блять», — чтобы понять, что это правда происходит, Антон думает: «Какого хера он себе позволяет?», и прикладывает нечеловеческие усилия, чтобы не показать зрителям своего возмущения, но ясно дать понять Арсу, что его такой расклад не устраивает ни на грамм. — Вы могли бы… — в отпор подает голос Шастун и чувствует, как пальцы Попова слегка надавливают на мягкий живот, окончательно обрамляя пальцами тазобедренную косточку, отчего Антон инстинктивно порывается даже стукнуть своей рукой по его, но оказывается перебит. — Расслабь руку, — Арсений встряхивает его ладонь, но хватку на талии все же ослабляет. Глубоко и максимально незаметно вдыхая носом, Антон старается не пялиться на возмущающие его действия — мог бы перевести взгляд в зал, определенно бы это сделал, но для этого нужно сначала перебороть страх, а у него по ощущениям все ресурсы ментальных сил уходят сейчас на то, чтобы не оттолкнуть от себя Арсения, высвобождаясь наконец из его рук, потому что такой жест будет выглядеть как минимум странно, а как максимум — чересчур откровенно, так как выбьется из формата импровизации. В какой-то момент Шаст перестает понимать, когда начинает вести в своей голове односторонний диалог с Арсением, но остервенело думает: «По сути похуй, будь по-твоему, но ебало по окончании тебе всё равно поправить не мешало бы», и вслух произносит заикающееся, такое не вяжущееся с мыслями, кроткое: «Ра-расслабил». Сил на размышления о том, почему Руслан не просит поменять, нет никаких, но в голове отдаленно мелькает объяснение, что тот наверняка сам растерялся от увиденного, и это злит, пока Шаст даже представить боится, как следующий его жест будет выглядеть со стороны, но понимает, что тот необходим, чтобы хотя бы минимально контролировать кисть Попова на своем животе, поэтому ребром ладони опирается на его руку, располагая пальцы таким образом, чтобы в любой момент была возможность скинуть их со своего тела, однако Арсений, видимо, воспринимает это как сигнал к дальнейшим действиям, и Антон мысленно чертыхается: «Какого ж хуя ты всё так чувствуешь». — Представь, что скальпель — это лепесток розы, — Арсений медленно принимается водить той рукой, в которой какого-то черта покоится ладонь Антона. Руслан произносит выдержанное: «Меняй». Прикрывая веки, Шаст думает: «В пизду, просто в пизду», потому что этот жест в масштабах всего их дерганно-враждующего взаимодействия такой плавный и размеренный, что выглядит даже немного гипнотически. — Представь, что скальпель — это продолжение моей руки, — голос Арсения звучит тише, пока он продолжает неторопливо двигать их руки. До слуха доносятся удовлетворенно-подбадривающие возгласы и аплодисменты зрителей, и Антон отпускает себя, разрешает себе эту маленькую слабость, потому что эмоциональные качели и односторонняя вражда уже столько сил отняли, что будь он физически чуточку пьянее, свалился бы прямо на эти деревянные балки на полу. Он инстинктивно касается пальцами кисти Попова на своей талии, как обычно тонущие хватаются за воду, и Арсений снова сжимает её, будто в поддержке, будто бессловесно говоря: «Если тонуть, то вместе». В голове резко наступает штиль — однако он совсем не тот, в который корабли отправляются в плавание или без проблем садятся самолеты, — такой штиль обычно наступает на полях сражений, когда опускается туман после особо тяжелых и затяжных битв; Антон неотрывно смотрит на их с Арсением руки и мысленно просит его: «Добивай, я перед тобой сам все виды оружия разложил, а родного поля боя лишился ещё лет пять назад, стены мне здесь не помогут. Можешь жечь, можешь бить, только докажи, что с тобой бы всё получилось», позволяя несуществующей в реальности, но взявшей бразды правления во всей собственной голове тишине давить на перепонки так, что чудом удаётся не жмуриться, и только сглатывает чаще, как обычно делает, когда закладывает уши, моргая дольше обычного, не отводя взгляда от прижатых друг к другу ладоней. От Руслана прилетает тихое: «Меняй», и Антон не знает, то ли его голос звучит так только в его голове, то ли Белый тоже улавливает их минутное перемирие и боится спугнуть. — Представь, что скальпель — это вовсе и не скальпель, — будто выходя из транса, замедляет фразу Арсений, и его взгляд на щеке Антона тоже становится осознаннее. Проходит не больше пары секунд, и Антона тоже словно на берег выбрасывает из помутнения, отчего он резко глубоко вдыхает и блеет что-то неразборчивое, но вовремя замечает, что их руки продолжают двигаться в воздухе как по инерции, — увиденное отрезвляет, перекрывает любые несознаваемо потоки хотя бы потому, что Шастун осознает сразу две вещи: первая — пауза затянулась, и стоило бы уже продолжить импровизацию, а вторая — свою кисть он полностью расслабил и в процессе всего этого непотребства лишь удобнее уложил её в ладонь Арсения. От каждой из них Шасту становится иррационально обидно на самого себя, потому что он хоть и не мог сделать ничего другого из-за своего состояния, всё равно позволил полностью доверить себя, в буквальном смысле, в руки Попова, — как там говорится? Держи друзей близко, а врагов еще ближе? — он с этим справился на десять из десяти, только что ему это дало? — Антону хочется бросить сейчас что-то обидное и пренебрежительное, но при том не выбивающееся из темы игры. — Так себе философская мысль, конечно, — Шаста хватает только на это, но он все равно мысленно подбадривает себя, потому что хотя бы голос действительно прозвучал легко и дерзко, а ладонь сама высвободилась из арсовской хватки. Эта внутренняя похвала одновременно пьянит и приободряет настолько, что, кажется, позволяет забыть о существовании их вторых рук — Арсений по-прежнему держит его за талию, а Антон ребром ладони касается чужих пальцев, но ему самому сейчас, если честно, совсем не до этого, потому что внутри проснулось забытое уже за ненадобностью желание показать всем красивое и качественное шоу. Темп игры заметно набирает обороты, и даже не получается оспаривать причину этого — Шаст чувствует, будто у него открылось второе дыхание или хотя бы просто получилось сделать наконец нормальный вдох, выбравшись из воды; все мысли отходят на второй план, оставляя главенствующую позицию искренней радости от осознания, что всё получается, а Антон так отчаянно скучал по этому чувству, что сейчас позволяет себе отмести всё остальное на задний план и дать себе еще немного поощущать такой непозволительной роскоши как удачная импровизация. Словно в очередной раз уловив ощущения Антона, Арсений оживляется тоже, и они впервые за игру ведут себя так, как должны, действуя как единый слаженный механизм, — это замечают, кажется, все в зале, даже Руслан перестает вмешиваться, — они сыплют короткими смешными фразами, которые уже даже под задумку игры не подходят, и сыпятся с этого сами.* — Все, я не буду ничего делать! — Что за истерики? * — Что ты скажешь в свое оправдание, если он умрет? — Я скажу, это всё вы сделали. * — Иммунитет слабоват… * — Ладно, всё сделаю сам. * — Что ты там достал? — Воробушек. * — Давай заодно и воробушку операцию сделаем? — Да вы ещё и ветеринар! * — Да вы ещё и придурок! * — Я вас умоляю!
Руслан обрывает игру, посмеиваясь над происходящим, и Антон, не пытаясь что-то в себе понимать и надстраивать, сам хохочет в голос с последних пары минут и с какого-то нелепого движения Арсения, которое сам Шаст бессознательно зеркалит вместе с улыбкой, а затем тянет вскинутую руку, чтобы Попов отбил пять, и наконец безо всякой тревоги смотрит в зал, в сторону их стола, и замирает, — взгляд Стаса тяжелым грузом опускается на плечи, прибивая к полу, потому что Антон знает, что он значит, — здесь только не слепой не поймет, что Шеминов в восторге, а это означает только одно — с Арсением всё бы получилось правильно, и именно в этот момент Попов, заметив выставленную ладонь, отбивает ее. Касание отрезвляет; по ощущениям на Шаста в секунду обваливается осознание, что сейчас происходило на сцене, и он разворачивается, чтобы как можно скорее ретироваться, не показывая при этом никому резко изменившегося выражения лица — от улыбки не остается и следа, как и от воодушевления, на место которого пришла едва ли не смертельная усталость, отчего он несется со сцены и нарочно спускается с другой стороны, только бы лишний раз не сталкиваться с Поповым — ему от него больше ничего не нужно, — думая, что теперь ему окончательно и бесспорно можно ненавидеть Арсения, снимая наконец всю вину за проебанную мечту с себя, и только эта мысль, кажется, не даёт ему обессиленно рухнуть на любую близстоящую сидячую поверхность; спешно шагая в сторону выхода, чтобы покурить, Антон надеется только, что на улице будет сейчас хоть кто-то, у кого можно будет взять сигарету.