I've seen the devil, I've shaken his hand. I've seen the evil that dwells in a man.
8 Graves — Bury Me Low
— Вы же не его родственник? — густой низкий голос нефтью разливается по комнате, заползает под дверь напротив ядовитой змеёй и вызывает ещё один истошный рык, сотрясающий стёкла. — Я… — Юнги смотрит куда-то сквозь и не может сфокусировать взгляд на священнике, стоящем на расстоянии вытянутой руки. — Я его друг, — выплёвывает отстранённо и поднимает глаза по размытому чёрному пятну. Фокус находится через долю секунды, и перед Юнги предстаёт высокий молодой человек, облачённый во тьму. Его взгляд из-под чёлки — темнее неба в непогоду — проникновенный, едкий, наполненный силой и льдом, прожигает насквозь паяльной лампой точечно, а белый воротничок на чёрной рубашке возвращает в реальность, когда температура в зале, кажется, падает ниже нуля. Он сжимает в большой и жилистой руке ручку кожаного кейса, а во второй с нежностью держит библию и хочет поскорее покончить с неприятной для всех ситуацией. Его смольный приталенный костюм, подчёркивающий каждый изгиб крепкого тела, отглажен бережно и привлекает слишком много ненужного внимания, когда Юнги изучает долгожданного гостя, пытаясь подобрать нужные слова. — Почему вы не сказали об этом сразу? — священник властными нотами в голосе бьёт Юнги под дых, выворачивает его сломанные рёбра и давит на грудь без всякой жалости. — По правилам на обряде могут присутствовать только родственники. — Но у него нет никого больше, — сглатывая вязкую слюну, хрипит Юнги тихо, переводя уставший взгляд на комнату, в которой находится нечто неестественное, неправильное, словно вырванное из глупых страшилок: то, чего не должно существовать в этом мире по всем правилам. — Я единственный. Единственный, кого он может считать близким сейчас. — Раз так, помогать во время сеанса экзорцизма придётся вам, — прикрыв глаза с длинными ресницами, нехотя соглашается единственный во всём мире сияющий чистейшим светом для них спаситель и пристально оглядывает Юнги с ног до головы. Приценивается, — но должен сказать заранее, что легко не будет, а вы должны быть спокойны, игнорировать слова одержимого и при случае постараться его сдержать. Зрелище предстоит не из приятных. Ожидать можно чего угодно. Демоны коварны, кровожадны и способны проникать в головы, поднимая из глубин самые болезненные воспоминания. Галлюцинации тоже имеют место быть. — Я сдерживал его несколько дней своими силами, — раздражается Юнги моментально из-за изучающего взгляда — неприятно колючего — и нервно чешет подживающую рану на руке от острого уголка книги. Священник явно недооценивает его, и это в какой-то степени бьёт по самооценке и гордости. Да, он не такой сильный, как стоящий перед ним, да, он испугался сначала, но быстро собрался и попытался сделать всё правильно. — Запер, связал и стерпел все удары, угрозы и оскорбления. Думаете, не справлюсь? Ошибаетесь. Священник отводит от Юнги цепкий взгляд глубоких тёмно-карих глаз, кивает головой отрывисто, зачем-то наклоняется и ставит кейс на пол, подходя неожиданно близко совсем, внезапно обжигая чёрную макушку Юнги протяжным выдохом. Он без слов протягивает ему библию в кожаной обложке, на инстинктах и жестом заставляет в клятве перед богом положить руку сверху и большую ладонь, горячую очень, кладёт ему на голову и склоняет свою в молитве, даруя искупление и благословение. — Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, — разносится по комнате бархатным, раскатистым тембром, словно громом среди ясного неба, — и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Юнги неуютно. Юнги чувствует себя маленьким, уязвимым и бесконечно нуждающимся в защитнике. Он закрывает глаза послушно, слушает завораживающий голос внимательно и через несколько строк молитвы находит в глубине себя умиротворение. Становится спокойно очень. Становится не страшно почти. Становится легче от осознания, что рядом есть кто-то, способный на невозможное. Священник этот, от силы лет двадцати шести по внешности, хоть и показался сначала не служителем божьим, а моделью с подиума, избавит его друга от мерзкой твари внутри, вылечит. Он не таблетка совсем, не горькое лекарство, не терапия у психотерапевта, но человек сильной воли, разговаривающий божьими устами. Закончив с исповедью, отстранившись немного, священник накладывает крёстное знамение, а Юнги открывает глаза и на секунду теряется в пространстве, почувствовав жалящий укол осуждающего холода. Он вымотался, натерпелся, настрадался и узнал то, чего знать не следовало, а теперь стоит посреди своего дома один на один с тем, кого презирал раньше, подавляется его величественной аурой и думает, что руки его жилистые очень красивые. Смотрит на них и думает, что держать в таких руках библию грех, обрекая себя на служение господу. Думает, что руки такие подходят кому угодно, но не священникам; думает, что, кажется, совсем умом тронулся, ведь рассуждает о чьих-то руках в момент слабости, когда в другой комнате тварь из самых глубин пожирает душу близкого друга. Одёрнув себя, вернувшись в сложную реальность, Юнги благодарит священника и внимательно наблюдает, как он поднимает кейс и выпрямляется, нависая над ним непреодолимой глухой стеной. — Место подготовлено? — без интереса спрашивает священник, обогнув Юнги по левому боку и сделав несколько уверенных и твёрдых шагов в сторону злополучной двери, за которой клокочет настоящее зло. Громко над ним насмехается. — Если что-то пойдёт не так, любая вещь может нанести различной степени увечья. — Я вынес всё лишнее, оставив только прикроватную тумбочку, — абстрагируясь от звонкого звука шагов, тихо хрипит Юнги, цепляясь взглядом за широкую спину священника, осознавая, что можно без стыда за ней спрятаться. — Правда, в процессе он сломал мне два ребра, но это мелочи по сравнению с тем, что эта тварь сделала с нашим псом. Вы ведь… — запинается Юнги неуверенно, подходя ближе и с надеждой заглядывая священнику в лицо. — Вы ведь правда можете изгнать Это? Правда можете вернуть всё на свои места? — Не знаю, сколько уйдёт времени, но волноваться не о чем, — обнадёживающие ноты в низком обволакивающем голосе не обнадёживают совсем, а священник неожиданно разворачивается вполоборота, смотрит пристально, словно сканирует на наличие вирусов, и протягивает в руки Юнги тяжёлую библию вновь, наблюдая за его реакцией. — Если не произошло полного слияния, — дополняет свои слова будто издевательски тут же, но издевательства нет: одна лишь горькая правда. Правда, убивающая в его друге всё человеческое. Юнги под тяжестью чужого взгляда и библии плохо до омерзения. Он выдыхает шумно — по лбу катится капля холодного пота, — пытается держать чувства под контролем и не выдавать страха и ужаса, но священник разворачивается обратно и тянет освободившуюся руку к деревянной ручке, а у Юнги сердце бьёт по вискам резкой болью и совсем останавливается. Он не хочет опять заходить туда. Он не хочет слышать из уст близкого человека больных слов, не хочет видеть, во что его превратила тварь, засевшая в глубине души. Не хочет встречаться с ней лицом к лицу, но дверь уже открыта и из нутра комнаты душным облаком на него и священника обрушивается жуткая вонь, жгущая нос, и смеющийся истошно голос: словно механический. Юнги страшно. Страшно смотреть из-за спины, несущей волью божью, но светящиеся в темноте мраком глаза находят его и впиваются намертво. Перерезают глотку секундным видением. — Экзорциста привёл, ублюдок? — скрежещет тварь, приподнимаясь и скаля чёрные зубы. Тварь, которая совсем не похожа на его друга. Тварь, которая совсем не милый паренёк Чон Чонгук, с которым он делит свои горести и искренне поддерживает в любых начинаниях. Тварь, которая явилась внезапно и превратила Чонгука в отродье дьявола. — Знаешь же, что я не отпущу его. Знаешь же, что он наполовину мёртв уже. Знаешь же, что этот божий олух своими молитвами не добьётся ничего. Знаешь же. Знаешь, Мин Юнги. Бесполезно всё. И ты бесполезен. Самый настоящий неудачник. Грязная мразь. Юнги прикрывает глаза от раздражения, старается не слушать лживых слов и неосознанно сжимает в руках чужую библию, пока священник исподлобья осматривает полупустую грязную комнату и подходит к залитой чёрной жижей постели, на которой лежит отощавший Чон Чонгук. Чонгук — не Чонгук совсем — крепко привязан верёвками к изножью и изголовью. Чонгук — не Чонгук совсем — резко разворачивает голову в сторону экзорциста с пугающим хрустом и смотрит на него презрительно. У Чонгука синяки кровавые по мощным рукам и ногам, каштановые волосы взмокшие и свалянные, сухая кожа покрыта тёмными венами и совсем синие губы. У Чонгука налитые чернотой глаза, животный оскал и его громогласный рёв, когда священник кладёт кейс на прикроватную тумбу и подзывает к себе Юнги, заставляет зажмуриться. — Закройте дверь и занавесьте чем-нибудь окно, — священник, даже не шелохнувшись и совсем не испугавшись, спокойно склоняет вбок голову и его изучающий взгляд из-под чёрной чёлки заставляет Чонгука нервно ёрзать по простыням, заставляет прикусить язык и заткнуться. Заткнуться и беспомощно наблюдать, низко клокоча, как экзорцист выкладывает на тумбу из тёмного дерева то, с чем придётся считаться. То, что имеет над тварью внутри власть и прогонит её обратно в адскую бездну. Юнги беспрекословно слушается. Юнги разжимает побелевшие пальцы, выдыхает резко и чуть ли не падает, хватаясь за уходящие прочь сознание. Ему тяжело сейчас. Нет, он не трус совсем, не бежит от проблем и неприятностей, но никогда не верил в бога и всегда считал, что верующих бессовестно обманывают, навязывая то, чего, быть может, никогда и не было. Думал, что вера только для слабых. Думал, что ей запугивают и устанавливают правила. Думал, что никогда на это не купится, обходя церкви стороной, даже не глядя в их сторону. Думал, что все сказки про святых и демонов глупая выдумка, но… Но в итоге Юнги обманули собственные мысли. Обманули жестоко и в день, когда Чонгук ни с того ни с сего внезапно изменился не только в характере. Он вернулся тогда домой очень поздно в крови из разбитой брови, разделся тихо, сел на диван перед телевизором и безучастно крутил каналы окровавленными пальцами, пока на экране не показался крест. Чонгука неожиданно скрутило пополам, он жутко зашипел, как кот при опасности, и начал что-то с остервенением шептать, медленно скатываясь на пол. Юнги всё это видел. Он стоял рядом, но был не в силах прикоснуться, спросить, пошевелиться даже. Стоял, смотрел на него и видел в глазах Чонгука тьму, заполняющую радужки. Стоял и слышал нечто странное, нечто совершенно необъяснимое и пугающее до дрожащих колен. Он сначала подумал, что это просто глупый и не очень смешной розыгрыш. Подумал, что Чонгук сейчас рассмеётся ему в лицо и сочувственно похлопает по плечу, но это был совсем не Чонгук. Кто-то другой сидел в нём. Кто-то другой смотрел на него глазами Чонгука. Кто-то другой распоряжался телом его друга так, как ему захочется. Кто-то другой внезапно встал, посмотрел на Юнги исподлобья очень томно, облизнул пересохшие губы. Кто-то другой подошёл, положил совсем холодные ладони ему на плечи, легко сжал окровавленные пальцы, опасно приблизился. Кто-то другой склонил к его шее голову, обжёг нежную кожу дыханием, провёл мокрым языком по пульсирующей жиле. Кто-то другой прикусил мочку уха и прошептал очень горячо, что хочет его. Кто-то другой, но не Чонгук, которому никогда не было до Юнги дела в сексуальном плане. Юнги не верил ни в бога, ни в дьявола, поэтому списал всё на стресс, проблемы с девушкой или ещё какую типичную боль двадцатиоднолетнего парня и мягко его отстранил, сказав, чтобы больше не совершал подобных глупостей. Он усадил его обратно — Чонгук не сопротивлялся, — сходил за аптечкой и бережно обработал рассечённую бровь в гнетущей тишине, так и не расспросив о случившемся. Он поборол страх, царапающий стенки черепа плохим предчувствием, усыпил бдительность и даже усомнился в собственной адекватности, когда Чонгук внезапно улыбнулся всё так же широко, обнажив кроличьи зубы, а в животе его протяжно заурчало, намекая на очевидный голод: ел Чонгук всегда много и словно бы не в себя. Юнги вздохнул тогда, почесал задумчиво голову и ушёл готовить с лёгкостью на душе, но вскоре об этом пожалел, когда захотел умыть лицо и обнаружил в ванной то, что снилось потом в кошмарах: безжалостно распотрошённую тушу их пса с выпущенными наружу кишками. Подступила рвота, закружилась голова и подкосились ноги. Юнги вылетел из ванной, схватился за дверной косяк и загорелся ярко, вспылил, заскрипел зубами от кислотной злобы и ворвался в чонгукову комнату с кулаками, но так и застыл на пороге в ужасе. Лучше бы он не заходил туда. Лучше бы не видел его. Лучше бы Юнги развернулся и ушёл сразу же. Убежал куда-нибудь. Чонгук держал в руках что-то мягкое, вгрызаясь в это с остервенением. Чонгук сидел в углу, скалил окровавленные зубы, рычал и слизывал красные сгустки с губ, с жадностью пережёвывая куски тёмной плоти. Чонгук смотрел на Юнги с ехидством, улыбался невероятно мерзко и предлагал насладиться угощением вместе с ним, а Юнги содрогнулся, напряг зрение и разглядел в его руках не кусок мяса из холодильника, а остатки совсем недавно бьющегося сердца. Сердца пса, радостно вилявшего хвостом всего час назад. Пса, которого они подобрали с улицы в сильный дождь. Пса, который мирил их часто и отдавал им всю свою собачью любовь. И кто Чонгук после этого? В кого он превратился, сделав нечто настолько отвратительное и неправильное? Кем, чёрт возьми, был Чон Чонгук перед ним? Ответ на вопрос нашёлся не сразу. Не сразу Юнги осознал, что не сможет справиться с ним, заперев на замок и изолировав от общества. Не сразу Юнги отыскал телефон единственной в Сеуле церкви, практикующей экзорцизм, перерыв весь интернет, придя к неутешительным выводам.Чонгук не болел. Чонгук не сошёл с ума. Чонгук был одержим. Одержим демоном.
Юнги долго сомневался, долго над этим думал, искусав губы в кровь и дымя через каждые десять минут, напиваясь каждую ночь до беспамятства, но те несколько дней, проведённых под одной крышей с этой тварью, оставили на нём слишком много шрамов: как душевных, так и физических. Юнги пытался успокаивать его, когда Чонгук бесновался и ломал всё, что было на его пути, пытался привести в чувства, когда он внезапно начинал говорить не поддающимся объяснению голосом, пытался поговорить и узнать о причинах и следствиях, когда в его речи становилось слишком много «я хочу тебя трахнуть», но в итоге был вынужден подсыпать в воду снотворное и верёвками привязать к кровати. Он боялся выходить из дома, боялся, что кто-то узнает, боялся находиться рядом с Чонгуком, но больше всего боялся, что это существо, глядящее на него чёрными глазами Чонгука, выйдет в мир и устроит самый настоящий апокалипсис. И страх этот, замораживающий любой здравый смысл, заставил поверить в то, что когда-то казалось ложью и выдумкой. Священник-экзорцист отец Викториан из католического собора Мёндон сначала показался подозрительным и странным: способным сдать Юнги полиции. Он задавал много наводящих вопросов успокаивающим голосом, требовал полной открытости и весомых доказательств, предполагая, что Юнги мог Чонгука неправильно понять. Спрашивал, всё ли в порядке с его психикой, спрашивал, не лечились ли Юнги и Чонгук у психиатра. Интересовался тем, что происходит в данный момент, перечислял признаки одержимости один за одним, поверив, кажется, на слово, и лишь тогда показался надёжным, когда предсказал изменения в поведении, приняв окончательное решение вместе с епископом только после видео, присланного по почте. Видео, на котором Чонгук метал в Юнги неизвестной силой книги с полки в его комнате и выкрикивал истошно незнакомые слова, обрушивая шквал оскорблений, обещая его убить. Выпотрошить, как похороненного в лесу далеко от дома пса. — Вы все сдохните! — рокотала тварь внутри Чонгука нечеловеческим голосом, брызгая чёрной жижей изо рта, пытаясь разорвать верёвки. Пытаясь вырваться. — Сдохните, ясно вам?! Я убью вас. Убью собственными руками. Вздрогнув от настойчиво вбивающегося в голову рыка, Юнги возвращается из воспоминаний в реальность, встряхивает падающей в глаза чёлкой с отливом спелой вишни и спешно закрывает дверь, крутя головой по сторонам в поиске скинутого на пол с чонгуковой кровати пледа. Подняв мягкую ткань, он с опаской медленно идёт к окну и останавливается в двух шагах от священника, внимательно наблюдая за тем, как отец Викториан с абсолютно умиротворённым выражением лица раскладывает по тумбе церковные принадлежности: два распятия, одно из которых значительно меньше второго, серебряный кубок, небольшой сосуд со святой водой и массивные свечи, следом доставая неизвестную Юнги вещь, дорого расшитую крестами, больше похожую на дизайнерский шарф, и вторую библию. Совсем новенькую. — Окно, — не оборачиваясь, снова мягко просит отец Викториан, ставя свечи по боками тумбы, выуживая из внутреннего кармана пиджака зажигалку. — Если его не прикрыть, существует большая вероятность пораниться. Почувствовав кислый стыд за медлительность, Юнги отводит от священника взгляд и подходит к окну, за которым бьётся кроваво-ржавая осень. Там, за стеклом, отделяющим их от большого мира, совсем темно. Там грязно-серое небо, тяжёлое, давящее на затылок своей густотой. Там холодный дождь накрапывает из острых иголок, ранит Юнги, впивается в глазные яблоки чем-то солёным, совсем не ко времени. Там вожделенная прохлада, там в воздухе висит дымная свежесть загазованного большого города, там яркий свет в окнах небоскрёбов скребёт в голове Юнги лишь одно желание, которое кажется абсурдным, которое штормом надвигается на его голову. Он жмурится, разглядывает в катящихся по окну каплях Чонгука за спиной и видит совместную жизнь вместе, которая была одновременно весёлой и бесячей до ужаса. — Боишься за свою жизнь, церковный дурачок? Вот умора-то, — отзывается через несколько секунд то, что сидит в Чонгуке, едко ухмыляясь, но бросая обеспокоенный взгляд на распятие. — Шёл бы ты отсюда, а не то штанишки отглаженные намочишь. — Не за себя боюсь, — игнорируя колкости, поджигая свечи с выраженным ароматом чего-то отчаянно церковного, парирует экзорцист, убирая зажигалку обратно, а Юнги вдруг до зуда на губах хочется закурить, — а за друга Чон Чонгука. Ты доставил ему много хлопот, но скоро всё закончится. — Божеская самоуверенность, — тут же очень хрипло металлическим голосом смеётся тварь, скаля клыки и вскидывая голову. Смотрится это, на самом деле, уморительно: Чонгук хоть и ходил в качалку по выходным, но оставался всё тем же крольчонком из детских воспоминаний, — Слышал, малыш, — тут же переключается на закрывающего окно Юнги, а тот нервно ведёт шеей и резко разворачивается, размывая перед глазами мокрое отражение, — хоть кто-то о тебе заботится. Только вот он уйдёт, а я так и останусь здесь. С тобой. На целую вечность, за которую мы отлично и под всеми углами повеселимся, — договаривает и дерзко облизывается, а Юнги неосознанно засматривается и вспоминает о том дне, когда этот жест показался ему ребяческим, но сейчас имел совершенно другой подтекст, который ему жутко не нравился. — Боже упаси, — отходя от окна, закончив с ним, Юнги смотрит в надёжную спину священника с неким восхищением и подходит к нему, принимая из жилистой руки так кстати протянутую вторую библию. — Свали отсюда побыстрее, пожалуйста. Не знаю, зачем ты решил осквернить Чонгука, но так просто с рук тебе это не сойдёт. — Ой ли? — усмехается тварь, откидывая голову на подушку. Ей в теле Чонгука нравится. — Если бы ты знал, какие мысли роятся в этой маленькой головке, не говорил бы так. Я бы, может, и рассказал, да вот этот хрен в чёрном здорово меня нервирует. Может, выгонишь его, а мы поговорим по душам? Поверь, Чонгуку есть что сказать. Юнги смотрит с подозрением в тёмные глаза неЧонгука с долю секунды, невольно во всём сомневается и отчётливо чувствует, как на плечо ложится большая тёплая ладонь. Он поворачивает голову в сторону священника, смотрит теперь уже на него снизу вверх и даже губы приоткрывает, когда обнаруживает на себе наполненный силой взгляд. Взгляд, которым можно заколачивать гвозди. Взгляд, от которого внезапно теряешь рассудок и думаешь лишь о том, что хочешь находиться под ним целую бесконечность, ментально умирая каждую секунду от его настойчивости и глубины. Ловя себя на странных мыслях, Юнги ведёт плечом и скидывает с себя ладонь, что не остаётся для твари внутри Чонгука незамеченным. — Я предупреждал, — ноты осуждения в бархатном густом голосе звучат очень опасно, да и в целом священник опасен весь: не столько своим саном, сколько серьёзным видом, погребающим под собой заживо. — Не слушайте его. Всё, что он может сказать, — сладкая ложь и провокация, — делает акцент на последнем слове священник и разворачивает ту самую неизвестную чёрно-белую вещь, одним плавным движением накидывая на массивную смуглую шею и широкие плечи. Юнги, кажется, видел её уже: по телевизору или в детстве, когда мать таскала его в церковь на католические службы, которые он ненавидел. Таскала до тех пор, пока Юнги не обзавёлся собственным мнением на тему религии, осознав, что верить в себя — лучший из возможных вариант. Сейчас верить в себя не получалось. Сейчас он смотрел с долей странного для себя благоговения на служителя Господа в чёрном приталенном костюме и не понимал, как докатился до этого. Не понимал, как нечто такое, что казалось ему нелепой сказочкой для детей, предстало сейчас перед ним и капает слюной. Не понимал, как нечто такое, что казалось пустым высасыванием денег из слабых духом людей, оказалось для него спасением. Вся жизнь Юнги до этого момента со звоном битого стекла хрустальных замков рухнула с неба и режет ноги теперь безжалостно, рассекает кожу по всему телу, обнажает гниющее мясо и внутрь пробирается иглой инсулинового шприца с кислотным ядом, заменяя кровь на сожаления. Теперь Юнги не знает ничего. Не знает, во что верить, не знает, что делать, не знает, чего хочет больше: избавить друга от твари внутри или выйти в занавешенное пледом окно, чтобы больше не думать о самом величайшем проёбе в жизни. Он понимает, что не верить — нормально. Понимает, что сомневаться в чём-то — нормально. Понимает, но не понимает, почему Чонгук разделял те же самые взгляды. Может, из-за того, что сам всегда смотрел на святош с омерзением, а может, наслушался от Юнги бесполезных проповедей и стал уязвимым для демонов. Он ведь младше его на три года. Они ведь живут вместе только потому, что совсем рядом выросли. Они ведь дружили большую часть жизни, а теперь Юнги даже не может на Чонгука смотреть. Потому что это не Чонгук. Потому что его Чонгук светлый и жизнерадостный ребёнок с ясными глазами, а не это паскудное отродье дьявола. — Подержи немного, — наклоняясь над кроватью к Чонгуку, отец Викториан тянет к его лицу распятие, внимательно наблюдая за стремительно меняющимися на лице эмоциями. — Я уйду, если сделаешь это для меня. Просто возьми и всё закончится. Чонгук распятие брать не хочет. Чонгук смотрит на него с нескрываемым отвращением, пытается тщетно отползти чуть дальше, но ничего не получается: верёвки на руках и ногах крепкие и позволяют немногое. Он морщит нос, дёргает веками и шипит уже не как маленький домашний кот, а как самый настоящий раненый лев, загнанный в угол охотниками. Крест ему не нравится до крупной дрожи, до истерики, а отец Викториан явно доволен происходящим и даже тускло улыбается. Юнги его улыбка пугает. Юнги его улыбка заставляет отойти чуть в сторону и тихо смотреть на происходящее, крепко сжав в руках библию. Библию, которую в любом другом случае использовал бы только как подставку под шкаф или кофейную кружку, но сейчас готов открыть и читать любые молитвы, лишь бы не видеть и слышать кричащего от боли близкого друга, когда священник касается крестом его шеи, а кожа под ним дымится и, кажется, даже плавится. — Он и вправду одержим, — плавно отстраняясь, с долей удивления открывает экзорцист для себя новую страницу в тетради опыта. — А вы думали, что я тут с вами шутки шучу?! — тут же хрипло вспыхивает Юнги, роняя библию на пол, со злостью сжимая кулаки, впиваясь ногтями в нежную кожу. — Думали, снимаю вас на скрытую камеру, а Чонгук сейчас начнёт смеяться и хлопать в ладоши, как идиот? — Не исключал вариант, что он болен или эмоционально нестабилен, — разворачиваясь, отец Викториан успокаивающим тоном пытается Юнги не вывести совсем и даже преуспевает, потому что он разжимает кулаки и сгоняет напряжение с плеч. — В работе экзорциста необходимо просчитывать все варианты, иначе можно ошибиться и нанести глубокую душевную травму обычному человеку. К нам обращаются каждый день, но не каждый из наречённых родными или близкими «одержимым» одержим на самом деле. — Я тоже не одержим, — неожиданно подаёт жалобный голос Чонгук, морщась от боли в шее. На его висках вздуваются почерневшие вены, а на левой щеке растёт гнойная язва, говоря совершенно о другом. — Этот… Этот ублюдок похитил меня, притащил сюда и изнасиловал, а потом привязал в кровати и оставил здесь гнить, — врёт так убедительно, играет так профессионально, делая жалобное выражение лица, что в любой другой ситуации прокатило бы, но не сегодня. С Юнги не прокатит тоже. Он слышал подобное на протяжении нескольких дней. С него хватило уже. Плевать — нет — ему. Совершенно и абсолютно побоку. — Спасите меня, отец. Развяжите. Вытащите отсюда! — переходит на крик и связанными руками дёргает с остервенением так, что окно в раме дребезжит, вот только тщетно всё. Священник ему не верит. Священник уже во всём разобрался и собирается действовать. Он кладёт на тумбу распятие, достаёт из кармана чётки с крупными чёрными бусинами, на конце которых серебряный крест, делает шаг к Юнги — Юнги неосознанно отступает назад — и поднимает библию, протягивая ошарашенному от решительного вида на сегодняшнюю ночь хозяину. Он сильный такой. Он подавляющий. Он не боится быть один на один со злом, не боится взаимодействовать с ним. Он какой-то занебесный весь. Ангельский. Он словно сияющий апостол с разящим копьём, да только вместо копья у него священное писание, а сияют белый воротничок и благие намерения. Юнги завидует. Юнги не может так. Юнги поджал хвост, хотя всегда считал себя бесстрашным и здравомыслящим, а теперь смотрит на отца Викториана и тяжело сглатывает. — Ю… Юнги-хён, — чистый голос, совсем чонгуков, доносится через рокот твари, а Юнги срывается с места и тут же падает на колени перед кроватью тяжелым камнем на самое дно. — Юнги-хён, я не… — пытается что-то жалобно сказать, его глаза проясняются чистыми, непорочными слезами, а Юнги паникует, шмыгает носом и берёт его за руку. — Я не хотел… — Сделайте же уже что-нибудь! — кричит Юнги, сжимая чонгукову ладонь, хватаясь за неё, как за самое сокровенное. Ему больно очень. Он в смешанных чувствах и задыхается собственным отчаянием. Чонгук там. Внутри. Чонгук ещё жив и изо всех сил борется. — Быстрее, прошу вас. — Святая Мария, молись о нас, — раздаётся за спиной чистый бархатный голос Отца Викториана, а Юнги тут же поворачивает к нему голову, замечая чётки вокруг правой руки и открытую библию. — Святая Богородица, молись о нас. Святая Дева над девами, молись о нас. Святые Михаил, Рафаил и Гавриил, молитесь о нас. Все святые ангелы Божии, молитесь о нас. Литания ко всем святым из уст священника действует на Чонгука пистолетным выстрелом в колено, заставляя зарычать и сжать ладонь Юнги до хруста, до сломанного пальца. Юнги коротко вскрикивает, отчаянно дёргает руку, пока отец Викториан продолжает начатое, даже не отвлекаясь на него, и наконец выдёргивает, с шумом падая на деревянный паркет. Руку жжёт огнём, копчик от удара саднит, а Чонгук скалит зубы, смеётся разъедающе и закатывает глаза, пытаясь противостоять, пытаясь не трястись и успокоиться. Тварь эта, сейчас безымянная, снова взяла над ним власть и хватается всеми силами, а священник смотрит в неё, смотрит в самую душу и заканчивает, когда температура в комнате падает на несколько градусов. — Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус, — продолжает отец Викториан читать неизвестные для Юнги молитвы, а его низкий голос становится лишь сильнее, раскатистее. — Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, — подводит к концу, пристально смотря на притихшего на постели неЧонгука, не отрывая взгляда от его наливающихся тьмой глаз, и накладывает крёстное знамение, а Чонгук меняется в лице и громко кашляет, откашливая не мокроту, а чёрную слизь, которой до этого заблевал все простыни. Она капает у него с уголков губ, уходит под больше не белую футболку и оставляет на ней новый порочный след. — Аминь. Юнги встаёт с пола, совсем забывает о саднящей руке и подходит к плечу священника, выглядывая из-за него, как трусливый котёнок из своего укрытия, но он не трус, нет. Он не боится твари, не боится того, что она уже с ним сделала, но боится потерять друга. Боится его убить. Он никогда не видел, как происходят обряды экзорцизма. Он не знает, что ему делать и как помочь священнику. Он просто держит библию, как щит от любого меча из другого мира, и хочет, чтобы всё поскорее закончилось. Хочет снова услышать придурковатый чонгуков смех, хочет съесть с ним по пять пачек рамёна за раз и учить его правильно пить соджу, только совсем не знает, сможет ли когда-нибудь. На нём остался глубокий след. У него сломаны рёбра, много царапин и синяков после попытки осознать ситуацию и шрам на сердце от понимания, что это может быть его вина, хотя совсем не доказано. — Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня. Вода ребра Христова, омой меня. Страсти Христовы, укрепите меня, — отец Викториан читает новую молитву по памяти, подходя совсем близко, откладывая библию на тумбочку. Оглянувшись, взяв в руки сосуд со святой водой, он открывает его, льёт немного в кубок и обмакивает длинные пальцы, не отрывая от Чонгука взгляда, облокачиваясь одним коленом на кровать. Наклоняясь совсем близко, так, что жмурится немного от смрадного запаха из почерневшего рта забеспокоившейся твари, экзорцист берёт Чонгука за голову и поднимает его грязные волосы, отточенным движением рисуя мокрыми подушечками пальцев на лбу призрачный крест. Чонгука крест на лбу не устраивает. Чонгука выгибает всего, подбрасывает на кровати. Он ревёт страшно, так, что Юнги закрывает глаза, плюётся чёрной жижей, кидается на священника, пытаясь его укусить, и дёргается в агонии. Он клокочет что-то на своём, совсем непонятном, смотрит отцу Викториану тьмой густеющей в глаза и будто бы спрашивает, какого чёрта он вообще здесь делает. Юнги сожалеет. Юнги за Чонгука страшно. Он прижимает руку со сломанным пальцем к губам, мысленно называет себя кретином и хочет подойти, хочет прогнать экзорциста ссаными тряпками, но не может себе этого позволить. Обряд должен продолжаться. Чонгук должен вылечиться. — О благий Иисусе, услышь меня, в язвах Твоих сокрой меня. Не дай мне отлучиться от Тебя. От лукавого защити меня, — отстраняясь от Чонгука, продолжает отец Викториан ни разу не меняясь во взгляде. Его не пугает этот дикий рокот, рвущийся из глотки проклятиями, не пугает бьющийся о кровать, как рыба об лёд, двадцатиоднолетний Чон Чонгук, у которого на лбу тлеет крест. Его не пугает совершенно ничего, и это заставляет Юнги ещё больше завидовать. — Какое право ты, грешный перед отцом своим, имеешь приходить сюда и читать свои гнилые проповеди? — внезапно успокаиваясь, Чонгук оседает на постели и задаёт вопрос отцу Викториану совсем не своим голосом. Юнги его ещё не слышал. Юнги с трудом переваривает ситуацию. — Какое право ты, убивший свою мать, имеешь приходить сюда и говорить от его имени? — впервые за долгое время тварь в Чонгуке произносит что-то осознанное, и это принуждает замереть и вслушаться. — Какое право ты, Ким Тэхён, имеешь носить этот белый мерзкий воротничок? Услышав своё имя из чонгуковых уст, отец Викториан замирает и смотрит на него с очевидным интересом, наклоняя немного голову, а в комнате, освещённой тусклым светом единственной лампочки на потолке, кажется, становится жарко просто до умопомрачения. Юнги замечает это, когда по лбу священника катится капля пота. Юнги замечает это, когда отец Викториан — Ким Тэхён — без всякого подтекста берётся за лацканы чёрного пиджака, опускает его на широкие плечи, снимает и вкладывает в руки Юнги, а тот теряется на секунду, ощущает терпкий запах крепкого тела без инородных примесей, от которого кружится голова, и бросает пиджак в угол комнаты вместе с инородными мыслями. Ким Тэхён, значит? Убил свою мать, значит? «Какого чёрта здесь происходит?» — думает Юнги и возвращается в реальность, наблюдая за странным противостоянием. — В час смерти моей призови меня и повели мне прийти к Тебе, дабы со святыми Твоими восхвалять Тебя во веки веков, — заканчивает отец Викториан молитву не слушая, не поддаваясь, и снова накладывает крестное знамение, а тварь внутри Чонгука больше не кажется такой спокойной. Раздражается. — Аминь. — Не ответишь мне? — спрашивает с издёвкой, с ухмылкой, вспыхнувшей на синих губах. — Не расскажешь ублюдку за твоей спиной, почему не спасёшь мальчишку? Не расскажешь, почему у тебя ничего не получится? Бог твой покинул тебя ещё тогда. Он не любит грешников. Он не любит тех, кто убивает своих грязных мамочек. — Замолчи, дух нечистый! — неожиданно повышает голос священник, и это бьёт Юнги по вискам церковным набатом, щекочет раздражённые нервы, вибрацией оседает на дне желудка. Он властный такой. Густой, что кровь. Могущественный. — Твои слова ничто перед лицом Бога. — Да какое там у него лицо? — скрежещет тварь, противно посмеиваясь. Ей откровенно весело. Задорно смотреть на то, как ныне пуленепробиваемый экзорцист теряет выстраданное самообладание. — Так, намалёванный кем-то рисуночек, на который молятся жалкие букашки. Ты не увидишь его, но можешь видеть меня. Я реальный. Я существую. Я здесь. И мне плевать. Как на тебя, так и на твои молитвы, малыш Тэхён. Знаешь, вместо того, чтобы плакаться на могиле матери, ты можешь поплакать на моей груди. Она большая, тёплая, а внутри бьётся сердце, которое может остановиться в любой момент. Хочешь, приласкаю тебя? Хочешь, доставлю несравненное ни с чем удовольствие? Ты ведь хочешь этого, я знаю. Я вижу тебя насквозь. Вижу прекрасно, как тебе опостылело служение этому ублюдку. Вижу, что ты хочешь свободы, отринуть целибат и банально напиться и потрахаться. — Вы ведь не слушаете его, правда? — хрипло, обеспокоенно вклинивается в разговор Юнги и утирает пот со лба; ловит горячие капли, скатывающиеся с острого подбородка. Жара стоит жуткая. Тварь в Чонгуке на его глазах словно шкварчит и жарится на сковородке. Извивается змеёй. — Сами же говорили, что демоны лезут в душу и ищут слабые места. — В душу? — усмехается неЧонгук, переводя чёрный взгляд на Юнги. Теперь подначивая его. — А у тебя-то есть душа вообще? Ты же тоже грешен. Ты тоже не имеешь права держать в руках эту лживую писульку, — кивает на библию, а отец Викториан внезапно берёт кубок и брызгает в лицо Чонгуку святой водой. Чонгуку не больно вообще. Чонгук привык, кажется. Он ёрзает на кровати, показывает почерневший язык и закатывает глаза, обнажая белые яблоки. Юнги неуютно очень. Юнги пятится священнику за спину и смотрит не на метания Чонгука, а на то, как перекатываются мышцы под обтягивающей рубашкой. Ему стыдно за это, и он даже глаза прикрывает, но только так может абстрагироваться от чужой агонии, а словно бы собственной. Агонии, перерастающей в нечто сверхъестественное. Агонии, заставляющей лампочку на потолке покачиваться, отбрасывая по углам пугающие тени, подбирающиеся к Юнги. Они ползут к нему. Они тянут к нему свои руки с острыми когтями. Они поднимаются вверх к шее и обхватывают её плотно, в любой момент собираясь сжать, задушить и вышвырнуть в окно за ненадобностью. Юнги бы и сам не прочь. Юнги зажмуривается и точно знает, какой секрет на очереди. — Ну чего ты там прячешься? — тварь внутри Чонгука шипит от боли, но от своего не отказывается. — Боишься, что священничек узнает твою страшную тайну? Боишься, что отвернётся от тебя? В этом ведь совсем нет ничего плохого, но твой ненаглядный бог, в которого, кстати, ты не верил до этого дня, считает мужеложство страшным грехом. Ты бы не полагался на него так сильно. Ты бы подумал, на чьей стороне на тебя не будут смотреть, как на прокажённого, на чьей стороне обнимут и утешат. Я всеми руками за. Я совсем не против разделить с тобой твой маленький грешок. Ты можешь положиться на меня во всех смыслах или сесть сверху, если захочется. Или тебе больше по душе грязный экзорцист, поэтому ты смотришь на него с таким благоговением? Зря смотришь, в общем-то. Геи его явно не интересуют. — З… Заткни пасть! — Юнги, выходя из-за широкой спины, предстаёт перед тварью лицом к лицу, смотря на неё со злобой и жуткой обидой. Только этого ему сейчас не хватало. Не хватало ещё, чтобы отец Викториан посчитал его порочным и потерял доверие. — Что ты вообще можешь обо мне знать?! Задавая самый глупый на свете вопрос — Чонгук знает о Юнги всё, — он исподлобья заглядывает в лицо священнику, смущённый до ужаса, и видит на нём лёгкую ухмылку: лишь левый уголок губ немного в ней тянется. Что он о нём сейчас думает? Как отреагировал в мыслях? Поверил ли он, простил ли за то, что грешен перед его богом, на которого Юнги плевать? Он знает, как церковь относится к геям. Он знает, как это прописано в библии, но разве стоит из-за каких-то неизвестно кем выдуманных слов ломать себе жизнь, проживая её совершенно не так, как хотелось бы? Стоит ли считать себя больным? Стоит ли вешать на себя клеймо грешника? Юнги не сделал ничего плохого. Юнги всего лишь не чувствует к женскому полу никакого влечения. И Чонгук знал об этом. Прекрасно знал, конечно же. — Я всё о вас знаю, — съедая Юнги тёмными глазами, клокочет безымянный демон, преображая сладкий чонгуков голос да неузнаваемости. — Знаю все ваши слабости, страхи и даже сексуальные предпочтения. От меня ничего не скрыть. Не скрыть твоего страха, Мин Юнги, не скрыть неуверенности в холодном взгляде Ким Тэхёна, который зовёт себя отцом Викторианом. Я знаю ваши истории. Я знаю ваше будущее. Оно безрадостное. Оно тёмное, страшное и холодное. Вы умрёте здесь, — тварь ехидно улыбается посиневшими губами, — а я буду плясать на ваших костях и загоню это прекрасное крепкое тело до смерти. Вы слабые. Слабые людишки, которым никогда не одолеть простые желания. Юнги не хочет верить в слова твари, но не получается. Юнги хочет верить в то, что священник поможет ему, но он стоит неподвижно, глядя куда-то внутрь Чонгука, и на его лице теперь никаких эмоций вообще: одна кожаная маска. Юнги теряется в четырёх горячих до ужаса стенах, словно в пугающем лабиринте из книг Дэшнера, и не может из них выбраться. Его унизили. Его растоптали. Его опустили в чужих глазах на самое тёмное дно. Но должен ли он слушаться? Должен ли считать себя виноватым и прятаться? Он, мать вашу, Мин Юнги. Он человек с эмоциональным спектром придорожного камушка. Он заботится только о близких и на члене вертел чужое мнение. Да что эта тварь и вправду знает о нём? Знает ли она, как ему дорог Чонгук? Знает ли она, как сильно он хочет его спасти? Знает ли она, что он готов был вытащить её из Чонгука даже собственными руками? Плевать на неё вообще. Пускай себе дальше злорадствует. Ей недолго осталось. Её тени будут развеяны. — Отрекаюсь от тебя, сатана, и всех дел твоих, — внезапно отвлекая от мыслей сильным, значимым голосом, басит отец Викториан, сжимая в руках церковные чётки, глядя на Чонгука в упор, раздражая его до сжатых зубов и тихого шипения. — Сочетаюсь с Тобою, Христе. — Вот как, значит? — с едкой усмешкой, поднимая температуру в комнате ещё на несколько градусов, рычит демон, подаваясь немного вперёд, выпячивая грудь. — Думаешь, сможешь противостоять мне? Думаешь, сможешь меня изгнать? Я могу предложить тебе свободу. Я могу вернуть тебе жизнь, которую забрал мой хозяин. Я могу вернуть тебе мать. Разве ты не хочешь этого? Разве ты не устал делать то, чего совсем не хочешь, Ким Тэхён? Разве ты готов отдать всю жизнь во служение «ему»? Ты ведь молод. Ещё есть время, чтобы начать всё заново. Ты можешь взять его, — кивает в сторону Юнги, в глазах которого плескается недоумение. — Он будет не против. Ты ему нравишься. Так ведь, хён? — возвращает внезапно мелодичный чонгуков голос, который в одну секунду вяжет узлы из позвоночника. Выкручивает в теле все кости. — Он красивый, не правда ли? У него холодная, острая, но мёртвая красота. Совсем в твоём вкусе. Как из красочных фантазий по ночам. Вы можете отсосать друг другу у меня на глазах, а я присоединюсь позже. Что вы об этом думаете? — Думаю, что тебе пора закрыть рот, — не придавая словам твари никакого значения, когда как Юнги рядом, кажется, удивлён не на шутку и пытается выплюнуть что-то в оправдание, отец Викториан поправляет намокший от пота чёрный воротник с колораткой и прикрывает глаза, протяжно выдыхая. Сосредотачиваясь. — Я столько ваших обещаний лживых выслушал, и все, как один, — банальные. Мать мне вернёшь? Устал от жизни священника? Хочу поддаться разврату? Чушь не неси. Я здесь, потому что ненавижу вас. Я здесь, чтобы искоренять грязь и отправлять её обратно в адскую бездну. Я здесь, чтобы поставить тебя на колени и заставить умолять. Тебе остаётся только наблюдать. Наблюдать и хвататься за тело мальчишки всеми конечностями, если хочешь задержаться здесь ещё хоть на пару минут, — закончив насмехаться над демоном, удивив своими словами Юнги даже больше, чем его недавно удивила тварь, священник снова берёт в руки библию и отворачивается от Чонгука. — Евангелие от Матфея. Шестая глава, строка девятая. Начнём, — призывая Юнги тоже открыть библию, священник расправляет широкие плечи, словно ангельские крылья, и готовится к самому главному. Юнги слушается. Юнги приходит в себя, отгоняет мысленно когтистые лапы и листает библию, искоса поглядывая на Ким Тэхёна. Он и вправду красив. И вправду величественен, статен и полностью во вкусе Юнги по всем параметрам, да только никакого значения это сейчас не имеет. Он не настолько слаб, чтобы поддаваться уговорам дьявола, даже если и хочется. Не настолько придурок, чтобы из-за собственных желаний прерывать обряд и позволить твари и дальше властвовать над Чонгуком. Хватит с него. Сейчас только они вдвоём против демона. Никаких лишних мыслей, никаких взглядов и бессмысленных слов. Пора от твари избавиться. Если, конечно, получится, но Юнги в экзорцисте почему-то не сомневается. — Отец наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё, да приидет царствие Твоё. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе, — в один голос, по команде, громко и чётко читают Юнги и священник молитву перед основным блюдом из изгнания. Чонгуку «Отче Наш» не нравится. Чонгук зубы скалит, понимая прекрасно, что одними словами никого из себя не выведет, руками дёргает в надежде порвать верёвки, оставляет на запястьях Чонгука ссадины всё кровавее и смотрит поверх них в окно, что-то нашёптывает. — Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, ибо Твоё есть Царство и сила и слава во веки, — продолжают читать всё настойчивей, а Юнги наконец полностью проясняет голову. Такое единство ему нравится. Так он не чувствует себя одиноким и в ком-то нуждающимся. А вот Чонгуку одиноко очень. Он раздувает ноздри, из которых льётся чёрная жижа, шепчет всё громче и лающим смехом взрывается, когда в окно со звонким треском стекла что-то врезается. Юнги резко съёживается и хочет обернуться на звук, но священник вдруг дёргает его за плечо, останавливает и головой ведёт, приказывая не делать глупостей. Всё идёт по плану. Всё так и задумано. Он не должен бояться. Не должен отвлекаться и открывать свою душу дьяволу. Скоро всё закончится. Скоро Чонгук снова улыбнётся ярко и совершенно искренне. — Аминь, — заканчивает за двоих священник, крестит Чонгука длинными перстами и откладывает библию, подходя к кровати впритык, снова облокачиваясь на неё ногой. Он смотрит на него со снисхождением; карие глаза наполняются силой и величием. Подавляя, напирая сильнее, ближе, полностью прижимая к грязным простыням, отец Викториан расстёгивает спокойно манжеты чёрной рубашки и закатывает рукава, обнажая смуглые предплечья. Он берёт с тумбочки серебряное распятие, протягивая его Юнги, сжимает во второй руке чёрные чётки и внезапно седлает чонгуковы бёдра, кладя левую ладонь ему на голову, второй прижимая крепко за плечо к постели, чтобы не вырвался. Юнги не понимает ничего, глядит растерянно и осознаёт, что вот так — сидя на Чонгуке — священник ему даже больше нравится. Вот так — с закатанными рукавами — он горяч до невозможного. Одёргивая себя, ругая за секундное помешательство, он трясёт головой и старается во все глаза наблюдать за тем, что происходит далее. — Привожу тебя, злейший дух, к присяге всемогущему Богу, — ни чуть не дрогнувшим голосом переходит отец Викториан к самому главному. — Назови имя своё. Господом Богом приказываю. — Приказываешь? — тут же облизывается тварь, смотря на экзорциста из-под свалянной чёлки. — А ты не робкого десятка, малыш Тэхён. Крепкий такой, отлично сложенный. Мы можем покончить с этим и устроить замечательную ночь содомии, — сально подмигивая, Чонгук начинает двигать бёдрами под священником, а его член в джинсах наливается кровью словно по приказу и упирается в подтянутый зад, но экзорцист даже не обращает на него внимания. — Назови себя! — напирает отец Викториан, поворачивая к Юнги голову, отрывисто кивая на распятие. Он подзывает его без слов, а Юнги понимает всё, падает на колени перед кроватью и протягивает крест к заинтересованному в происходящем демону, сжимая его до побелевших костяшек. — Назови свою цель и зачем захватил тело Чон Чонгука. Зачем его мучаешь? — Зачем? — косясь на распятие, Чонгук скрежещет металлическим тоном. — А ты не пробовал, священничек, спросить у этого идиота? — отрывает взгляд от креста, переводя его на Юнги, и эти глаза, совсем чёрные, заставляют сглотнуть шумно и замереть в ожидании. — Да ведь просто всё. Настолько просто, что мне жалко вас. Думаешь, он не хотел этого? Думаешь, не впустил меня сам? Думаешь, сопротивлялся и умолял оставить его? Ошибаешься. Он сам пришёл и попросил помочь. — Помочь? — Юнги совсем не понимает, что тварь имеет в виду. Чонгук не мог так поступить. Не мог сам согласиться быть одержимым демоном. — О чём ты говоришь? — Ты такой слепой тупица, — демон переводит взгляд с Юнги на отца Викториана и снова облизывается. Священник, кажется, ему тоже нравится, и он совсем не против, чтобы тот сидел на нём. — Чонгук уже долгое время не знал, как справиться со своими чувствами. Он хотел быть с тобой, ублюдком, не видящим ничего дальше собственного носа, но не хотел быть в глазах других неправильным. Он погряз во тьме и запутался, а я пришёл распутать клубок как раз вовремя. Помнишь же, — обращается к Юнги, совсем не желая видеть в его руках распятие, под которым разговорился, как податливая дева, — как он пытался соблазнить тебя, а ты отстранил его? И всё из-за этого. Мы здесь из-за того, что он хотел тебя. Невинное желание, но для него повод вскрыться в ванной из-за непонимания. И ты после этого думаешь, что имеешь право спасать его? Думаешь, что ничего не изменится, и вы всё так же будете играть в друзей? Наивное человеческое отродье. Ваш хвалёный бог сделал вас такими жалкими. Юнги ему не верит. Юнги отводит взгляд в пол, уходит в мысли и игнорирует противное пощипывание в носу. Этого не может быть. Чонгук не мог чувствовать к нему ничего подобного. Да, они жили вместе, да, они были близки достаточно, чтобы считать друг друга братьями, но никогда Чонгук не смотрел на него так, как смотрел бы не на брата, а на любимого парня. Они иногда дурачились, когда у Юнги было игривое настроение, иногда говорили по душам и рассказывали друг другу то, что от других надёжно прятали. Чонгук рассказывал, как ему было сложно с запойными родителями, а Юнги признался однажды, что отличается от него ориентацией. Чонгук тогда брови поднял в удивлении, приоткрыл алые губы и хотел сказать что-то, но осёкся на полуслове и посмеялся просто. Посмеялся мягко, совсем не осуждающе. Не изменилось тогда отношение, не изменились игры эти и перекидывания подушками. Не изменились иногда посиделки с курочкой и пивом, не изменились откровения. Юнги было удобно с Чонгуком, а Чонгук не подавал никаких признаков влюблённости. В какой же момент? В какой момент он увидел в нём не близкого друга, а кого-то намного большего? В какой момент он запутался в мыслях и пошёл не к нему, а к какому-то демону? «Какого чёрта, Чон Чонгук, ты наделал вообще?» — мысль бьётся в голове загнанной птахой, царапает череп маленькими коготками, клювом бьёт стенки и хочет выбраться наружу. Юнги бы тоже так. Ему бы тоже вылететь за пределы, чтобы не чувствовать себя сейчас таким отвратительным ублюдком. И вправду он виноват? И вправду из-за него Чонгук теперь не Чонгук совсем? Утопая в самобичевании, уходя на дно медленно, как зимой под лёд, Юнги рвёт мысленно от себя куски гниющего мяса и скармливает его сожалению. Не замечая, даже не осознавая, он откладывает на тумбу распятие и достаёт из кармана драных джинсов пачку Marlboro, вытягивает зажигалку и чиркает долго, пока не понимает, что газ давно кончился. Вспомнив, что у отца Викториана есть в пиджаке ещё одна, он идёт в угол душной комнаты и рыщет в чужих карманах, облегчённо пуская по горлу едкий дым. Ему это необходимо. Необходимо, иначе развалится на куски. Иначе перестанет быть Мин Юнги и просто растворится в воздухе за ненадобностью. Выдыхая протяжно, смотря через серый туман, как старая жизнь рассыпается в пыль, он улыбается бездне и ждёт, пока бездна улыбнётся ему в ответ, глубоко затягиваясь. — Назови имя своё! — игнорируя погружённого в себя Юнги, вопрошает отец Викториан и хватает распятие, прикладывая к чонгукову лбу. Чонгук взрыкивает оглушающе. Чонгук кричит, бьётся под священником в агонии и пытается его скинуть, но тщетные попытки заканчиваются внезапным звуком разбившейся лампочки, когда нечеловеческий крик переходит в ультразвук и заставляет Юнги упасть на колени и беспомощно закрыть уши, уронив недокуренную сигарету на пол. Свет гаснет, оставляя после себя только колышущиеся языки пламени церковных свечей, а острые осколки разлетаются по комнате, со звоном падают на паркет и, кажется, даже Юнги ранят, но он ничего не чувствует, безвольно наблюдая, как Чонгук от боли мечется, а отец Викториан и не думает креста убрать. По чонгукову лбу в венах разливается чёрная кровь, а смрад зловонный, исходящий из-под распятия, настолько отвратителен, что хочется расстаться с завтраком, который, кажется, был целую вечность назад. — Я… — хочет что-то сказать тварь внутри Чонгука и пытается вдохнуть, но крест забирает все силы и жжёт чужую плоть, причиняя ей ни с чем не сравнимую боль. Священник видит это и отстраняется, но распятие далеко не убирает, лишь на пару сантиметров в сторону. — Я тот, кто помогает господину Белиалу подводить души чистые к пропасти. Я тот, кто приходит к слабым и страждущим, делая их сильнее, утоляя их нижайшие желания. Я тот, кто даёт наслаждение, тот, кто сеет порок и в разврате купается. — Филотанус, — заключает отец Викториан для него очевидное и переводит дух, вставая с Чонгука и стряхивая осколки лампочки с густых волос. — От хозяина своего отбился, значит. Ничего, скоро ты с ним встретишься. — Ты меня отсюда не выгонишь, пока Чон Чонгук не захочет, — дыша тяжело, рычит демон своим громоподобным голосом и сплёвывает кровавую слюну в бок, — а ему на себя давно наплевать уже. С того самого дня, когда я сломал его ненаглядному парочку рёбер. Забавные они, люди эти. Хрупкие такие, совсем ненадёжные. Можно сломать каждую косточку, можно выпить всю кровь, можно съесть сердце и пустить внутренности на корм адским псам. Только в качестве забавы и годятся. — Люцифер ничему хорошему вас не научил, — наклоняясь к Юнги, священник берёт его аккуратно за плечо и тянет на себя, поднимая на ноги. Ставит на пол, как послушную куколку, оглядывает с ног до головы, замечает небольшую рану на щеке и утирает кровь большим пальцем, легонько его встряхивает. — Я же говорил, что просто не будет. Говорил, что ожидать можно чего угодно. Говорил, что нужно быть сильным и игнорировать все провокации. Вы слышите меня, Мин Юнги? Вы знаете, что должны делать? — спрашивает мягко очень, и этот контраст кажется обжигающим. Юнги не знает. Юнги смотрит сквозь отца Викториана и не видит ничего. Он виноват. Он заслуживает умереть на этом самом месте и больше никогда не видеть яркого света. Чонгук страдает из-за него. Чонгук сожалеет. Чонгук не хотел причинять ему боль, но тварь внутри, паразит этот, играет по своим правилам. Он оскверняет его. Он делает из него чудовище, заставляет проходить через ад, боль и страдания. Заслуживает ли этого Чонгук за свой необдуманный поступок? Заслуживает ли демона внутри, который медленно убивает его душу? Должен ли Юнги опустить руки только из-за того, что не догадывался ни о чём? Должен ли корить себя настолько за то, что не может совсем ничем помочь? Есть же что-то. Есть же хоть что-нибудь. Он обязан. Он должен. Должен хотя бы попытаться. — Чонгук-а, — наклоняясь к чонгукову лицу, убирая от себя ладонь священника, Юнги берёт его двумя руками за щёки, покрытые гнойными язвами, и заглядывает в глаза. Ищет Чонгука. Ищет угол, в котором он прячется. Ищет долго, находит, улыбается искренне, переступая через себя, и уверяет его хриплым, давно прокуренным голосом: — я не осуждаю тебя. Я знаю, почему ты это сделал. Я знаю, что ты не хотел причинять мне зла. Я всё знаю, Чонгук-и. Ты не должен винить себя. Ты не должен прятаться. Я здесь. Я жду тебя. Вернись ко мне. Вернись, пожалуйста. Всё будет так, как прежде. Ничего не изменится. — Поцелуешь меня? — издевается демон, не давая Чонгуку прав на своё тело, подаваясь чуть вперёд, почти касаясь синими губами губ Юнги. — Нет? — разочарованно вздыхает, когда Юнги резко отстраняется и врезается спиной в отца Викториана. — Никакого веселья. Одно уныние. — Сейчас тебе будет весело, подожди, — вытирая пот с шеи, священник отодвигает Юнги в сторону, снова берёт в руки библию, открывает нужную ему страницу и твёрдо просит у бога о помощи: — Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною. Возьми щит и латы и восстань на помощь мне. Обнажи меч и прегради путь преследующим меня. Скажи душе моей: «Я – спасение твое!» Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей. Да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло. Да будут они, как прах пред лицем ветра, и Ангел Господень да прогоняет их. Температура в комнате становится совсем невыносимой: пересыхает в горле и глаза слезятся от жара, пробирающего до костей. Юнги кажется, что кожа под одеждой тлеет и слезает с мяса, отходит огромными кусками. Юнги дышит с трудом, глаза прикрывает и скидывает на пол клетчатую рубашку, оставаясь в полностью мокрой чёрной футболке. Твари нравится. Тварь извивается, хохочет над ними и томительно закусывает губу. Её всё устраивает, но отец Викториан даже не думает отступать, продолжая доводить её до нужной кондиции: — Да будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень да преследует их, ибо они без вины скрыли для меня яму — сеть свою, без вины выкопали ее для души моей. Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл, да уловит его самого; да впадет в неё на погибель. А моя душа будет радоваться о Господе, будет веселиться о спасении от Него, — раскатисто заканчивает псалм и окропляет Чонгука святой водой, накладывая крёстное знамение. Чонгук веселится, беснуется. Чонгук переходит на оскорбления, пытается поддеть, поймать и эмоции вытянуть. Ему сложно уже держать хорошую мину при плохой игре, но он старается не подавать вида и властвовать над ситуацией. Священнику плевать вообще. Он прочищает горло, дышит прерывисто из-за жара и переводит взгляд на Юнги, проверяя, в порядке ли он. — Княже преславный воинств небесных, святой архангел Михаил, защити нас в бою и в брани нашей против начальств и против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Приди на помощь людям, Богом бессмертными сотворенным, и по подобию Его соделанным, и ценою великою искупленным от владычества диавольского, — читает монотонно молитву к Архангелу Михаилу и наблюдает, как Чонгук — не Чонгук совсем — мечется по простыням. — Враг древний, человекоубийца, премного превознесся. Преобразился в ангела света, со всем сонмом духов злобных повсюду рыщет и на землю вторгается, и в ней порушает имя Бога и Христа Его, души же, к венцу славы вечной уготованные, в жертву кладет и погибели вечной обрекает. У Юнги кружится голова. Юнги пошатывается, закатывает глаза и почти прощается с сознанием, но отец Викториан отвлекается на секунду и вкладывает в его руки распятие, заставляет крепко держать, сам сжимает его дрожащие пальцы горячей ладонью. Становится лучше. Становится не так жарко, но от одного взгляда на Чонгука снова хочется упасть в обморок. Там не Чонгук уже. Там что-то страшное и совсем нереальное. Оно смотрит на Юнги глазами-бусинами, налитыми кровью, предстаёт перед ним во всей красе и шерстистыми лапами сжимает чонгукову шею. Ухмыляется. Юнги хочет оттащить его. Юнги поддаётся вперёд, но останавливается, когда священник продолжает читать и накладывать один за одним крёстное знамение. — Умоли Бога мира сокрушить сатану под ногами нашими, да не может боле держать людей в плену и оскорблять Церковь. Принеси молитвы наши пред взор Всевышнего, да быстро нагонит нас милосердие Господа, и да обуздаешь ты дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и да низвергнешь его, скованного, в бездну, дабы не прельщал уже народы, — поднимая руку Юнги с распятием, экзорцист выставляет её перед лицом Чонгука и заставляет демона внутри изрыгать проклятия и кипеть в собственном котле, скуля и порыкивая от боли. — Воззрите на Крест Господень, бегите, тьмы врагов. Да снизойдет милость Твоя, Господи, на нас, как мы на Тебя уповаем. Господи, услышь молитву мою, и вопль мой да придет к Тебе, — заканчивает отец Викториан и снова окропляет Чонгука святой водой, а тот злится и плюёт в него склизкой жижей, пытается вырваться. — Не услышит, — не своим голосом скрежещет Чонгук, а его бросает по постели в разные стороны. — Он тебя не услышит, грязный ты выродок! Не услышит, как твою мамочку, когда она молила о помощи. Не услышит, как тебя, когда ты в слезах бежал просить спасти её в ближайшую церковь. Все вы сдохните. Все до единого. Мы найдём каждого из вас. Найдём и выпотрошим! Чонгук свирепствует. Чонгук рычит, кричит и царапает простыни. Он мечется, как в клетке под разрядами, сыпет угрозами и насмехается над богом. Юнги становится страшно. Страшно не столько из-за того, что перед ним происходит нечто необъяснимое, а страшно за синяки и ссадины на чонгуковом теле, которых становится всё больше. Он бросает обеспокоенный взгляд на стоящего рядом с идеальной осанкой священника, полностью доверяет ему жизнь друга и лишь об одном просит. Просит, чтобы он не убил его. Просит, чтобы обряд экзорцизма закончился благополучно. Слыша странные звуки, он оборачивается к окну и видит, как плед раздувается от ветра, да только ветру неоткуда взяться. Смотрит на стены и видит, как обои от них отходят, а под ними кишат трупные черви, падают на пол. Смотрит на священника и видит, как он захлопывает библию и идёт к нему, облизывая пухловатые губы. Смотрит и видит, как он протягивает к нему длинные пальцы, касается подушечками скул и к острой линии подбородка ведёт, прикрывая глаза с длинными ресницами. Смотрит и видит, как он склоняет голову и приближается для горького поцелуя, вот только Юнги сомневается в собственной адекватности. Он зажмуривается, вспоминает все известные ему молитвы и крепко сжимает распятие, избавляясь от галлюцинаций, не желая им подчиняться. — Пришло время, демон, покинуть душу дитя божьего, — подготавливаясь к последнему шагу, отец Викториан собирается с духом, поднимает край чёрно-белой епитрахили и приближается к Чонгуку, накладывая часть облачения ему на голову. Устроившись удобно, так, что демон не сможет задеть его, он закрывает глаза и вспоминает самую главную молитву: — Изгоняем тебя, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская, всякий посягатель адский враждебный, всякий легион, всякое собрание и секта диавольская, именем и добродетелью Господа нашего Иисуса Христа, — накладывает второй рукой крёстное знамение, — искоренись и беги от Церкви Божией, от душ по образу Божию сотворенных и драгоценною кровию Агнца искупленных. В комнате резко становится холодно, а рёв демона внутри Чонгука, кажется, разносится по всему городу. Молитва экзорцизма по вкусу ему не приходится. Он сжимает зубы, бьёт ногами по постели и альпинистские верёвки пытается рвать со страшной силой, чтобы вцепиться в широкую смуглую шею священника и выдрать из неё огромный кусок, напиться сладкой кровью. Его всего трясёт, подкидывает над матрасом, а крупная дрожь ощущается по всей комнате: дребезжит окно, а за ним вторят демону невидимые вороны, кидаясь в стекло, по его прихоти желая всем присутствующим выклевать глаза. — Повелевает тебе Бог всевышний, — продолжает отец Викториан, крепко прижимая к голове беснующегося епитрахилью, поднося крест на чётках к лицу, — коему доныне уравняться желаешь в великой своей гордыне. Который всех людей хочет спасти и привести к познанию истины. Повелевает тебе Бог Отец, — накладывает крёстное знамение, а Чонгук захлёбывается чёрной жижей, — повелевает тебе Бог Сын, повелевает тебе Бог Дух Святой. Повелевает тебе величие Христа, вечного Бога Слова воплощенного, который ради спасения рода нашего, завистью твоею падшего, смирил Себя и был послушен даже до смерти. Который Церковь Свою поставил на камне крепком и обетовал, что врата ада не одолеют Ее, ибо Сам с Нею пребудет до скончания века. Повелевает тебе таинство Креста и всех тайн веры христианской благородство. Нарастает гул: словно из самого центра земли. Бушуя по маленькой сумрачной комнате неизвестно откуда взявшийся ветер порывами заставляет Юнги двинуться с места, подойти с другой стороны кровати и схватиться за металлическое изголовье. Едкие голоса, вместе с ветром вторгшиеся в дом, шепчут ему непристойности, обволакивают, приказывают развязать Чонгука и убить священника, но Юнги их не слушает. Он упорно гонит от себя наваждение, выставляет распятие и молится про себя. Он не боится уже. Ему не страшно больше. Юнги закалился в собственной крови, которая сейчас на руках священника, и смотрит только на него, смотрит, как он борется с демоном: его чёлка, падающая на глаза, мокрая вся, как и чёрная рубашка, капли пота с точёного подбородка падают на грудь Чонгука, прожигают футболку, словно внутри отца Викториана святая вода, и заставляют тварь верещать всё яростнее. Чуть потрескавшиеся губы смазываются слюной с языка и снова наносят Чонгуку удар болезненными словами: — Посему тебя, змий проклятый и легион дьявольский, заклинаем Богом Живым, — силой наполненным голосом читает дальше и крест с чёток прикладывает поверх епитрахили, надавливая на затылок Чонгука двумя руками, отрывая одну лишь ради крёстного знамения, — Богом истинным, Богом святым, Богом, который так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную: прекрати обманывать людей и изливать на них яд вечного проклятия; перестань вредить Церкви и свободу Ее облагать оковами. Изыди, сатана, измыслитель и хозяин всякой лжи, враг спасения человеческого! — повышает голос и сам переходит на крик, а Чонгук внезапно слишком сильно дёргается. Дёргается, кричит громко в агонии настолько, что штукатурка сыпется с потолка и кажется, будто даже трещины идут по фасаду дома с пугающим хрустом. Кричит, рвёт верёвку на правой руке и резко впечатывает кулак в лицо экзорциста, оставляя на его немного впалой щеке кровавую ссадину, сбрасывая с себя одним движением: так, что священник натыкается лбом на угол тумбочки. Рыча, шипя, изрыгая оскорбления, он тянется к верёвке на левой руке и бросается в сторону, когда Юнги оправляется от шока и быстро реагирует, прыгая на него сверху и прикладывая к голове распятие. Чонгук мечется под ним, пытается высвободится, но Юнги перекладывает распятие меж открытых ключиц и хватается за его запястья, с невероятным усилием прижимая их к грязным простыням. — Ну же, заканчивайте! — кричит Юнги отцу Викториану и разворачивает к нему голову, зная прекрасно, что не выдержит и пары секунд против этой твари. — Быстрее! Юнги кажется, что он сходит сейчас с ума. Юнги кажется, что священник, поднимающийся на ноги, буквально лучшее, что он видел когда-нибудь в своей жизни. Он смотрит на его божественное лицо, залитое кровью, смотрит на густую чёлку, с которой на рубашку и пол капает красное, смотрит, как играют желваки на скулах от подавляемой злости, и понимает, что всё, конец ему. Понимает, что думать сейчас ни о чём другом не может. Понимает, что повержен полностью. Понимает, что идиот, придурок, глупое животное, но Ким Тэхён этот — самое настоящее произведение искусства с картины Сотворение Адама Микеланджело. Под ним демон заходится истерикой, клокочет ему в ухо, брызгает ядовитой слюной, но он не может оторвать от священника взгляда, не может перестать пялиться откровенно темнеющими глазами. Он для него отдушина сейчас. Он для него единственное связующее звено с реальностью. Он, высокий, крепко сложенный с мощными руками и длинными пальцами, в которых сжимает церковные чётки, сейчас для Юнги целый мир, которого больше не существует за пределами комнаты, по стенам которой течёт чёрная жижа. И он удержит Чонгука. Обязательно. — Освободи место Христу, в Котором не найдешь ты ничего тобою сделанного; освободи место Церкви Единой, Святой, Вселенской и Апостольской, Христом же ценою Крови Его приобретенной. Склонись под всемогущей Десницею Божией; трепещи и беги, когда призываем мы святое и страшное имя Иисусово, от коего ад содрогается, — оправляясь от удара, отец Викториан склоняется над беснующимся демоном — с его лба под рубашку катятся капли крови — и снова прикладывает чётки к Чонгуку, закрывая глаза, отдаваясь своему делу полностью. Читая уверенно, без боязни за свою жизнь, он чеканит слова серебряными пулями в самое демонское сердце, останавливается, чтобы перекрестить, и вкрадчиво продолжает: — Ибо нет иного Бога, кроме Тебя, и не может быть иного, ибо Ты еси Создатель видимого всего и невидимого, и царствию Твоему не будет конца: смиренно пред величием славы Твоей молим, да благоволишь освободить нас властию Своею от всяческого обладания духов адских, от козней их, от обманов и нечестия и сохранить нас целыми и невредимыми. Через Христа, Господа нашего. Аминь. — Вам не изгнать меня, жалкие отродья! — хрипит демон, отхаркивая кровь в лицо Юнги. — Я не поддамся. Я останусь здесь и намотаю ваши кишки на шею вместо украшения! Юнги сложно демона удерживать. Он сжимает зубы, собирает в себе — хрупком, худом совсем — все силы и жмёт его к матрасу сильнее, чувствует, как загнано бьётся внутри чонгуково сердце, проглатывает непрошеные слёзы. Зачем он поступил с ним так? Зачем отдал себя дьяволу на растерзание? Зачем хотел быть с ним и даже не сказал ничего? Юнги не понимает совсем, но, наверное, где-то в глубине души находит этому объяснение. Чонгук братик его глупенький. Чонгук просто ребёнок, с которым посчастливилось встретиться на сложной дороге жизни и обменяться историями. Он заботился о нём, когда Юнги забывал о себе, выводил на прогулки вместе с псом, когда слишком много засиживался дома и шутил всегда, пытаясь поднять настроение, даже если эти шутки были очень нелепыми и глупыми. И ради этого, ради воспоминаний, жгущих солью закрытые глаза, он справится. Они справятся. — От козней диавола избавь нас, Господи. Дабы дал Ты Церкви Своей служить Тебе в свободе, молим Тебя, услышь нас, — вопрошает к богу отец Викториан, напирая на демона сильнее, и хватает сосуд со святой водой с тумбочки, заливая половину в открытый чонгуков рот. — Дабы благоволил Ты сокрушить врагов Церкви Своей, молим Тебя, услышь нас! Чонгук воет во всю глотку, бьёт ногами по постели сильнее, ломая под матрасом деревянное основание, и неожиданно выгибается, неестественно хрипит и поднимается над кроватью в воздух. Юнги паникует, смотрит на отца Викториана испуганным взглядом, а тот дёргает его на себя и ловит на широкую грудь, когда Юнги чуть с грохотом на пол не валится. Он приобнимет его за плечи, одной подавляющей аурой передаёт каплю спокойствия и отстраняет от себя, чтобы Юнги мог встать рядом и наблюдать за ним. Чуть-чуть совсем. Немного осталось до победы над дьяволом. — Покинь душу дитя этого, — поднимая вверх упавшее следом за Юнги распятие, экзорцист смотрит на Чонгука взглядом, горящим тысячей солнц, и добивает точечно в голову. — Приказываю во имя Отца и Сына, изыди, — напористым тоном, а дверь в комнату с грохотом распахивается, ударяется о стену и срывается с петель. — Приказываю именем Господа Бога, изыди! — вкручивает приказ в чонгукову голову и заставляет демона его бояться. — Силы Иисуса изгоняют тебя! — кричит, когда ветер подхватывает пропитанные кровью волосы, а чёрная жижа течёт под подошву начищенных ботинок и отвратительно булькает. Чонгук больше не кричит, не мечется. Чонгук парит над кроватью, с лёгкостью разорвав все верёвки, пытается что-то сказать, но в горле только клокочет, мешает пройти голосу. Он содрогается всеми мышцами, словно хочет нечто из себя выплюнуть, трясётся и руки опускает безжизненными плетьми вниз, а вокруг него вьётся тьма, исходит из тела, покидает его. — Прова… ливай, — едва различимый, но родной голос Чонгука доносится до Юнги сквозь завывания ветра в комнате, и он подходит ближе, берёт его за руку, оглядываясь на священника, находя в его глазах одобрение. — Я сказал… отвали! — кричит из последних сил. Сопротивляется. Кричит громко, оглушающе, а окно в трещинах хрустит и взрывается, забрызгивая острыми осколкам комнату. Кричит так, что отца Викториана отбрасывает в сторону, и он ударяется о подоконник затылком. Кричит так, что неизвестная сила тащит Юнги в стену и швыряет в неё настолько безжалостно, что ему кажется, будто все кости разом крошатся и превращаются в пыль. Он чувствует обжигающую боль, кровь, текущую по скулам, но смотрит на Чонгука и видит, пытаясь совладать в уходящим прочь сознанием, как он изрыгает из себя сгусток жижи размером с наворожённого и падает с грохотом обратно на кровать. Юнги облегчённо выдыхает, переводит тусклый взгляд на священника и мысленно благодарен ненавистному богу за то, что он послал ему такого сильного человека. Благодарен за то, что все живы, хотя в себе не уверен совсем. Благодарен за то, что Чонгук справился и дышит размеренно, но больше всего благодарен за открывшего глаза Ким Тэхёна — отца Викториана. Всё закончилось. Всё и вправду закончилось. Длинная ночь подошла к концу, и теперь Юнги может немного отдохнуть. Может достать сигарету из кармана драных джинсов, зажать фильтр меж сухих губ и даже зажигалку найти, которую так и не положил обратно в карман чёрного пиджака. Он подкуривает дрожащей рукой, блаженно затягивается, пускает клубы дыма и расслабленно прикрывает глаза, уходя в сладкую тьму. Позволяет себе наконец потерять сознание.***
— Мин Юнги! — зовёт его кто-то низким бархатным голосом. — Мин Юнги, придите в себя, пожалуйста! Юнги знает этот голос. Юнги его беспрекословно слушается. Юнги открывает один глаз с трудом, жмурясь от яркого света ламп на потолке, ищет источник голоса и первое, что видит после долгого сна — точёное смуглое лицо с пластырем на щеке, прекрасно зная его хозяина. Ким Тэхён почему-то беспокоится за него. Ким Тэхён навлёк на себя проклятие.