You're my obsession, My fetish, my religion, My confusion, my confession. The one I want tonight.
Cinema Bizarre — My Obsession
Если у Юнги спросить, как он докатился до жизни такой, ответ на этот вопрос будет только один. Он расплывчатый, но конкретный. Он одновременно объясняет всё и не объясняет ничего. Он, на самом деле, не имеет никакого смысла, но для Юнги в этом ответе смысла столько, сколько он ещё никогда не видел за всю недолгую жизнь. Он нашёл ответ на этот вопрос неожиданно, когда почему-то сводило в сладких судорогах низ живота, пока Юнги смотрел на него и внимал, внимал, внимал, после стирая ладони в страшном грехе, но он сильнее всякого греха. Он и сам грех. Грех, заставивший Юнги полностью обратиться в свою веру, для которой не было названия. Она была безлика, но всеобъемлюща. Она захватила разум штурмом и посадила в тесную шипастую клетку, в которой ржавые шипы, раздирающие тело, — невозможность слышать его сильный властный голос. Невозможность восхищаться его статным, до безумия горячим телом. Невозможность наслаждаться холодной красотой его точёного лица, пропитываясь величественной, подавляющей аурой. Его бог сотворил из него невозможное. Его бог сделал из него бога для другого человека. Бога для Юнги.И имя этому богу Отец Викториан. Имя ему — Ким Тэхён.
Когда Юнги пришёл в себя в больнице год назад, он слабо помнил, что произошло в тот судьбоносный день. Нет, он не потерял память, нет, он не захотел обо всём забыть, в тщетной попытке стараясь не травмировать психику ещё сильнее, нет, он не собирался отрицать существование того, что люди обычно зовут сверхъестественным. Он просто… Просто был с головой поглощён другим. Вытеснил из головы всё. Вымел, как ненужный мусор, оставив лишь самое жизненно важное: он видел перед собой только одного человека, и этот человек по независящим от Юнги причинам стал для него единственной причиной наполнять лёгкие ядовитым кислородом, хотя раньше она была совершенно другой, но раньше — сейчас инородный мир, к которому очнувшийся от долгого кошмара Мин Юнги не имеет никакого отношения. К Чон Чонгуку и тому, как он извивался на пропитанной черной жижей постели, скалясь злобным цепным псом, он тоже теперь отношения не имеет. Прощаться с ним было не сложно, хоть и казалось, словно от души отрывают сочащийся кровью кусок мяса. Не сложно было донести, что Юнги не имеет к нему никаких претензий после всех больных слов, сказанных той мерзкой тварью. Не сложно было сказать, что не имеет к нему чувств и не может быть с ним, что понимает, что он чувствовал и как стал одержимым, что больше не сможет быть для него другом, ведь такое не забывается. Чонгуку было больно и плохо. Чонгук много извинялся, закрылся в себе и горько сожалел о содеянном, забаррикадировавшись в своём разуме, и Юнги не стал мешать ему переваривать произошедшее, облегчив его тяжкую ношу лишь тем, что ни в чём его не винит. Он и вправду был ни в чём не виноват. Не виноват в том, что чувствовал к Юнги, не виноват в том, что поддался искушению демона, не виноват в том, что позволил той твари захватить своё тело. На всё воля — божья — обстоятельств. Какое из них сделало «одержимым» Юнги — он понятия не имеет, но это вышло чем-то само собой разумеющимся. Словно так было всегда. Словно Юнги и жил до этого момента лишь для того, чтобы обрести веру. Не ту веру, о которой говорят набожные, не ту веру, что заставляет отказаться от нормальной жизни, запугав последователей небесной карой за непослушание, но веру в одного единственного сияющего осязаемой властью и силой, к сожалению, видевшего в Юнги лишь очередную овечку из большой паствы. Лишь ещё одного глубоко травмированного, пытающегося найти спасение в божьем доме от страшных демонов. И Юнги нашёл его — своё спасение. Нашёл в совсем другом боге. В боге, для религии которого не было названия, но он готов был даже совершить в его честь крестный ход, славя и разнося молву о величии, но тогда случилось бы страшное. Тогда его пришлось бы делить с другими страждущими, а делиться Ким Тэхёном Юнги не хотел ни с кем. Он для него только. Его хочется спрятать ото всех грешников и писать с него иконы в полный рост, по ночам вознося не молитвы, а друг друга на пик удовольствия. Когда он впервые ступил за порог собора Мёндон, Юнги едва ли понимал, почему вообще за ним стоит, почему пришёл и почему так жаждал увидеть его. Знал лишь, что тянуло туда с невероятной силой, знал, что тянуло не к искуплению, не к исповедям и проповедям, и даже не к месту, в котором мог чувствовать себя защищенным, а к одному слишком занебесному священнику, укравшему его душу: безумно тянуло посмотреть на него, утонуть в его безразличном холодном взгляде, захлебнуться в ласкающем слух низком голосе. Юнги чах без него. Юнги не находил себе места с того самого момента, как открыл глаза в больнице после невероятных событий, в которые до сих пор слабо верилось, но самый невероятным в той ситуации был далеко не демон, пустивший корни внутри Чонгука. Самым невероятным был не от мира сего экзорцист с невозможными руками, держать библию в которых — преступление. Ему идёт — Юнги не спорит, ведь это самая горячая фантазия, — но хотелось бы, чтобы держал он в них что-то другое, и это другое твёрдо и постыдно стояло и ныло, когда он зачитывал очередную не имеющую никакого смысла для Юнги молитву перед внимающими. Отца Викториана всегда слушали с благоговением. Всегда слушали с раскрытыми ртами, не отводя от него глаз, а кто-то даже жадно раздевал его взглядом, и этот кто-то был не Юнги хотя бы ради приличия: от этого почему-то становилось неуютно, словно покушались на святое. Покушались на святыню. На самое драгоценное. Юнги, впрочем, и сам безгрешен не был, ходя по тонкому льду диссонанса, боясь провалиться и захлебнуться постыдным вожделением. Он понимал, что перед ним священник, понимал, что он целиком и полностью принадлежит богу, в которого верит безоговорочно, понимал, что не имеет никакого морального и этического права представлять его в этом чёртовом слишком соблазнительном приталенном костюме в своей постели, медленно снимающим с воротника облегающей статное тело черной рубашки колоратку, но ничего не мог с этим поделать, задыхаясь от жара, разливающегося лавой по внутренностям. Понимал, насколько грязны его помыслы, знал, что если выдаст себя — Отец Викториан знает, что Юнги гей — Чонгук об этом позаботился, — больше никогда не сможет сидеть в первом ряду молельного зала, фанатично внимая каждому слову с его слишком соблазнительных губ, но каждую ночь предавался разврату с фантазией, с досадой понимая, что никогда, никогда не сможет реализовать грязные желания в реальности: отец Викториан отдал себя другому. Тому, на кого Юнги всегда смотрел с отвращением, тому, кого сейчас ненавидит больше, чем того мерзкого демона, потому что бог не заслуживает Ким Тэхёна, а Тэхён не заслуживает отдать всю жизнь ему во служение, ведь у него могло быть столько возможностей, начиная от карьеры в модельном бизнесе, заканчивая музыкальной индустрией или актёрским поприщем. Могло быть бесконечно успешное будущее, но вместо купания в любви, деньгах и разврате он уверенно стоит за церковной кафедрой и благословляет безнадёжных грешников, живущих лучшей жизнью, которой он иногда завидует в моменты слабости. Юнги это знает точно. Юнги знает об Отце Викториане всё. Это началось после выписки. После выписки из больницы Юнги в абсолютной прострации пытался собрать по кускам прежнюю жизнь, развалившуюся из-за чёртовой адской твари, и постоянно в мыслях без особой причины всё чаще и чаще возвращался к горячему, как ад, священнику, который так любезно по неизвестным причинам оплатил без права на отказ лечение и помог добраться до дома на вовсе не скромной церковной машине, хотя его об этом совсем не просили. Он выглядел за рулём всё так же величественно надменно — просто невообразимо порочно, — и казалось, будто люди его не волнуют вовсе, будто всё, что ему нужно, — эфемерный подонок с синих небес, но он любил их: Юнги видел это в его тёмных глазах, встретившись с ними всего на мгновение. Он не осуждал Юнги, не смотрел на него с отвращением. Он вкрадчиво и спокойно рассказывал о рае и преисподней, объяснял, почему не стоит поддаваться уловкам дьявола, предостерегал без навязываний и настойчиво просил приглядеть за всё ещё валяющимся на больничной койке Чонгуком, ведь после изгнания его душа была уязвима для других демонов. И Юнги его послушал, конечно же, вняв каждому слову, вот только Чонгук не нуждался в Юнги, стыдясь произошедшего. Чонгук нуждался сам в себе, и Юнги не стал ему мешать: лишь приносил фрукты и напитки временами, не загоняя его в угол бессмысленными вопросами, приходя в больницу только потому, что так было правильно. А потом Чонгук вернулся обратно в квартиру, но не смог зайти в свою комнату: она казалась ему местом злостного преступления, местом, в котором он потерял гордость и лицо перед человеком, которого тайно любил, перед человеком, который увидел все его сочащиеся гноем внутренности. Он не смог там жить, не смог заставить себя сделать вид, будто ничего не было, и Юнги не стал его за это винить. Юнги лишь проводил его до такси после того, как помог собрать сумки, и через некоторое время съехал сам, окончательно потеряв голову. Он не понимал, почему его настолько сильно влечёт к Отцу Викториану, не понимал, чем руководствовался, когда из раза в раз приходил на скучные службы по выходным и праздникам, но в первый нашёл себе оправдание: он уверовал. Уверовал не в бога, которому давно плевать на своих детей, но в мистическую силу, которой обладали священники. В силу, что изгоняла из людских душ промозглую тьму. В то, во что они безоговорочно верили, прижимая к груди лживую библию, и то, чему доверяли хрупкие жизни, не боясь с ними расстаться, не боясь встречаться лицом к лицу со злом, которому сложно найти объяснение. Всему этому сложно было найти объяснение, но Юнги его и не искал: Юнги отчаянно искал Отца Викториана, а вместе с ним нашёл и нечто другое. Нечто такое, что тоже сложно объяснить, но, на самом деле, объяснений это чувство не требует. Оно просто есть. Просто существует и растёт, питаясь сокровенными эмоциями. Растёт с такой стремительной скоростью, затмевая собой всё, что Юнги теперь и не видит ничего вокруг. Перед ним только он. Только человек, занимающий всю его голову. Человек, в чьих руках Юнги готов умереть и воскреснуть, чтобы умереть ещё раз. Человек, испытывать влечение к которому грех, но грешить так сладко, не правда ли? Отец Викториан, к счастью, поверил в его историю. Он подошёл к нему сам после первой службы с лёгким удивлением, наложил крёстное знамение и помолился за спасение его души, склонив голову, а Юнги смотрел на него во все глаза и думал лишь о том, насколько он красив и невозможен, о том, насколько несправедлива судьба, раз заготовила для Ким Тэхёна скучную роль священника, лишив его плотских утех, лишив всего того, что хотел сделать с ним Юнги на разных поверхностях. Того, что и сам он отчаянно желал, если верить на слово проклятому демону, и Юнги мог дать ему всё это. Юнги мог постараться сделать его счастливым по самому максимуму, подарив незабываемые чувства и ощущения, но перед ним стоял священник-экзорцист — сияющий борец с тьмой в слишком соблазнительных чёрных доспехах, напоминающий Юнги аристократа со всей своей статью и холодом. Сладкий плод в райском саду, который хочется вкусить, даже несмотря на запреты и правила. Когда отец Викториан закончил с молитвой, подняв к нему взгляд, Юнги казалось, будто он прочитал все его постыдные помыслы, будто видел его насквозь, будто вот-вот начнёт осуждать и погонит из церкви, как прокажённого, но он лишь с долей леденящего безразличия заглянул Юнги в глаза и поинтересовался состоянием Чонгука, легко кивнув на ответ, полностью проигнорировав его волнение, дрожью отдающее в кончики пальцев. Ким Тэхёна ничего в нём не смутило. Ким Тэхён, казалось, уже привык к тому, что на него смотрели с нескрываемым восхищением, и это делало для Юнги его только желанней, ведь он знал. Всё знал, но оставался непоколебимо спокоен и сосредоточен на деле, хоть мог и без труда пуститься во все тяжкие. Юнги завидовал его выдержке. Юнги захотел узнать, что сделало его тем, кем он стал: почему он выбрал путь католического священника. Так начался самый хаотичный период в жизни Юнги. Так начался его маленький личный судный день длинной в прекрасную бесконечность. Он больше не задавался вопросами, не находил свои действия странными, не пытался их объяснить и найти хоть какую-то логику, а просто следовал зову сердца, перевернув жизнь с ног на голову лишь из-за слишком неприступного человека, которым дышал, боготворя его в своём доме, как святого мученика. С ним всё было в порядке. Он не видел никакой проблемы в том, что продолжал из раза в раз приходить в церковь, не сводя глаз со своего бога, не видел никакой проблемы в увольнении с высокооплачиваемой работы ради другой в кафе поблизости к сокровенному. Юнги поднакопил достаточно, чтобы снять дорогую квартиру недалеко от собора Мёндон, и обзавёлся хорошим биноклем и телескопом, чтобы наблюдать за ним с расстояния, чтобы знать, когда отец Викториан заканчивает с церковными делами и отправляется в свою комнату в другом жилом здании. Он не жалел для него ничего. Он отдал ему всё свободное время и даже нашёл его бывших знакомых, узнав причину, из-за которой он принял священный сан, узнав, почему стал экзорцистом и продолжает бороться с демонами. Филотанус не врал: его мать и вправду умерла. Умерла во время обряда изгнания шарлатаном шаманом из ближайшей деревни, захлебнувшись собственной кровью, и Тэхён всё это время был рядом, трясясь в тёмном углу. Он не был виноват в случившемся. Он никак не мог повлиять на процесс, ведь был просто маленьким мальчиком. Он сделал для себя после похорон выводы и решил отомстить, отказавшись от всего остального мира. Юнги понимал его мотивацию. Юнги знал, что он поступил правильно, но… Но ничего не мог поделать с одержимостью. Ничего не мог сделать с желанием видеть Отца Викториана каждый день и почти что следовать за ним по пятам в тенях, опасаясь быть замеченным. Он не считал себя больным. Он не считал себя влюблённым. Ему просто нужен был Ким Тэхён. Нужен настолько, что в нём практически не осталось ничего человеческого. Он воздвиг Отцу Викториану храм из порока. Он купил профессиональную камеру, несколько дорогих объективов и фотографировал Ким Тэхёна при каждой возможности. Он распечатал сотни лучших фотографий и обклеил ими стены в спальне, засыпая и просыпаясь под холодным взглядом своего идола. Юнги смотрел на них по несколько часов, разглядывал каждую мелкую деталь, и ментально умирал миллионы и миллиарды раз от того, насколько Отец Викториан горяч, насколько абсолютен и запределен в слишком сводящем с ума костюме для священника, но на этом не останавливался. Он хотел большего. Хотел не болезненно передёргивать на светлый лик, забрызгивая горячей спермой идеальные губы с фото, а взять его. Совершить самый большой грех, осквернить, сломать его белоснежные крылья и вывалять их в грязи, сделав угольно-чёрными, но Юнги не мог. Хотел так, что сносило крышу, так, что иногда заходился в истериках и крушил всё вокруг от невозможности обладать им, от невозможности прикасаться к нему, но всегда вспоминал, почему он стал священником, успокаивая себя его записанным на диктофон властным голосом. Ему было пока достаточно. Юнги не тронулся умом настолько, чтобы совершить преступление, но однажды что-то изменилось. Изменился Отец Викториан. Юнги опешил, когда увидел Ким Тэхёна рядом с дверями его забегаловки. Юнги в панике попросил его сменить и сбежал, как крыса с корабля, спрятавшись в помещении для персонала, наблюдая с широко распахнутыми от удивления глазами за тем, как Отец Викториан заказывает холодный американо, ведь знал, что он не пьёт кофе, знал, что не любит его. Юнги притаился за приоткрытой дверью, как мелкий воришка, медленно переваривая увиденное с самыми тёмными мыслями, и побежал следом, чтобы убедиться в том, что глаза его не обманывали. И они не обманывали: Ким Тэхён всё с тем же надменно холодным видом тянул американо из трубочки, направляясь в сторону собора, повиливая крепкими бёдрами. Это было чем-то новым. Это было странным настолько, что Юнги отпросился в тот день насовсем и пробрался на территорию собора с камерой, засев за небольшим зданием, в котором жили наиболее приближённые к церкви священники. Не сказать, что он делал это впервые, но тогда не ощущал никакой вины и стыда. У него на душе не было ничего, кроме беспокойства и подозрения. Что-то было не так. Юнги это чувствовал. Кофе — незначительная малость, но курение — дело серьёзное. Когда Отец Викториан вышел на задний двор с пачкой сигарет в жилистых больших руках, а потом с наслаждением закурил, чиркнув той самой зажигалкой, которой прикуривал в тот день Юнги, он подумал, что задыхается: в лёгких отчаянно не хватало воздуха, хотя Юнги вдыхал его всё с той же периодичностью. Ким Тэхён выглядел в тот момент невероятно богически. Он выглядел настолько соблазнительно, зажимая фильтр меж влажных губ, что Юнги неосознанно прикусывал свою нижнюю и плавился, сгорал, как та самая сигарета меж его длинными пальцами. Лёгкие сжимало тисками, внизу живота в тугой узел сворачивалось болезненное желание, а мурашки, внезапно захватившие всю поверхность тела, несли за собой тягучее чувственное опьянение. Ему было почти физически больно от созерцания чего-то настолько прекрасного, он одновременно хотел провалиться сквозь землю прямо в ад и вознестись на небеса к ангелам, но вместо этого поднял камеру и молился тому самому богу сквозь отвращение, пока Отец Викториан сладко затягивался и выпускал дым с расслабленным, непринуждённым выражением лица, глядя безразлично в неизвестное из-под густой черной чёлки, убивая Юнги без пощады и сожаления. Он запечатлел этот момент. Он только чудом не упал на колени перед божественным и выжил не без труда, на ватных ногах доковыляв до дома, чтобы кончить с заветным именем на устах и сделать себе новую святыню из фотографии, которой не должно было существовать в реальности. Что-то пошло не так. Что-то делало Отца Викториана удивительно грязным, и Юнги не мог избавиться от тревожного чувства когнитивного диссонанса, ведь так быть не должно: он всегда оставался чист и непорочен при всём этом порочном виде, и то, что после проповеди на следующий день Ким Тэхён отправился не в свою комнату, а в ближайшую забегаловку поесть свинины и выпить несколько бутылок соджу подряд, серьёзно Юнги озадачило. За почти год, что он наблюдал за ним, Отец Викториан никогда не курил и не пил алкоголь и кофе, всегда обретаясь на территории собора, редко отлучаясь по делам церкви или к очередному одержимому, иногда возвращаясь в кровавых — oh lord — подтёках, но никогда до того дня не опускался до низменного. Юнги безумно хотел узнать, что с ним случилось тогда. Юнги безумно хотел спросить, отлучался ли Ким Тэхён хоть куда-нибудь, пока он обслуживал очередного клиента в кафе, чтобы не умереть с голода, но для этого не было никакой возможности. Была возможность для другого. Для того, что он отчаянно подавлял, боясь, что оно вырвется наружу и разрушит выстроенную из остатков здравомыслия высокую стену ради достижения недостижимого. Юнги было до мерзкого странно. Юнги чувствовал себя тем самым Иисусом на кресте, которому всаживали гвозди в конечности, но вместо гвоздей в его разум въедалась одна за другой пощёчина от реальности: Ким Тэхён больше не такой чистый, каким был в его представлении. Ким Тэхён, кажется, собрался отойти от собственных принципов, решив жить жизнью обычного человека, решив, что уже достаточно отомстил и может позволить себе расслабиться. Он не грешил, нет, ведь это нельзя было назвать грехом, но с каждым днём всё менее походил на привычного Юнги сияющего Отца Викториана, становясь будто темнее. Будто убивая собственный свет, будто окрашивая его в чёрное. Юнги это не нравилось. Юнги находил это неправильным и хотел, чтобы Ким Тэхён и дальше ослеплял его, но вместе с тем хотел увидеть его падение. Юнги хотел согрешить с ним. Юнги хотел, чтобы первым, с кем Отец Викториан упадёт в горячий блуд, был именно он, ведь ему давно и болезненно этого хочется. Юнги даже и помыслить не мог, что этим человеком может быть кто-то другой, и пропитался этой мыслю настолько, что не мог больше думать ни о чём другом. Она въелась в его голову ветвистыми корнями, захватила весь мозг. Она прожгла его порочную душу насквозь и вонзала в неё толстые иглы, раскачивая их садистски в разные стороны. Она не давала ему никакого выбора: был только один самый для него правильный, но для этого надо было полностью потерять себя, для этого надо было разорвать все цепи и спустить желание с поводка: отпустить всё то, что роится внутри сгустком притягательной тьмы, по ночам не давая спокойно спать, позволив себе быть тем, кем он являлся на самом деле, больше не возводя перед собой бессмысленных стен. Изменения в Ким Тэхёне стали для него спусковым крючком. Стали тем, о чём он когда-нибудь пожалеет, но сейчас больше ничего для него не имеет значения. Он хочет Отца Викториана. Он безумно хочет почувствовать тепло его холодной карамельной кожи и оставить на нём порочный след. Подчинить его себе полностью.***
Юнги сидит в окружении сотен Ким Тэхёнов с обожаемых фотографий и думает, что пути назад уже нет. Думает, что больше не выдержит этой жестокой пытки. Ему больно очень. Там, внизу, когда он видит такого Отца Викториана, саднит и ноет, ведь это против правил. Против правил быть настолько божественным. Настолько невероятным для того, чтобы быть священником. Это кощунственно. Это самое настоящее преступление. Преступление отдать себя молчаливому богу. Преступление не отдавать себя Юнги, когда в его глазах столько раболепного восхищения. Хочется обладать, хочется взять, хочется обратить его в совсем другую веру. Тут, в царстве порока, хорошо. Тут, посреди его святыни, очень горячо и душно, но так сладко, так притягательно. В этом есть нечто бесконечно прекрасное: хотеть взять священника-экзорциста, которому нельзя, для которого любая близость — грех, ведь он решил хранить целомудрие. Ким Тэхён много теряет. Ким Тэхён не знает, насколько это упоительно. Не знает, насколько приятно и изумительно. Юнги хочет это исправить. Юнги прямо сейчас придумывает план, который точно сработает, и совсем не заботится о том, что он окончательно и бесповоротно тронулся. У Юнги противно болит голова. Он тяжело дышит, прикрывает глаза и отчаянно массирует виски, но больной образ Отца Викториана, притягательно облизывающего пухлые алые губы после глотка алкоголя прошлым вечером, не даёт ему спокойно существовать. Не даёт ему расслабиться. Внутри Юнги горит огнём похоть. Внутри него по венам разливается не горячая кровь, а обжигающее вожделение. Он хочет прогнать все мысли, хочет почувствовать облегчение и больше не ощущать, как набухший член упирается в ширинку драных джинсов, но в мыслях только он, перед глазами только он, во всём теле — он, он, он в чёртовом чёрном костюме и с этой порочной белой полоской ткани на воротнике рубашки, которую хочется сорвать зубами и впиться в широкую смуглую шею, покрывая её поцелуями. Юнги словно бы в трансе сейчас, его буквально трясёт и раскачивает, и так сильно хочется кричать, метаться, рушить всё вокруг, но вместо этого он открывает глаза и медленно мажет потемневшим взглядом по фотографиям. Их слишком много. Их столько, что они не умещаются на стенах и наколоты друг на друга хаотично, создавая из спальни Юнги произведение современного искусства. Он — произведение искусства. Юнги понять не может, как настолько невероятный человек может существовать в реальности и даже сомневается в том, что сейчас сидит на полу своего дома, а не скован по рукам и ногам на больничной койке в бреду, настойчиво щипая себя за руки. Боль — настоящая. Его личная святыня — осязаемая. Отец Викториан — Ким Тэхён — с фотографий сейчас, если верить его расписанию, помогает проводить воскресную мессу в столь юном для священника возрасте. Юнги зол. Юнги зол на себя, зол на мир, зол на чёртового демона, убившего мать Отца Викториана, но одновременно бесконечно благодарен ему, ведь из-за этого Ким Тэхён стал священником. Благодаря этому отдал душу и тело церкви, благодаря этому стал экзорцистом и встретился с Юнги, изгнав из Чонгука Филотануса. Он был прекрасен тогда. Он излучал силу настолько мощную, что Юнги не смог устоять перед ней, в мыслях стоя перед ним на коленях и моля о спасении. Ким Тэхён словно не от мира сего. Словно не человек, а дьявол, пробравшийся в церковь обращать послушников в грешников. И у него получилось, без сомнения. Получилось сделать из Юнги зависимого. Одержимого. Полностью им подавленного. Он не может без Отца Викториана. Не может засыпать без мыслей о нём, не может есть, пить и работать, прокручивая в голове сладостные фантазии. Он ведь не заботится о себе совсем. Он ведь бледный, как полотно, болезненно худой и сил хватает только на самое главное. Он давно забыл о том, что такое нормальный отдых, и почти всюду следует за своим богом тенью, ничем не выдавая присутствия. От этого ещё больнее. От этого грустно совсем, ведь Ким Тэхён не знает о его чувствах. Ким Тэхёну невдомёк, что из-за него сходят с ума. Варятся заживо в чувствах, которых не должно быть, но их нельзя подавить даже таблетками. Юнги не помогло ничего. Юнги поможет только задуманное. Он решился, да. Он раскидал все «за» и «против», прокрутил в голове возможные последствия и пришёл к неутешительному выводу, но по-другому никак. Никак совсем, ведь иначе он выйдет из-под контроля, иначе набросится на Отца Викториана посреди молельного зала и уедет в тюрьму за сексуальное домогательство, а этого допустить никак нельзя. Он должен быть умнее. Он должен составить хороший план, и один такой как раз вырисовывается. У него всё получится — он уверен в этом. Пусть Ким Тэхён и кажется ледяным надменным принцем из сказок, в его душе есть место теплу. Есть место для Юнги, правда же? Есть, конечно же, ведь хоть им и не суждено быть вместе из-за запретов и обетов, Юнги хорошо о нём позаботится. Он научится любить его. Будет каждый день боготворить его. Он обеспечит ему самые лучшие условия и окружит лаской и заботой, по ночам даря греховное наслаждение. Ким Тэхён обязательно его примет. Юнги не ошибается. Встав с холодного паркета, размяв затёкшие колени, Юнги накидывает на хрупкие плечи чёрную толстовку и на автопилоте идёт в кухню, опрокидывая в желудок полбутылки прохладной воды, пытаясь утолить неутолимую жажду, раздирающую глотку ржавыми иглами. Тяжело сглатывает, хрипло прокашливается и оглядывает безразличным взглядом дом, в котором лишь одна комната имеет для него значение. Проходится узловатыми пальцами по столешнице, цепляя обкусанными ногтями пыльную посуду, и останавливается на неиспользующемся, кажется, ни разу ещё тостере. Берёт его в руки, вертит, рассматривает и в туманной задумчивости ставит его рядом со входом в гостиную, после направляясь в ванную. Он тщательно чистит зубы, тщательно умывает осунувшееся лицо и с долей омерзения, отплёвываясь от холодных капель воды, скатывающихся с отросшей чёлки, разглядывает отражение в грязном зеркале, понимая, насколько он безумен, осознавая, насколько жалок и точно нуждается в помощи. Помочь ему может только один человек. И только он важен. Необходим до тремора. Заканчивая, Юнги выходит в небольшой коридор и влезает в чёрные кожаные ботинки, небрежно их зашнуровывая. Теперь он точно готов. Теперь он сделает то, о чём мечтал последний год, то, что представлял во всех подробностях. Ким Тэхён будет с ним. Он будет здесь. Он увидит, насколько Юнги дорожит им, увидит, что достоин его внимания. Всё пройдёт хорошо. Всё будет хорошо. Неважно, что он скажет, неважно, если захочет уйти, неважно, если будет сопротивляться. Юнги где-то слышал, что стерпится — слюбится, и так и будет. Будет, потому что Юнги не отпустит его. Потому что Отец Викториан будет принадлежать лишь ему одному: его бог может поцеловать Юнги в задницу. Накидывая на голову капюшон, он ещё раз оглядывается назад, прощаясь со святыней совсем ненадолго, и выходит из дома, тихо захлопывая дверь. До католического собора Мёндон совсем ничего: Юнги переходит через дорогу и оказывается у массивных деревянных дверей через пять минут медленного размеренного шага, борясь с внутренней совестью. Он её победил. Он вскрыл ей глотку опасной бритвой и истыкал тупыми ножами её бездыханное тело, скинув в бездну потемневшей души, похоронив её под осколками прошлого. Она ему не нужна. Она отвлекает его от осуществления мечты. Ему нужен лишь Ким Тэхён, и Ким Тэхён сейчас, как точно по расписанию, помогает епископу в проведении службы, негласно и величественно стоя за его спиной, затмевая его собой полностью. Юнги вдыхает глубоко пропитанный чем-то отчаянно церковным мерзкий воздух, переступает порог собора и привычно берёт песенник с молитвенником: ему дела никакого нет до всего этого, но из-за постоянного присутствия на мессах пришлось постигать путь истово верующего католика, иначе вся его легенда прошла бы мелкими трещинами. Цепляясь лисьим прищуром за Отца Викториана, точно зная, что он не посмотрит в его сторону, Юнги проходит вглубь зала и садится на ближайшей к алтарю скамье, вливаясь в атмосферу, которая всегда казалась ему отвратительной. Открыв молитвенник, чтобы не привлекать лишнего внимания, он полностью уходит в себя — Ким Тэхёна — и надеется, что эта пытка побыстрее закончится. Отец Викториан сегодня в белой сутане, скрывающей горячее тело, но она совсем не портит его, даже её он может сделать привлекательной. И хоть сутана сидит на нём идеально, подчёркивая божественность, идеальнее для Юнги чёрный дьявольский костюм, который ему безумно нравится: больше всего, впрочем, цепляет внимание обтянутая брюками крепкая задница, и он до боли в паху хочет сжать её, хочет помять, погладить, хлопнуть по ней. Ему безумно хочется подойти, взять Ким Тэхёна за руку, заглянуть в его глубокие тёмно-карие глаза, в которых абсолютное равнодушие к происходящему, и увести подальше, спасти от чёртового распятого Иисуса на кресте, но вместо этого он заслушивается хоровым пением прихожан и прокручивает в голове момент, который наступит совсем скоро, скользя по лицу Отца Викториана пристальным взглядом. Оно прекрасно. Оно красиво настолько, что это нечестно по отношению ко всем остальным: они до него не дотягивают. Никто до него не дотягивает и даже рядом не стоял, и Ким Тэхён это прекрасно знает, умело этим пользуясь: количество женщин всех возрастов на службах растёт слишком стремительно. Но они не получат его. Никто не получит, кроме Юнги. Все они его не заслуживают. Когда Отец Викториан выходит читать молитву, Юнги прикрывает глаза и погружается в его глубокой, наполненный силой голос, кажется, забывая даже дышать. Он бы слушал его вечность. Он бы засыпал и просыпался только с ним, но совсем не так, как сейчас — слушая шумные записи, — а тихим обжигающим шёпотом на ухо. Он больше не может терпеть. Больше не может пропадать в фантазиях и галлюцинациях, падая без сил на кровать и пытаясь поймать за хвост хороший сон, практикуя осознанные сновидения. Ему надоело смотреть. Осточертело подавлять низменные желания. Он всё ещё слабо представляет, как Отец Викториан отреагирует на его просьбу, но надеется — со всеми отчаянно молится, — что он не станет задавать лишних вопросов и просто поверит ему на слово. Приближается время причастия; Юнги встаёт в очередь с другими истово верующими и просто ждёт, когда наступит его черёд, убивая в зародыше накатывающее отвращение. Вся эта тема с религией и церквями до сих пор чужда ему, хоть он и знает, что частично она правдива, точно знает, что демоны существуют и одержимость ими — не выдумка. Знать бы ещё, реален ли тот бог, которому все вокруг молятся, но в реальности бога своего он убеждается ещё раз, когда тот бросает на него беглый обжигающий взгляд, пока епископ кладёт пресный хлеб на язык, приговаривая привычное. Юнги привычно отвечает и отходит в сторону на подкашивающихся ногах, возвращаясь назад, подавляя рвотный позыв, всегда сопровождающий его в таких ситуациях: он не должен причащаться по церковным — и своим — правилам, и только из-за близости к Отцу Викториану терпит и притворяется. Притворяться Юнги умеет мастерски. Через некоторое время бесконечно долгая служба подходит к концу, и священники добродушно провожают прихожан, расходясь кто куда, и только Юнги остаётся сидеть на скамье, погружённый в тёмные мысли. Ему страшно немного. Ему очень волнительно. Вытирая капли пота, скатывающиеся с выбритых висков, он поднимает взгляд к высоким цветным витражам и в абсолютной панике разглядывает их ради успокоения. Выходит с трудом и жутким скрипом скамьи, когда предпоследний прихожанин запинается об неё и долго извиняется перед пустотой, но Юнги всё же немного успокаивается, нормализуя размеренность дыхания. Он должен встать тоже. Встать и найти Отца Викториана, ведь у него к нему важное дело. У него к нему сделка с самим собой ценою в свободу и ментальное состояние. — Мин Юнги, — густой низкий голос, который Юнги узнает из тысячи, неожиданно звучит совсем рядом, заставляя сердце остановиться на секунду, чтобы забиться с удвоенной скоростью, — вы нехорошо себя чувствуете? — Я… — Юнги почти наяву умирает от того, насколько мощно звучит его имя из уст Ким Тэхёна, и боится поворачивать к нему голову, зажимая ладони меж колен, чтобы скрыть волнение. Его бог рядом с ним. Его бог с ним разговаривает. У Юнги самая настоящая паника. — Я в порядке, Отец Викториан. — Тогда поспешите домой, — Ким Тэхён делает к нему ещё один шаг, и Юнги краем глаза замечает, что он уже успел переодеться обратно в убийственный костюм. Сколько же прошло времени? — Все уже разошлись. Вам тоже пора. — На самом деле, — Юнги волнуется ещё сильнее, ёрзая на скамье. Юнги чувствует подавляющую ауру Отца Викториана, и она сильна настолько, что хочется упасть на колени перед её величием. Монументальна настолько, что лишает дыхания, — у меня к вам дело. Мне стыдно об этом говорить, но… — Юнги заминается. Ему совсем не стыдно, да вот только не по себе. Не по себе от того, что он задумал, но отступать уже некуда. Он должен это сделать. Обязан, иначе всё пропало. Иначе ему конец. — Что-то случилось? — во властном голосе Ким Тэхёна не чувствуется совсем ничего, кроме холода, но Юнги точно знает, что он интересуется не просто так. Знает, что ему не всё равно, даже если кажется совсем иначе. Делая ещё один шаг, он осторожно опускается на скамью рядом, и Юнги сильнее сжимает взмокшие ладони коленями, ведь от него просто умопомрачительно пахнет не парфюмом, но чем-то терпким, естественным. — Я могу вам чем-то помочь? — Дело в Чонгуке, — Юнги не общался с ним с того самого дня, как он съехал из их прошлой квартиры, но на сегодня Чонгук станет главным действующим лицом в его истории. — Он опять ведёт себя странно, Отец Викториан, — Юнги нравится хрипло произносить его церковное имя. — Я не знаю, связано ли это с одержимостью, но я слышал, как он разговаривал сам с собой странным голосом. И смотрит на меня он зло очень, хотя никакого основания на это не имеет. Вообще. Я боюсь его. Вдруг он опять, ну, спутался с демонами? — Быть может, он до сих пор страдает из-за пережитого, — басит Отец Викториан чуть ли не на ухо, и эта близость делает Юнги больно. Затуманивает его голову оксидом азота, заставляет немного расслабиться. — Прошёл уже год, кажется, но времени, чтобы забыть случившееся, иногда требуется слишком много. Демоны оставляют больные раны. — Нет, с ним что-то серьёзно не так, — хрипит Юнги настойчиво, ненавидя эту привычку экзорцистов скидывать всё на ментальное состояние. — Я бы не говорил об этом, если бы не был уверен. Всё было в порядке, а потом… — ему сложно подбирать слова, когда он совсем близко к своему богу и идолу: нужно действовать более агрессивно, но рядом с Отцом Викторианом Юнги превращается в подтаявший кусок мятного мороженого. — Может, вы его проверите? Пожалуйста. — На это нужно разрешение епископа и весомый повод, — холодная сталь в глубоком голосе Ким Тэхёна бьёт Юнги слишком сильно. Он знал, что так и будет. Знал, что просто так выманить его из собора не получится. — Я понимаю, — Юнги понимает вправду — он изучил этот вопрос, — но сегодня не тот случай. Он не отступит. Он должен это сделать, иначе не выдержит. Собираясь с силами, подавляя мелкую дрожь, охватившую конечности, Юнги вдыхает глубоко и всё же поворачивает к Ким Тэхёну голову, тысячи, миллионы раз умирая мысленно от того, насколько он прекрасен, от того, насколько божественен. Он сжимает в больших руках розарий с чёрными бусинами — те самые чётки, которые помогли изгнать из Чонгука демона, — сидит ровно, так, словно у него в позвоночнике железный штырь, не позволяющий даже немного ссутулиться, и смотрит на Юнги слишком пристально из-под длинных ресниц. Изучающе. Его взгляд жжёт бледную кожу и будто проникает внутрь через поры, растекаясь по венам смертоносным вирусом, а подавляющая аура погребает под собой и не оставляет никакого выхода. Он занебесный весь. Он невероятный слишком. Он настолько горяч и соблазнителен на этой чёртовой церковной скамье, что Юнги совсем не против повалить его на спину и забраться сверху, влить в его алые губы порок и предаться греху в доме бога на его глазах, победно злорадствуя, но ему нельзя. Не здесь. Не сейчас. Сейчас Юнги нужно быть максимально убедительным. — Я всё понимаю, — продолжает Юнги, находя подходящие слова, решительно поднимая взгляд на лицо своего бога и идола. Оно ослепляет. Оно лишает дара речи, но нужно собраться с силами, — но мне правда страшно, Отец Викториан. Я боюсь спать, я боюсь оставаться с ним в одной комнате. Я так долго пытался примириться со всем этим, только стал забывать и чувствовать себя в относительной безопасности, а сейчас… — он заминается на мгновение, чтобы состроить скорбное выражение лица и посмотреть Ким Тэхёну в глаза. В них нет ничего. Они всё так же пусты и глубоки, как в тот самый день, когда он переступил порог их с Чонгуком дома. — Помогите мне, пожалуйста. Вы же можете, я знаю. Вам ведь ничего не стоит. Отец Викториан гнетуще молчит. Он наклоняет немного в немом интересе голову, хмурит густые брови и, кажется, всё же проникся его словами, мельком облизав чуть суховатые губы, заставив Юнги заёрзать и сжать колени сильнее от того, насколько соблазнительно это выглядело. Он над ним издевается. Он играет слишком грязно, но Юнги знает, почему Ким Тэхён это делает. Он ненавидит демонов. Он ненавидит их всей ледяной душой из-за смерти матери, а больше всего ненавидит себя самого, пытаясь найти искупление для греха, которого не совершал, но принял на свой счёт, коря себя за слабость и бездействие. Теперь он грозный экзорцист, испытывающий от изгнания порочное удовольствие. Теперь он лучший не только в епархии, но и — Юнги не соврёт — во всей стране, и точно знает, что делает. Юнги узнал о нём слишком много и даже встречался с ранее одержимыми, и все они были благодарны ему, все они обрели назад своё тело и очистили душу, вспоминая его, как сияющего спасителя. У него не было провальных экзорцизмов. Никогда. Каждый раз, когда он начинал, заканчивал с победой даже несмотря на то, что могли пройти дни или недели, отдавая всего себя тому, что позволяет ему чувствовать себя живым. Тому, что ему безумно и до дрожи нравится. Он не оставит Юнги в беде, даже если этой беды не существует. Он должен и обязан всё проверить, даже если не получил разрешения. — Хорошо, — Отец Викториан ожидаемо соглашается через минуту раздумий и отводит взгляд, переводя его на алтарь. Юнги выдыхает с облегчением слишком громко, буквально слыша удар упавшего с души камня, но не привлекает внимания. — У меня сейчас свободное время, так что я проверю Чон Чонгука. Подождите немного здесь или у входа, если вам угодно. Юнги со зловещей усмешкой ликует внутри. Юнги пристально наблюдает, как Ким Тэхён поднимается со скамьи, уходя в сторону дверей, и сам встаёт следом, засматриваясь на широкую спину, мечтая обнять его сзади, притянуть к себе плотно, зарыться носом в густые волосы на затылке и стоять так до тех пора, пока не откажут ноги или чёртов бог не извергнет на них за грехи ад и погибель. И эта мечта не единственная. Подобных у Юнги столько, что едва помещаются в одну голову, но совсем скоро он сможет их исполнить, совсем скоро Отец Викториан будет принадлежать ему, будет в полном его распоряжении. Юнги чуть слюной не капает на пол собора, ярко представляя перед глазами всё то, с ним сделает, но вовремя себя одёргивает и прячет чуть потемневшие глаза под капюшоном толстовки, боясь выдать грязные помыслы. Ким Тэхён неспешной твёрдой походкой уходит вглубь двора, а Юнги покорно ждёт его на лестнице, подавляя сильное желание закурить и стравить нервы, убив их густым дымом, но на территории собора это едва ли приветствуется. У него получилось. Получилось сделать первый большой шаг к желанному, но это только начало, только самое лёгкое. Дальше труднее. Дальше придётся и вовсе потерять человеческий облик, превратившись в чудовище, находя в себе силы сделать то, чего не мог бы позволить себе при любых других обстоятельствах. Ему будет жаль. Ему будет жаль настолько, что он уже сейчас представляет, как корит себя и полосует спину воображаемыми розгами из терновника, но сейчас думать об этом не хочется. Сейчас он ведёт своего бога домой. Сейчас он должен думать только о том, как откроет ему всего себя и одержимость, наивно рассчитывая на понимание: он вряд ли его получит — любому бы такое дерьмо не понравилось, — надеясь хотя бы на «свыкнется — стерпится». Что будет дальше, после этого, Юнги не особо волнует, да это и неважно совсем. Ему хватит мгновения. Хватит пары дней на реализацию всех желаний, а потом, быть может, Ким Тэхён сам захочет быть с ним, ведь он не тиран. Он просто хочет украсть у бога сокровище. — Пойдёмте, — в мыслях Юнги не заметил подошедшего совсем близко Отца Викториана всё с тем же чёрным солидным кейсом, в котором различные церковные приспособления, дрогнув от неожиданности. Можно ли ему брать их без разрешения, Юнги не знает, но надеется, что с этим не будет никаких проблем. — Мы недавно переехали в новую квартиру, ну, знаете, чтобы ничего не напоминало о том случае, — Юнги врёт мастерски, пытаясь оправдать помешательство, но Отец Викториан всё равно бросает на него быстрый безразличный взгляд из-под чёлки, укалывающий холодом. — Это рядом. Совсем неподалёку. — Решили жить поближе к собору? — и хоть Ким Тэхён слишком иногда проницательный, всё же неотвратимо слеп, раз до сих пор не заметил, как Юнги сходит из-за него с ума, медленно лишаясь всего человеческого. — Так получилось случайно, — хрипит Юнги тихо, картинно разводя руками. Ему не нужно знать, что он прав. Пока не нужно. — Я нашёл новую работу в этом районе, да и Чонгуку здесь больше нравится. Отец Викториан больше ничего не спрашивает, направляясь в сторону дороги, а Юнги горько улыбается, понимая, что сегодня их самый длинный разговор за весь год, понимая, насколько приятно, когда твой бог наконец снисходит до тебя, услышав твои молитвы, заметив подношения. Ему даже немного обидно за всех остальных верующих, ведь другие боги выдуманы скорее ради сдерживания греховных порывов и выкачивания из последователей денег, но он понимает их всё же: полагаться на кого-то, перекладывая на него всю ответственность за плохие поступки, делает жизнь намного проще, ведь винить других легче. Юнги злоупотребляет этим тоже, обвиняя Отца Викториана в том, что он слишком хорош для этого грязного мира, но и своей вины не отрицает. Не понимает только, почему стал им настолько одержим, почему страдает, мечется и вообще всё не так, как с прошлыми объектами увлечения: они к себе настолько сильно не приковывали. От длинных жилистых пальцев Ким Тэхёна словно цепи вьются, оплетая шею Юнги крепко, так, что трудно сделать и вдох, и это чувство не такое гнетущее, каким казалось с самого начала. Оно даже в какой-то мере приятное. — Нам сюда, — нагоняя Отца Викториана, выходя из-за его широкой спины, Юнги указывает на высокое здание в непосредственной близости и переваривает неясный взгляд, до сих пор не научившись определять его эмоции. Это сложно. Он весь сложный. Огромный пазл, кусочки которого подобрать друг к другу из миллиона других задача слишком непосильная, но Юнги соберёт его. Обязательно. Они идут в тишине, плечом к плечу, и Юнги с упоением тянет носом прохладный осенний воздух с привкусом смерти и сырости, понимая, что ситуации практически идентичные: тогда тоже была осень, но только темнее, промозглее. Тогда Юнги впервые познакомился с адской тварью, которая казалась ему сущей выдумкой для беспокойных детишек, а ещё узнал, что священники могут быть невероятно горячими. Он тогда потерял друга, с которым дружил с самого детства, и почему-то даже не жалел об этом, обретя нечто большее. Понимал, да, что в этом мало нормального, знал, что расскажи кому, его сочтут больным и отправят на принудительное лечение, но разве есть что-то плохое в том, чтобы жить кем-то? Есть что-то плохое в том, что человек, которого ты совсем не знаешь, делает твоё существование не таким поганым и приторным? И пусть его не всегда поддающаяся объяснению одержимость слегка отличается от обычного почитания, ЮнгиИли, может, одним глазком.
Совсем чуть-чуть, ведь когда ещё представится возможность посмотреть порно в главной роли с самим собой и чёртовым слишком горячим священником?