Опус о человеке

Номер завершен, аплодисменты отзвучали, алый занавес с золотистыми кисточками шумно рухнул на пол, на некоторое время предоставив зрителей самим себе. За сценой властвует совершенная суматоха. Вздыхая шумно, как изнуренный африканской жарой слон, мечется по закулисью женщина весьма внушительных форм и размеров, а за ней мелкими, но быстрыми тараканьими шажками хвостом ходит тощий, как сама костлявая матушка смерть, мужчина и что-то ожесточенно шелестит своими бумажными губами вслед своей рубенсовской спутнице. Скулы его глубоко запали, как и посеревшие глазницы. На желтой пятнистой коже-пергаменте ясно прорисовываются то и дело вздувающиеся желваки. Он сверлит растерянную даму маленькими темными, как у хищной птицы, глазами, не закрывая рта ни на секунду. Можно догадаться — нескончаемым потоком сыплются упреки. Человек знакомый с обстановкой в цирке ничуть не удивится этой причудливой картине, только раздраженно закатит глаза. Так всегда и повторяется, изо дня в день, из года в год. Гилберт Дрейк постоянно обвиняет свою вечную напарницу и по совместительству жену Клару Эйве в том, что она паршиво выполнила свою часть номера и тем самым испортила впечатление от них обоих. У Клары была занятная особенность, она при виде публики частенько пускалась в откровенную импровизацию. И всех это устраивало, кроме неугомонного Гилберта, этого кривого педанта, вечно высматривающего в глазу своей избранницы соринки, нет, бревна. Он был из разряда тех людей, что рождены стать ворчливыми снобами, судящими весь мир с высоты обитого бархатом дивана, но жизнь посчитала иначе, с ехидной улыбочкой предоставив малютку-Гилберта семье небогатого трактирщика. Подарок судьбы, иначе и не скажешь. Несчастные родители до того устали от постоянного, почти карикатурного недовольства юноши, что с чистой совестью прогнали его из дома взашей как только поняли, что он сможет сам держаться на плаву. Нечистоты, знаете ли, тоже не тонут. Вот и Гилберт справился со столь несложной задачей. Хотя молодой человек, сейчас уже мужчина лет сорока, был необычайно тощим, а на спине его красовался горб, он без труда сумел найти себе подходящую профессию, а вместе с тем спутницу жизни, которой он мог регулярно промывать мозги своей злобной болтовней. Весь гнев, вся ярость, гложущая этого желчного человека, жалеющего в этом мире только себя, несчастного, покинутого ближними, вынужденного кривляться перед толпой этих хрюкающих свиней, выливалась Ниагарским водопадом на Клару, кажется, созданную для того, чтобы безропотно терпеть укол за уколом. Уродившись слишком мягкой, какой бывает французская свежеиспеченная бриошь, не в состоянии дать отпор, она, однако же, не принимала обидные слова мужа близко к сердцу. Его ворчание подобно жужжанию мухи, надоеливому, но совершенно естественному. С самого детства Клара выслушивала насмешки и упреки, но они не сломили ребенка, слишком толстого для бедной семьи. Она сводила все в шутку, и, научившись смеяться над собой, ушла в цирк так же добровольно, как и Гилберт. Их судьбы были похожи, но сами они — ничуть. Хотя это не мешало им существовать в причудливой гармонии, вызванной столкновением двух преувеличенных противоположностей во всем. Они попросту нейтрализовали друг друга, как кислота с щелочью. И, как бы это ни выглядело со стороны, но оба супруга были по-своему счастливы в странном союзе. Зудение Гилберта внезапно прервалось. Он, округлилив слезящиеся маленькие глазки, изумленно глядит куда-то мимо своей жены. Клара, не менее изумленная тем, что муж соизволил замолчать, тоже обратила взгляд в ту сторону. Их малыш Кевин, сиротка под сценическим именем «мальчик-волк», самозабвенно резвился с какой-то уличной шавкой. У них собак не было от роду. Пони, лошади да одна свинья, вот и весь четвероногий состав труппы. — Это какой-то зверинец, клянусь, зверинец, — прошипел себе под нос Гилберт, испытывающий черную зависть при виде чужого счастья. Свое же он сам всегда запирал на замок, а затем, с ключами в кармане, скребся снаружи, не желая думать ни о чем, кроме того, как несправедливо обошлась с ним жизнь. — Где же он ее взял? — недоумевающе уставилась на необычную картину Клара. И правда было, на что посмотреть. Лицо мальчика полностью заросло огненно-рыжими волосами, мало того, он нашел себе псину под стать, с рыжей шерстью. Хоть сейчас можно было ставить номер. Впрочем, о комичности этого образа тогда никто и не подумал. Артисты были заняты подготовкой к выступлению, а некоторые уже разошлись по возкам, служившим одновременно и гримеркой, и каретой, и домом. Лишь трое обратили внимание на незваного гостя — Гилберт, Клара и… Вальдемар Шварц. Последний был небезызвестным шталмейстером цирка. На нем в облипку сидел старомодный малиновый фрак с блестящими фалдами и лацканами, переливающимися глянцевыми пуговицами, дополненный вычурной золотистой жилеткой. Легким движением длинных, изящных, как у пианиста, рук он поправил свой цилиндр, несколько съехавший набок, и грозно глянул на Кевина, не замечающего внимания, которое привлек. Три пары глаз смотрели на детскую забаву: маленькие птичьи, распахнутые изумрудные и мутные, как грязная болотистая лужа, прищуренные глаза шталмейстера. Он, человек брезгливый до крайности, не мог вынести вида Бог знает откуда взявшейся блохастой псины. Дернув своей рваной от рождения верхней губой, твердым пружинистым шагом приблизился к Кевину. Кевин не сразу, но увидел, как перед ним вырастает долговязая фигура ведущего. Мальчик вздрогнул, его всегда пугал этот язвительный мизантроп с его ранними морщинами и тонкими, изогнутыми в вечном осуждении бровями. Он каждый раз поражался, когда видел шталмейстера в деле. Выход на сцену менял его, выворачивал наизнанку. Бодрым, звенящим голосом объявлял номера моложавый издали мужчина с внешностью аристократа, взгляд его искрился весельем, а широкая улыбка ослепляла белизной идеально ровных зубов. Только стоило ему покинуть зрителей, маска моментально срывалась. И, хотя та же сверкающая улыбка то и дело появлялась на его лице, она была недоброй, кукольной, хоть на манеже и выглядела так натурально. Собака тоже почуяла что-то отталкивающее в подошедшем, зарычала предостерегающе. Но вид у нее был не слишком внушительный, чтобы спугнуть этого угрюмого дьявола. — Никаких собак, — процедил Вальдемар, обдумывая, как ему лучше подобраться к животине, чтобы выпроводить ее и не быть покусанным. Он дорожил красотой своих бледных жилистых рук, а еще более дорожил их целостностью. — Но, мистер Шварц, это Пирожок. Он хороший, никого не тронет, — парнишка предпринял отчаянную попытку умаслить железного шталмейстера. — Именно поэтому шавка рычит на меня? Мальчик густо покраснел, хотя этого и не было видно за волосами, покрывавшими его щеки. Вальдемар оценил риски и решил не пачкать руки. — Знаешь что, просто убери эту тварь отсюда. Чтоб к концу сегодняшнего шоу ее здесь в помине не было. Как ты будешь ее выгонять — мне плевать, малыш. Но, если увижу ее, доложу мистеру Крейну, вот уж ты тогда получишь, — пригрозил он, и многозначительно махнул в воздухе своим костлявым указательным пальцем. Не успел ребенок что-либо ответить, как шталмейстер развернулся и ушел важной походкой победителя. Парочка, наблюдавшая за действом, тоже удалилась. Гилберт злорадствовал, вполне удовлетворенный исходом, мысленно предсказанным им сразу же при виде кислой физиономии немца, а Клара, немного погрустив, не могла возразить, да и вскоре забыла про историю с собакой, как вообще виртуозно умела забывать все плохие вещи. Тринадцатилетний парнишка остался один на один со своим новым другом. Собака вопросительно глянула на него, будто спрашивала: «Чего надо было тому плохому человеку?». Мальчик опустился на корточки и, крепко обняв Пирожка, горько заплакал. Вот так всегда. Вечно его гонят, обращаются как с мусором, даже здесь, в цирке уродов. Сколько себя помнил, он скитался по улицам Нью-Йорка, пока его не изловил охотник за редкостями, упомянутый мистер Крейн, частенько подбиравший своих артистов на улицах их тех соображений, что попрошайки не знали, насколько ценными кадрами они могут быть и сколько могут запросить выручки по договору, обыкновенно подписываемому на несколько лет вперед. Ну, по крайней мере в него теперь не кидали камнями, не отбирали те жалкие гроши, что были на руках, не избивали такие же мальчишки, как он, но без безобразной шерсти, которой наградили его неизвестные мать с отцом. Он часто говорил себе: «Мой папа погиб на войне героем, а мама… не выдержала горя и тоже умерла!». До того устраивала его эта простенькая легенда, что он поверил в нее, забыв, что сам же являлся автором. Трудно жить с мыслью, что тебя попросту покинули люди, которые должны были быть самыми близкими. Да, трудно, потому малютка-ирландец предпочитал сладкую ложь горькой правде. Хотя, быть может, он и не ошибался? Кто знает? Тем не менее, цирк не сумел заполнить пустоту в душе парня, обреченного быть вечно одиноким. К нему были добры, снисходительны, насколько это возможно, но то были взрослые люди. Здесь не было ни одного ровесника, с кем можно было бы поговорить. Да, впрочем, стал ли бы разговаривать с ним мальчик или, тем более, девочка? Он видел, дети даже не пытались скрыть омерзения, неприязни. Его поддельная история, согласно которой мать родила его от степного волка, была поразительно похожа на то, что говорили злые языки. И вот теперь, когда он было обрел родственную душу в лице собаки, отобрали и ее.

***

Через два часа Пирожка уже не было в цирке. Кевин не осмелился перечить жуткому мистеру Шварцу и со слезами на глазах прогнал нового знакомца, за короткий срок ставшего дорогим сердцу другом. Он сидел возле своего вагончика на ящике из-под реквизитов для номера, отмеченном жирной черной буквой «К», знаком, когда-то выведенным им самим, потому что постоянно забывал, какой из коробов его, и ненароком утаскивал чужой. Он сидел, закрыв лицо руками, содрогаясь в беззвучных рыданиях и глотая слезы, когда ему на плечо опустилась чья-то теплая рука. — Прости, дружок, у меня ладони еще в тальке. Ну ничего, отряхнешься, он не въедается, — донесся до него глубокий женский голос. Каждый раз, слыша его, он думал, что так сладко должна была говорить его мать, рассказывать ему сказки, петь колыбельные. — Мисс… Браун? — поднял раскрасневшиеся глаза Кевин, стараясь быстро утереть еще текущие слезы с лица, чтобы не выглядеть дураком перед своей доброй покровительницей, единственной, к кому его действительно тянуло в этом месте. — Что случилось, малыш? На тебе лица нет, ну, ужас, что такое. Что же тебя так расстроило? — озабоченно поинтересовалась девушка. Ни на секунду ребенок не задумался, стоило ли рассказывать прекрасной мулатке Эбби Браун, самой красивой и успешной из всех артистов их скромного коллектива, свою глупую историю. Кроме того, помимо жгучего желания выговориться, он ощутил в нежном прикосновении смуглянки что-то неуловимо материнское. — Мистер… Шварц прогнал мою собаку. — Какую собаку? — осведомилась акробатка, приподняв свою подкрашенную черную бровь. — Она сегодня забежала к нам, видимо, пробралась через задний ход. Пирожок. Я так назвал ее. — О, это очень милое имя. Но за что же мистер Шварц прогнал ее? Должно быть, она покусала его или кого-то другого? — Нет-нет! Пирожок никого не кусал, никогошеньки, — возмутился Кевин. — Я зуб даю, что он добрый, что никого не тронет. Я так и сказал мистеру Шварцу, только он и слушать меня не захотел. Сказал — никаких собак, и все. Не знаю теперь, что с ним будет, с Пирожком. Так обидно было, так обидно выгонять его. Я вывел, а он за мной обратно! Палку взять пришлось. А он на меня так посмотрит, так… Господи! За что? — Ну-ну, не плачь, крошка. Не знаю уж, что нашло на мистера Шварца, но я сейчас его об этом спрошу. Не думаю, что собака бы помешала. Напротив, знаешь, можно включить ее в шоу. Сделать твоим компаньоном. Скучно ведь, наверно, выступать одному? — Компаньоном? Пирожка? Вот было бы здорово. Только теперь… — Ну-ну, не унывай. Раз уж работа на сегодня закончилась, я найду его, и мы поговорим про твою собаку. Договорились? — с неподдельной искренностью обратилась к нему артистка. — Договорились! — подхватил Кевин, обрадованный перспективой совместных выступлений с Пирожком. Он ведь тогда и жить будет вместе с ним, кормить, ухаживать, играть.

***

Эбби «Тигрица» Браун легонько постучалась в прикрытую дверь. — Кто там? — раздраженно отозвался хозяин достаточно просторного по сравнению с другими возка. — Всего лишь я, Эбби. Она не могла видеть, как шталмейстер подскочил, схватился за гребень, судорожными резкими движениями пригладил волосы, обернулся на зеркало, настроил свою лучшую улыбку, выпрямился до хруста в спине, и, одернув полы фрака, еще не снятого, поспешно появился в дверях. — У меня творческий беспорядок, мисс Браун, прошу меня извинить. Но все же проходите, вам я рад всегда. Он притянул к губам темную кисть девушки и оставил на ней едва заметный бережный поцелуй, почти воздушный. Не слишком вежливо было бы целовать непокрытую руку. — О, ничего, милый Вальдемар. Это меня ничуть не смущает. Надо признаться, я сама с трудом удерживаюсь от того, чтобы не засорить свое скромное жилище, — сказала она, и улыбнулась так очаровательно, все еще в сценическом гриме, с этими полосками, кошачьим носом. Шталмейстер мысленно отметил, что она больше похожа на пантеру, чем на тигрицу. «Милый Вальдемар, ми-лый. Вот это да», — про себя восхитился он, очень довольный тем, что красотка, за которой он давненько и не слишком успешно волочился, одарила его терпкой, как дорогое вино, порцией внимания. Но почему же? Неужели наконец поняла, как отчаянно он старается завоевать ее сердце? Вальдемар был дурным поэтом, слишком сухим для чувственности, присущей величайшим. Он никогда бы не стал работать в цирке уродов, если бы хозяин цирка не предложил ему зарплату значительно превосходящую его средний заработок за несколько месяцев писанины. Даже его старик-отец не слишком рассердился, сказав, что он хотя бы не будет вынужден придумывать оправдания для безделья старшего отпрыска. В бытность писателем, он жил впроглодь, сейчас же ни в чем себе не отказывал, только задетая гордость изредка давала о себе знать ноющей болью. Он негодовал, когда народ воспринимал его как часть этого уродливого механизма, как такого же вырожденца. Хотя у него всего-навсего была заячья губа. Бедняга немец не был красавцем, но смириться с участью урода никак не мог, слишком мало в нем было самоиронии. — Чем обязан визитом, прелестница? — спросил он как можно более развязно, пытаясь скрыть внутреннюю дрожь, начинавшую вырываться наружу явным тремором в пальцах. — Я была на пути к вам, Вальдемар, когда мое внимание привлек мальчик, Кевин-волк. Он плакал, не просто плакал, рыдал навзрыд. Кевин не хотел рассказывать мне, что произошло, но я все же настояла. И знаете, что этот чудесный ребенок поведал мне? Что вы прогнали его собачку! Я была так огорчена, так огорчена, милый Вальдемар. У меня сердце разрывается при виде этого жалкого зрелища. А теперь настала очередь разорваться сердцу Шварца. Но отнюдь не из-за маленькой трагедии волосатого ребенка. Его муза обвиняла его в жестокосердии, так? Нужно было срочно что-то делать. Тигрица продолжила, выразительно поглядывая на Вальдемара из-под длинных подчеркнутых сурьмой ресниц. От проницательной акробатки не могло скрыться волнение, которое испытывал Шварц. Это было бы даже мило, если бы до того он не довел несчастного малыша до слез. Она даже подумала, что даст ему шанс, если тот придумает, как решить проблему с собакой. В конце концов, он не так уж дурен собой. Черты лица у него мелкие, но правильные, не считая этой ужасной расщепленной губы. Он высок, строен, а чего стоят эти пальцы — будто созданные для искусства? Мулатке, незаконнорожденной, нечего было ждать принца на белом коне, Эбигейл была реалисткой. Американцы провозглашали негров людьми, а между тем презирали потомков двух рас как будто бы еще больше, чем самих негров. Но кто виноват в этом? В том, что родилась она, например? Да, ответ был прост — виноват южанин, воспользовавшийся своей рабыней, а затем сбывший ее с рук с младенцем на руках. Она знала мало о своем отце, только то, что он был потомком французских колонизаторов. Что же, поделом, так ему и надо. И ведь у этого негодяя была жена, белолицая леди. Но ее, видимо, было недостаточно его жеребиному нраву. — Быть может, Вальдемар, вы разыщете ту собачку? В любом другом случае, моли его ребенок на коленях, проси хозяин цирка — непреклонный шталмейстер ответил бы грубым отказом. Но он не мог противостоять этим незамысловатым женским чарам: веерам-ресницам, бронзовой припудренной коже, чувственным губам. Немного помявшись, на его лице так и застыла причудливая улыбка, как у восковой фигуры, Шварц ответил: — Я попробую найти ее. Ради вас, прелестница. — Ради меня? Ну что же, мне грустно смотреть на расстроенного ребенка. Кто, как не он, заслуживает внимания? — И ради ребенка, — нехотя прибавил немец. — Ох, спасибо! Вы знаете, мне надо спешить, я так и не сменила наряд. Как же славно будет, найди вы ее. Шталмейстер проводил уходящую гимнастку уже естественной улыбкой, вызванной тем теплым чувством, согревающим его грудную клетку, наверное, единственным теплым чувством, вообще оставшимся в нем. «А все-таки — милый», — довольный одним единственным словом, простоял он, как дурак, несколько минут, еще пропитанный ароматом цветочного парфюма, который так любила его труднодоступная пассия. Так он был погружен в себя, что не заметил, как мимо него прошла группа артистов, сдержанно хихикающая. Все в цирке уже знали о забавной влюбленности сухаря в прекрасную бабочку. Затем Вальдемар, к счастью, вышедший из душевной комы тогда, когда компания уже прошла мимо, вспомнил важную вещь. Ему предстояло отыскать шавку. Улыбка тотчас сползла с его лица. Мало того, что не любил он всяких шерстяных тварей вместе с их когтями и клыками, в свое время оставившими на его голени весьма неприятные отметины, он также желал проучить шалопая, преподать ему жизненный урок о том, что у всякого заведения свои правила, а коли ты в нем работаешь — будь добр, соответствуй. И теперь все пошло прахом. Но, должно быть, позор в глазах ирландского сорванца и возня с дворнягой стоила благодарности Тигрицы. К ее ногам он положил бы не только одну собаку, а сотню, тысячу собак, весь собачий и человечий мир. Непонятно, почему этот хладный циник и брюзга вдруг воспылал трепетной, юношеской любовью к артистке. Дотоле он не знал страстей. У него бывали женщины, но относился к ним поэт-неудачник как к занятной игрушке, не слишком радующей. Так, развлечься, разнообразить убогую рутину. И только к тридцати трем годам в нем открылась неожиданная способность к высокому чувству, о котором он бессовестно лгал ранее, не знаючи, в своих сочинениях. Рудимент, остаток человечности, давал о себе знать болезненным спазмом в груди. Он и чувствовал себя бредящим в лихорадке. Он поспешил поскорее справиться с поставленной задачей. Выйдя из-под купола цирка Вальдемар принялся осматривать территорию вокруг. Но паскудной рыжей псины нигде не было видно. Испустив драматичный вздох, мужчина принялся разыскивать следы пребывания животного в порту. Пара моряков, попавшихся ему навстречу, сказали, что собаку видали, но куда она подалась — не знают. Да и правда, кому есть дело до дворняги, коих здесь тысяча? Кому, кроме этого капризного рыжего демона, вздумавшего разыграть сцену из-за сущей чепухи? В доках собаки не было. Пришлось направить стопы в город. Внезапно сыщика-любителя осенила мысль: «Шавка-то наверняка голодная, пошла себе на рынок да в ус не дует о каком-то там мальчонке, который на нее глаз положил». Он пошел на рыночную площадь. Было шумно, грязно, всюду сновали телеги, дилижансы, люди кишели, как в муравейнике. То и дело на глаза ему попадалась какая-нибудь собака, да только совсем не такая, как надо. Он проклинал несчастное четвероногое за то, что тому не повезло уродиться рыжим. Таких днем с огнем не сыщешь. Вот был бы какой-нибудь обыкновенный пес с пятнышками, не задумываясь, притащил бы похожего. Рыская между прилавками и пихая при этом локтями прохожих, Вальдемар спешил как можно скорее решить поставленную перед ним проблему. После долгих безуспешных скитаний, пропитанных нескрываемым раздражением, начинавшим выливаться наружу в пинке, отвешенном взлетавшему пухлому голубю, толчке, подаренном беспризорнику, мужчина уже думал бросить поиски к чертовой матери, когда наткнулся на лавку мясника. Прищурившись, будучи не слишком зорким от природы, он заметил какое-то оранжевое пятно, хаотично маячащее вдалеке. Двинулся вперед и увидел следующую картину: мясник, размахивая тесаком, гонялся за собакой, стащившей какой-то обрезок. Вальдемар окликнул разъяренного торговца, фартук которого был художественно измазан в свежей крови, к счастью, еще не крови рыжего пса. — Погодите, сэр, это моя собака. — Ах, ваша?! — выдохнул запыхавшийся мясник. Окинул беглым взглядом одеяние подошедшего и добавил: — Фигляр, что ли? Держи своих зверей на привязи, если не хочешь, чтобы их потроха валялись по улицам. Бестия сперла у меня часть дневной выручки. Требую компенсации. Вальдемар скривился. Несмотря на хамство этого неотесанного мужлана, он оставался спокойным и проглотил оскорбление. Вовсе не потому, что был неконфликтным, напротив, он бы так сцепился с грубияном, что у того бы глаза на лоб полезли, а потому лишь, что его ждала Тигрица. Ради нее хоть на край земли, хоть в ведро помоев. Прекрасно понимая, что мясник ничего толком не потерял, он, тем не менее, молча протянул ему купюру и пошел ловить животное. Была одна загвоздка — он совершенно не представлял себе, как это сделать. Под рукой не было ничего, что можно было накинуть на холку собаке, используя как повод, не было также и ничего, чем можно было бы ее приманить. Рыжая бестия была явно заинтересована его появлением, но выражение морды было недоброе. Видно, помнил, не доверял, умный пес. Вальдемар попытался подойти поближе, но был остановлен тихим рычанием. — Ага, как же, ваша собака. То-то она щерится, — ехидно прокомментировал мясник. — Вы знаете, как мне повести за собой чертову псину? — не выдержал и дернулся шталмейстер. — Нет? Ну так и не злорадствуйте. — Я не говорил, что не знаю. Есть у меня один надежный способ, но бесплатно делиться им я не намерен. Трясующимися от злости руками Шварц полез в карманы, вытащил еще одну купюру и почти швырнул ее в мужчину. Тот как будто бы и не заметил такого вызывающего поведения, хмыкнул себе в усы и отошел в сторону разделочного стола. Он отрубил от говяжьей тушки два лакомых кусочка и протянул кипевшему от негодования посетителю. За эти деньги мог бы ему хоть всю голень отдать. — Вот и весь способ. Приманите. Сядьте на корточки, ждите, пока подойдет. Когда она это сделает, не выпускайте кусок, сделайте так, чтоб она съела его с вашей руки. Затем дождитесь, пока собака потрапезничает и идите, куда надо, не убирая второй кусок, держа его, скажем, в руках. Псина эта бездомная, сразу видно, а они падки на угощения. Вальдемар сомневался, что такой простой метод может дать результат, но делать было нечего. Он сделал так, как было сказано. Присел на корточки, на протянутой руке держа шмат мяса. Собака глянула на него настороженно своими янтарными шальными глазами. — Давай же, иди, как там он тебя назвал, Пирожок, Господи прости… Пес поколебался, затем решил подойти осторожно, приближаясь крадучись. Вытянутая рыжая морда оказалась в сантиметре от руки мужчины. Ноздри черного, точно резинового носа втянули воздух, собака перевела взгляд с куска на Шварца, затем снова остановилась на куске. И резким, вороватым движением выхватила угощение, не задев, впрочем, кожу горе-животновода. Вальдемар смиренно дождался, пока собака торопливо и жадно заглотает лакомство, потом поднялся в полный рост и, убедившись, что животное на него смотрит, развернулся и пошел в сторону цирка. Пройдя несколько шагов, он оглянулся. Рыжий не тронулся с места. Вальдемар принялся про себя проклинать обманщика мясника. Прошел еще несколько шагов — собака все так же стояла в одной позе. Он решил, что у него все равно нет никаких других рычагов воздействия на подлую шерстяную тварь, так что разумнее всего после этих злоключений будет вернуться в цирк и, увы, разочаровать красотку и сына собаки. Не хотелось, но приходилось. Выходя с рыночной площади, он обернулся в последний раз. И увидел, что Пирожок не слишком решительно, но следует за ним. Вальдемар, конечно же, возомнил себя Гераклом, укротившим могучего немейского льва. Вперед, Геба, дочь Олимпа, ждет своего героя в малиновом фраке. И герой в малиновом фраке, не заставив себя ждать, уже не слишком вежливо барабанил в дверь вагончика Тигрицы. Она отворила, к тому времени переодевшись и смыв краски с лица. Так девушка была еще прекраснее, ее свежая и естественная красота вырвалась наружу из заточения броского макияжа. — Да, Вальдемар? О, вы нашли песика, — артистка наклонилась к животному, то взмахнуло пышным оловянным хвостом с белесыми прожилками и радостно подставило свою голову рукам барышни. Почесав собаку за ушком, гимнастка подняла глаза на Шварца, переступавшего с ноги на ногу и не знающего, куда бы посмотреть. Девушка рассмеялась при виде этой болезненной подростковой нерешительности. Он оскорбленно насупился в ответ. — Ох, Вальдемар, вы тщательно прячете его, но у вас любящее, доброе сердце. Спасибо, что привели рыжика. Эбби звучно чмокнула шталмейстера в щеку, и его бледная кожа заметно порозовела. — Я хотел спросить… Эбби, не хотите ли вы отужинать со мной нынче вечером? — О, с удовольствием! Только сперва отведу хорошего мальчика к хозяину. Кто у нас хороший мальчик, а? Можете подождать меня здесь, я скоро вернусь.

***

На подмостках в полупустом зале сидел карлик, наблюдая за оживленными приготовлениями. И вот, что он видел: мальчишка-волк, обыкновенно растерянный, грустный, носился по манежу вместе со своим Пирожком, то и дело провоцируя ругань или смешки. Но этим двоим дела не было до мнения окружающих. Да и циркачи смирились с тем, что у них в труппе появился новый мохнатый актер. Собака была очень сообразительной, хотя и излишне игривой, потому сразу понравилась многим. А те, кто изначально относился плохо, в конце концов были вынуждены смириться. Даже сам Вальдемар Шварц, большой противник всего лаящего, будто бы подобрел и, хоть и ругался на Пирожка вместе с ребенком, но не всерьез, а походя. Он вообще значительно изменился за эту неделю. Теперь, когда Тигрица принимала его ухаживания, видя в нем человека, а не злобную белую маску, Шварц так старался угодить ей, прямо-таки из кожи вон лез. Улыбался, дарил подарки, был сдержан с остальными. Бывало оскорблений от него выслушаешь с короб, а теперь — паинька. «Ну и ну, — подумал карлик, присвистнув себе под нос, — как одна собака, оказывается, может переменить нравы троих людей! Лучше бы Ной взял на свой ковчег побольше собак, избавившись от летучих мышей и крыс каких-нибудь. Как вообще Господу в его светлую голову пришла идея сочинить крыс до того, как он решил покарать людей?». Наполеон, таково было сценическое имя миниатюрного шутника и вечного заводилы, не переставал восхищаться этим камерным мирком за алым полотнищем шатра. Мало где можно было встретить столь искренние чувства, столь благородные порывы. Уроды, эти отщепенцы общества, отнюдь не были лишены человеческих достоинств, да и, впрочем, недостатков, более того, здесь они были наиболее обозримы, наиболее показательны, так, точно ты смотришь на общество через изогнутое увеличительное стекло. На родине, в сером, консервативном Лондоне, было невыносимо скучно, такого мнения был Наполеон. Люди не хотели смеяться над ним, они хотели посочувствовать — какая гадость.