Любовь без милости и милость без любви

      Лю Тен больше не мог играть на лютне. Сжечь — запросто, а вот тронуть струны, увы, нет. Разве что, очень сконцентрировавшись, заставить дрогнуть одну струну… А вот голос — голос ему всё еще был дан. И сейчас, когда все отошли к столу еще выпить и передохнуть, он, сидя на перилах, свесив одну ногу и упершись подбородком в согнутое колено другой (в общем-то, сидеть в строгом смысле он, конечно, тоже не мог, но эфирное тело по привычке принимало позы материального… «память тела» — интересная штука… вроде и тела уже нет, а она есть…) стал напевать: «Глупый мотылёк догорал на свечке, жаркий уголёк — дымные колечки, звёздочка упала в лужу у крыльца…»       «Отряд не заметил потери бойца!» — закончил куплет с выдохом он, и обнаружил, что тэнгу-полукровка по имени Чжугэ устроился рядом и подыгрывает ему на лютне.       «Мёртвый не воскрес, хворый не загнулся, — продолжил Лю Тен, — зрячий не ослеп, спящий не проснулся. Весело стучали храбрые сердца… Отряд не заметил потери бойца!»       С другой стороны к Лю Тену притиснулось что-то теплое, и он очень удивился — ощущение тепла и холода давно превратилось в нечто другое, ощущение «перетекания энергии», как он это называл про себя… В уме? Как это теперь назвать? Он все больше и больше терял человеческие слова… Еще какие-нибудь несколько лет, и общаться со смертными станет невозможно… Лю Тен посмотрел — перевел внимание, смотреть ему теперь тоже не было необходимости, — на теплое существо, и понял, что это бакенэко. Он потрепал его по холке, и бакенэко потерся о него в ответ.       «Не было родней, не было красивей,       Не было больней, не было счастливей       Не было начала, не было конца…       Отряд не заметил потери бойца.» — Вы очень хорошо играете, — вежливо сказал Лю Тен тэнгу, когда они допели, — почему вы выбрали человеческое существование? — Голодно… Нас стало слишком много в лесу, те, кто хорошо удерживал человеческую форму, уходили к людям, — пожал плечами тэнгу по имени Чжугэ. — На местном призывном пункте привыкли не слишком присматриваться к документам. Ну а потом я решился сдать офицерский экзамен… — он взял еще один аккорд. — Подыграть? — А сможете на слух подобрать? Я, когда… Когда только преставился, и не мог сразу привыкнуть… к тому, что больше ничего не чувствуешь, и думаешь по-другому, и… все не такое… Сочинял песни. А мелодию… вроде как я ее сочинил, а как выразить?! — Давайте попробую подобрать. Когда мой сын, Лян, лежал в госпитале со сломанной рукой…       Лю Тен на секунду отключился, и, воспользовавшись знаниями Агни, тут же выяснил все про Хорибэ Ляна. — …сочинял много музыки, но не мог ни записать, ни сыграть сам. Я научился тогда нотной грамоте, ну и, кажется, стал лучше играть. — Лян одаренный музыкант и храбрый воин, — кивнул Лю Тен. — Агни смотрит на него с радостью. — Мать-Амотерасу, — осторожно спросил Чжугэ, — ведь благословит его брак? — Вы имеете в виду детей? — Лю Тен прикрыл глаза. Еще одна привычка, оставшаяся от жизни. — Да, будут, — кивнул он, — скорее всего, но… Ваш сын пока бережет свою жену. Это благородный поступок с его стороны… А дети будут. — Просто… — Да, ваши дети погибли, один за другим, это было очень тяжко, понимаю ваше волнение по поводу внуков, — кивнул Лю Тен. — Могу я спросить об их посмертной судьбе? — Не задавайте такие вопросы, не надо, — мягко попросил Лю Тен. — Но она хорошая. Поверьте. — Спасибо. Итак? — «Мертвые не тлеют, не горят. Не болеют, не болят. Мертвые не зреют, не гниют. Не умеют — не живут…» — Еще разок… — Ага, уже ближе!       Айро уже некоторое время ревниво наблюдал за Лю Теном в окружении ёкаев (Маотайфа после нескольких безуспешных попыток все же удалось свернуться у Агни на коленях клубком, и кот млел в самом что ни на есть эпицентре солнечного тепла, оглушительно мурлыкая и задавая ритм). Вздохнув, Айро взял бутыль спирта со стола, плошку и подошел к ним. — «Мёртвые не спорят, не хотят, не стареют, не скорбят. Мёртвые не сеют и не жнут, не потеют, не поют…» С куплетом вроде все получилось, — удовлетворенно сказал Лю Тен. — Налить еще? — спросил Айро, подходя. — Нет, мне, пожалуй, хватит, Тома будет сердится… — Кто? — Мать-Амотерасу. Жена, — пояснил Лю Тен и подвинулся, придерживая Маотайфа. — Садись сюда, к нам. Сейчас, уже заканчиваем… Еще раз припев тогда? — Давайте, — кивнул Хорибэ Чжугэ. — Словно напрямик, словно камнем с моста Словно всё впереди, словно все по местам Словно позавчера, словно послезавтра И опять сначала… Мёртвые не хвалят, не бранят Не стреляют, не шумят. Мёртвые не сеют, не поют Не умеют, не живут.       Все трое тяжко вздохнули, и Айро с Хорибэ Чжугэ выпили, не чокаясь. — Да уж, — Айро сидел, опустив взгляд, и вертел плошку в руках. — Солдатами не рождаются. Солдатами умирают. Никогда себе не прощу… Всё думаю, как бы оно было, если бы… — он протянул руку к Чжугэ, и тот передал ему лютню. — «Солдатами не рождаются, солдатами умирают,» — начал он.       Такеши поднял голову, как боевой носоконь, заслышавший трубу, отвлекся от разговора с Сай Джаном, и, распознав в исполнении Айро крамольную песню их времен, поспешил на звук. Как правило, если Айро переходил к песням, за которые в свое время можно было получить лет пять, ничем хорошим это не кончалось. — «…Красной тряпкой обернули катафалк. Бравой песней заглушили злое горе… — продолжал Айро, — ведь солдатами не рождаются, солдатами умирают!»       Маотайфа спрыгнул с колен Агни, Лю Тен положил Айро руку на плечо, Чжугэ подтягивал — но искал глазами Кондо Тору, которая стояла на другом конце и щурилась, как лиса… — Айро, ну-ка, дай мне! — сказал Такеши, вставая перед ним. — Бравым маршем заглушив зубовный скрежет! Солдатами не рождаются, солдатами умирают! — Айро, Айро! — Смрадным ветром затопили берега! Гнойным прахом напитали чернозём! — Ну всё, всё! — Крепкой браги накатить да поблевать, красным флагом утерев густые слезы! — допел все-таки Айро. — Чего пристали?!       Такеши отодвинул Хорибэ и плюхнулся рядом с Айро на перила. Вытащил у него лютню, разжав пальцы на грифе. — Чего ты завелся? Все, Айро, проехали, прогорело, и пепел ветер разметал, — вздохнул он. Кончилась война… — Такеши стал перебирать струны. — Храброе сердечко разорвало льдом, вражья батарея вспыхнула огнем, плавились дороги, рушились мосты… Погоди немного, отдохнёшь и ты. — Слава моя, слава — звонкое ярмо, — всхлипнув, подхватил Айро, переходя от ярости к тоске, — Сточная канава, грязное бельмо, траурная пена, копоть воронья… — «Если будет смена — отдохну и я», — втроем спели они с Такеши и Чжугэ. — Поздняя усталость пала на плечо, сколько нам осталось, сколько нам ещё? Сколько нам дороги, сколько седины, сколько нам позора, сколько нам войны? — Память, моя память, расскажи о том, как мы помирали в море голубом, как мы дожидались, как не дождались, как мы не сдавались, как мы не сдались! — Горе моё, горе — дождик поутру, радуга над полем, знамя на ветру. Холода, тревоги — праздники войны, потерпи немного — отдохнём и мы. Потерпи немного — отдохнём и мы…       Последний куплет допевали уже хором, по крайней мере, все огненные, и, кажется, даже Дэшен.       Тесса тоже злилась, и ее злость была густо замешана на страхе и ощущении того, что ее самым гнусным образом наебали. Это из-за Таро она лишилась всего! Пожалела убогого, а он, оказывается, притворялся всё это время! Волковорон-падальщик! Сукин сын…       Она тоже прекрасно понимала, что он не спит: Таро вздыхал, сопел, ворочался, подползал к ней все ближе и ближе, потом и вовсе тронул за плечо…       Только попробуй ко мне полезть, стервятник! Но он не полез, и Тесс не знала даже, что оскорбительнее: эта его сдержанность или возможная настырность. Но вот от чего ее точно передернуло всю, так это от вот этого жлобски-елейно поправленного одеяльца! Тварь, еще и строит из себя ласкового зайку!        Просто блевать хочется! «Нет, по-настоящему хочется, » — поняла Тес, и уныло поплелась в ванную. Оно, конечно, и полезно, и неизбежно, но так каждый раз надеешься, что вот сейчас удастся обойтись без этого…       На обратном пути она заглянула в гостиную. Васса с Таро сидели лицом к лицу на диване, и Васька что-то делала с его ногой.       Ну и пожалуйста, забирай, подавись! — подумала Тесс. И встревожилась. Благо тут с другой стороны в гостиную ввалились подростки, и Тесс, хмурясь, вернулсь обратно в спальню.       Блин, Васька, давай меняться, я не против, конечно, но! Но… Да идите вы все в жопу, — Тесс отвернулась к стене, натянула одеяло на голову и твердо решила спать не смотря ни на что, включая пьяный хор под окнами.       Сентиментальные ублюдки, разорались!